Я не хочу сказать, что Ходасевич — ничтожество. Но ведь многие приёмы Ходасевича — быть, казаться и выглядеть умнее всех — это, конечно, взято оттуда. И, конечно, очерк Ходасевича о Горьком — это типичный Самгин о своём создателе. Самгин ведь очень неглуп, он талантлив, он страшно привлекателен. Вот это первый отрицательный протагонист в русской литературе. Читаешь, как будто гранату глотаешь.
А вторая история — это, конечно, страшный роман Горенштейна «Место», — роман о том, как человек выгрызает место в жизни. Мне интереснее всего третья и четвёртая части этого романа, где речь идёт уже о Москве и московских квазиинтеллектуальных кружках эпохи. Как замечательно сказал когда-то Владимир Якименко, очень хороший литературовед, а впоследствии экономист: «Писатель выбирает в герое не того персонажа, которого можно назвать правильным или хорошим, а того, которого можно назвать типичным». Поэтому герой «Самгина» — Самгин, а не Кутузов, скажем. Помните, там есть такой партиец? Так же и здесь.
Собственно, главный герой «Места», которого так точно Новиков в своей пародии назвал Иудышевым (конечно, к Щедрину восходит эта вещь, конечно, он такой Иудушка), — это типичный герой эпохи. Это такой советский Растиньяк, который не лишён всех положительных растиньяковских качеств: упорства, переходящего в упёртость, ума, живости, обучаемости. Он, конечно, злобное ничтожество, но при всём при этом он человек, много пострадавший, много потерпевший. И страшно сказать — в нём есть внутренняя линия. В Горенштейне тоже ведь сидел этот вечный комплекс неудовлетворённого больного тщеславия, амбиций, желания быть «одним из», поэтому он и был, может быть, так невыносим в общении. «Место» — это попытка разделаться, расправиться с самим собой, и попытка отважная, героическая. Мне очень нравится эта книга, хотя читать её неприятно.
Я вообще люблю читать книги неприятные. А Гэддиса приятно читать, «J R»? Или в особенности… Меня тут спрашивают о «Деревянной готике» [«Carpenter's Gothic»]. Или легко ли читать самый знаменитый — по знанию, узнаванию — его роман «Recognitions»? Нет, конечно, очень неприятно. Есть книги, которые вообще рассказывают о мучительной попытке выбиться в люди. И они, как правило, проникнуты ненавистью к людям. Что ж тут поделать? Это такая необходимость.
Кроме того, Горенштейн был очень метафизически глубок. И то, что он думал о русских и евреях — это очень сложно и очень радикально. Я не возьмусь это анализировать, — и не потому, что боюсь навлечь громы какие-то на свою голову, а потому, что есть смирение некое у меня.
О Тимуре Кибирове не хочу я говорить, потому что это современник, живой поэт, живущий рядом с нами. Ещё не прошло триста лет, как говорят китайцы. Хотя он, конечно, замечательный автор.
«Как Вы относитесь к раннему творчеству Оруэлла, в частности к „Coming Up For Air“?» Почему раннему? Не такой уж и ранний. Конечно, «Да здравствует фикус!» — блистательный роман, замечательное сатирическое произведение, ужасно трогательное и смешное. Да, поздний Оруэлл жесток и разочарован, а ранний — горяч, в нём много горячего отрицания, горячей романтики. Мне кажется, ранний Оруэлл заканчивается на Испании, на «Памяти Каталонии», там произошло главное крушение идеалов. Я очень хорошо отношусь к раннему Оруэллу. И, кстати, меня больше всего поразило (я писал об этом), что его всегда считали плохим художником и хорошим мыслителем, а оказалось наоборот.
«Мне кажется, Вы всё-таки идеализируете современную молодёжь. Я знаю много преподавателей вузов в регионах, которые сейчас жалуются на ужасно низкий уровень знаний первокурсников…» — и так далее. Видите ли, в чём дело? Дорогой metrofuture, я знаю огромное количество людей, которые считают современную молодёжь сплошь подряд идиотами. Так считать легко и приятно.
Есть две глупые крайности. Одни заискивают перед молодёжью и говорят: «Такой умной молодёжи не было никогда! Мне скучно со старпёрами, вроде моих ровесников. Я тянусь, стремлюсь к молодёжи! Она так глубока, так всё схватывает!» — это такая попытка, задрав штаны, бежать за комсомолом. А есть другая крайность: «Все они ничтожества, все они дураки». Иногда впадаю то в ту крайность, то в эту — в зависимости от настроения и от того, сколько я спал накануне.
Но честно могу вам сказать: такого яркого и блистательного поколения, как то, что я вижу сейчас, особенно среди провинциалов, я не видел никогда. И куда бы я ни поехал, я это вижу. О причинах мы можем догадываться. Наша задача сейчас — сделать так, чтобы эти люди не выродились. Вы правильно пишете, что многие были… Действительно, в 70–80-е годы тоже ведь было очень много вундеркиндов. Явление вундеркинда, явление акселерата — это явление скорее 70-х годов, когда появились эти хорошо накормленные дети, которые стали обгонять в росте. Но я бы не сказал, что поколение акселератов так уж пропало. Всё, чем мы питаемся сегодня — это поколение вундеркиндов 1962–1964 годов. Это и Пелевин, и Володя Вагнер, Царствие ему Небесное, главный и лучший педагог своего поколения; это и Валерий Тодоровский, это и Щербаков в частности. Да нет, вообще поколение 1962–1964 годов было, по-моему, абсолютно великим, — вот те, кому только что 50. Велединский. Я не думаю, что это поколение пропало. Это тоже было следствием очень интересного сдвига. Да, «дети оттепели». То, что сегодня мы столкнулись с чем-то небывалым, вы это увидите очень скоро.
«Одна вечерняя программа на „Эхе“ сегодня озаглавлена: „Стыдиться или не стыдиться России?“. Как можно стыдиться России, Дмитрий? Тогда ведь надо или уезжать, или помирать». Я тоже не очень это понимаю. Помните, когда Пелевина спрашивали, по какому пути пойдёт Россия, он отвечал: «Не знаю. Как абстрактное понятие может пойти по метафизическому». Куда абстрактное понятие может пойти по метафизическому? Это очень точно.
Я не думаю, что можно так ставить вопрос. Кашин — он же политический публицист очень талантливый. Его задача — сделать так, чтобы его колонку обсуждали, чтобы она будила мысль. Это такая часть журналистской риторики: «А можно ли стыдиться России? А можно ли не стыдиться?»
Если говорить лично про меня, то я, наоборот, Россией горжусь, потому что, невзирая на все пропагандистские усилия, несмотря на всё зомбирование, она сохраняет удивительную внутреннюю цельность и непричастность к происходящему. Это тоже палка о двух концах. Меня тут просили пореже употреблять слово «амбивалентный», но один-то раз за программу можно. Мне кажется, что эта амбивалентность отражена очень точно в русской пословице: «Из нас, как из дерева, — и дубина, и икона».
Вы знаете, конечно, новый уже анекдот, да? Когда Россия спрашивает, как выбраться из экономических трудностей, американцы отвечают: «Just economy». На что русские говорят: «Ну, иконками так иконами».
Так вот, понимаете, и дубина, и икона. С одной стороны — конечно, икона, потому что этот народ остаётся волшебно непричастным ко всем зверствам, которые делаются от его имени. С другой — дубина, потому что действительно некоторые зверства периодически ощущаются. В смысле дубина народной войны.
Мне кажется, что внутренняя цельность российского народа заключается в его великолепном умении дистанцироваться от происходящего: «Власть — это где-то там». У нас общество спектакля в чистом виде, потому что одна и та же пьеса играется в разных декорациях на протяжении семи веков. В ней четыре действия: Революция, Заморозок, Оттепель, Застой. Периодически самые активные зрители приглашаются из партера на сцену и умудряются даже растащить кое-что из декораций. Но галёрка сидит всё равно у себя на галёрке, и пока ей есть чем там шуршать — грызть орехи, шуршать шоколадками, возможность свистеть иногда, — пока у них есть эта возможность, они будут на это спокойно смотреть. А потом, когда им покажется, что в буфете заканчивается еда, они или перестроят театр, или разрушат его и восстановят на новом техническом уровне.
Россиянин (чем я горжусь, в общем) относится к происходящему как зритель, он не участвует в политике лично. У этого есть свои минусы, потому что это, как говорил Искандер, «порождает ситуацию взаимной безответственности власти и общества». Да, это так. Но у этого есть и свои огромные плюсы, потому что фашизировать это общество невозможно, у него иммунитет к любой правде, оно ни во что не верит до конца. Как говорил Белинский: «Русский человек произносит имя Божие, почёсывая себе кое-где». Он говорит об образе: «Годится — молиться, а не годится — горшки покрывать». Этот цинизм заложен очень глубоко. И так было всегда, до иммунитета к советской пропаганде. Вот этим я горжусь. То, что построить в России тоталитарное зверское общество нельзя — это внушает мне определённые надежды.
В этой же связи очень хороший вопрос пришёл на почту: «Удалось ли Германии избавиться от фашизма? Что Вы в этой связи думаете о послевоенной немецкой литературе — в первую очередь о Бёлле и, конечно, о „Фаустусе“ Манна?» Я говорил немножко об этом, но не вижу греха повториться.
Я считаю, что Германия не избавилась от фашизма, Германия погибла вместе с фашизмом. Бывает рак, и в этом случае рак захватил огромную часть общества, подавляющую. Если бы это были пассивные наблюдатели за фашизмом, но — нет. Это были, как писал Андрей Платонов в «Мусорном ветре», «толпы девушек с глазами, наполненными влагалищной влагой», когда они созерцали фюрера. И это было абсолютно точно. Это была страна, которая поверила в своего фюрера. И не какие-то ирреальные, фантастические 86%, а настоящие 90% поддерживали его. Она за это поплатилась — она была стёрта с лица земли.
Китай выжил, потому что культурная революция прошла, не задевая массы. Вернее, масса делала, что положено, ритуально, но не верила в глубине души. Понимаете, как? Она на уровне автомата, как автомат, это отрабатывала, а хунвейбины потом покаялись, сказали: «Нам задурили голову, мы не понимали», — те, кто выжил, конечно.
Вопрос «Выживет ли Россия после того, что она сейчас испытывает?» упирается в одно: насколько глубоко население верит в оболванивание и во впариваемые ему мантры? На мой взгляд, оно мало верит в это. Оно вообще ни во что не верит. Оно верит в какие-то несформулированные вещи, от прямого формулирования которых оно бежит. Что это за вещи, я не могу сказать. В «ЖД» я попытался часть из них угадать. Это какая-то смесь христианства, язычества, древних верований, поэзии. У нас же очень поэтический народ, очень мечтательный. Он всё время, упёрши взгляд в пус