еет.
И ещё мне очень нравится вот это обсуждение этичности сидящего человека. Всё-таки это было не принято. Понимаете, когда… Ну, пусть он сидит по административному аресту, пусть 30 суток. Пусть он бодро заявляет, что он играет в нарды. Это реферируя, конечно, к Гумилёву, который написал: «У меня всё в порядке, пришлите «Илиаду», я играю в шахматы». Но мы помним, чем это кончилось в случае Гумилёва.
Бравада Навального не должна от нас заслонять горечи его положения. Поэтому все вот эти разговоры о том, что «пришёл опасный тоталитарий»… Знаете, давайте у него сначала появится шанс стать таким тоталитарием, а потом мы будем опасаться. А то вот это «заранее»… Всё плохо. Оставаться как есть — плохо. Денис Драгунский об этом только что написал замечательно. Вот торжествующая апатия. Двигаться — плохо. Не двигаться — плохо. Как есть — плохо. Менять — попадёшь в ужасные девяностые. Так тоже смотреть на вещи нельзя. Ну, я понимаю, конечно, что это общество, лишённое надежды.
«Уместно ли считать поэзию Хармса поэзией буйства, куража, революционного запала, явлением модерна, в то время как прозу, наполненную ужасом и мраком, — характерным актом постмодерна?»
Нет. Конечно нет. Понимаете, Урсус милый, дело в том, что модерн — это же… Я говорю, модерн — это не пряник, это штука довольно безрадостная. Вот я завтра собираюсь читать лекцию об «Улиссе» в фоменковском театре, потому что завтра Bloomsday. И уже сегодня собственно я всех поздравляю с 16 июня — правда, не 1904 года. Но Bloomsday есть Bloomsday. Мы все, которые любим роман, конечно, его празднуем.
И вот «Улисс» — это книга как раз очень трагическая, и книга о том, что трагичнее одиссеи во многих отношениях является повседневное странствие человека, который просто выходит из дому в сравнительно благополучном в это время Дублине (подчёркиваю — сравнительно), где тем не менее видны уже шипы всех будущих конфликтов века.
Я к тому это говорю, что модерн — это не радостное и не такое куражное явление. Модерн занимается в основном трагедиями: трагедией повседневного бытия, человеческого существования, трагедией моральной ответственности, потому что это главная тема модерна. Он разбирается с патологиями, он вытаскивает на свет больные призраки сознания, борется со сном разума. Модерн — это трагедия. Вот постмодерн — это развлекалово, как правило, такое, я бы сказал, праздное, постиндустриальное.
«Книга Валерия Залотухи «Свечка» — правда ли, что это о встрече московского интеллигента с Богом?»
Да нет. Понимаете, книга Залотухи — это как раз такой новый Иов, но в основном это довольно здравая и мучительная рефлексия на темы девяностых годов. Это столкновение не с Богом, это столкновение советского человека с бескрайними возможностями — как в сторону плюса, так и в сторону минуса. Там герой вообще попадает в тюрьму (как вы помните, с этого начинается), бизнесом он занимается, он с корнями своими разбирается. Это советский интеллигент при свете такой страшноватой вечности, которая неожиданно оказалась совсем не такой, как нам рисовалась. Вот об этом достаточно мрачная эта книга.
«Нужно ли в России сделать люстрацию? Может быть, бесконечное хождение по кругу связано с тем, что её никогда не доводили до конца?»
Да понимаете, люстрация — это ещё одна форма репрессий. У меня есть насчёт люстрации своя точка зрения. Тут вообще всю парадигму надо менять. Я высказывался уже об этом неоднократно, но не вижу греха в повторении.
Мы всё время говорим, что вот люди, которые причастны к телевизионной пропаганде, должны быть изгнаны из профессии. Не должны они быть изгнаны из профессии! Нужно сделать телеканал. Назовём его условно «…авно», я не знаю, как хотите (от слова «авен»), или «…ерьмо», как хотите, по созвучию — и на этом канале пусть работают все эти люди, которые занимались пропагандой, пусть проводят свои ток-шоу. Но им должен быть поставлен чёткий совершенно выбор: либо они соглашаются работать на телеканале с таким названием… Я уверен, что у него будет огромный рейтинг. Это же такое фрик-шоу, без него будет скучать наш зритель. Пусть они там лают в прямом эфире, камлают, пусть они там кричат про два процента, про дерьмо, про клопов — ну, вот всё, что они сейчас выдают на-гора. Но пусть это называется «…авно». Пусть у них будет коричневая униформа. Пусть они сообщают: «как сообщают источники «…авна»; «по сведения «…авна»; «телеканал «…авно» проводит конкурс на лучшую…» и так далее. То есть пусть вещи будут названы своими именами. Если они не хотят работать на этом телеканале, то на нормальные телеканалы им, конечно, будет закрыт всякий вход. Но я почему-то уверен, что они ни с зарплатами, ни со статусом звёзд не готовы будут соглашаться. То есть просто назвать своим именем то, что они делают.
Будет ли это люстрацией? Нет. Отлучение ли это от профессии? Нет. Но это чёткое понимание того, что эти люди делают. Пусть их занятия называются так, как они должны называться на самом деле. Я бы отказался. Мне бы совершенно не нужен был бы… Если бы мне сейчас предложили работать евреем при губернаторе на каком-то либеральном канале, демонстрируя пагубность еврейства и либерализма, естественно, я бы отказался. Мне моя публичность не так дорога. Но если бы я согласился — это было бы по заслугам. Вот пусть эти люди распишутся в том, что они «…авно».
Что касается морока, то он закончится очень быстро. Понимаете, Россия же колоссально быстро (и в этом причина таких её взлётов творческих), колоссально быстро реагирует на изменения климата и среды. Здесь всегда с таким облегчением и такой радостью принимают перемены, что… Вспомните 86-й год. Я абсолютно уверен, что двух лет будет совершенно достаточно для мощного интеллектуального старта.
«Зачем Аксёнов в «Острове Крым» изобразил Степанова, антисемита и националиста? Почему этот герой — кремлёвский фаворит?»
Ну, это очевидно совершенно. Просто эти ребята тогда… Ну, Русская партия так называемая, она была очень сильна, «Партия Молодогвардейская», издательство «Современник», газета «Наш современник»… Ну, у них были свои пароли. Эта партия предлагала себя государству очень активно в качестве идеологов. Они и в девяностые себя предлагали, предлагают и сейчас. И очень обижаются, когда ими не пользуются. Но полная их интеллектуальная нищета уже стала настолько очевидна, что даже власть брезгует их чересчур соблазнительными, чересчур простыми схемами. А схема у них очень простая. Это не имеет никакого отношения к русскому национализму и к России как таковой. Максимум репрессий, максимум запретов, максимум фальши, лицемерия и дурной риторики — вот и вся их программа. Ничего здесь принципиального нет.
О фильме Стоуна пока высказываться не могу. Но почему бы, собственно, не признать, что у него, у Стоуна, по крайней мере получилось спровоцировать интерес? Мы можем его ругать как угодно, как ругали его за «Прирождённых убийц» («Natural Born Killers»). Понимаете, тоже картина неоднозначная в нравственном отношении. Настолько неоднозначная, что даже циник Тарантино снял оттуда своё имя из титров. Ну, во всяком случае одна сцена, стилизованная под ситком, семейная, в её, в семье девушки — она блистательно снята. И там очень большое разнообразие циничных жестоких комических приёмов.
Стоун вообще не ангел. Поэтому то, что он снял такой фильм о Путине — почему бы не принять его подобострастие за маску, позволяющую персонажу раскрыться? Позволил он ему раскрыться? Да. Обязательно ли для этого, как Мегин Келли, задавать неудобные вопросы? Нет, совершенно необязательно. Нам же не надо видеть всё время, как наш герой раздражается. Иногда полезно посмотреть, как он пытается очаровать, как он пытается быть очаровательным. И это, на мой взгляд, гораздо более откровенная история.
«Новое явление, к которому человечество ещё не готово: обилие здоровых (слава медицине) пожилых людей, которым не надо трудиться. Каков смысл их жизни?»
Знаете, Гена, я ничего не могу ответить, кроме акунинской мысли о том, что… Ну, это мысль не столько акунинская, сколько восточная, что старость — это не время дожития, старость — это время вершинной мудрости. У китайцев 60 лет называются «возрастом начинающейся зрелости». Человек должен быть рассчитан на долгую жизнь. Ну, Мечников считал — 110 лет. Шефнер — тоже, МИДЖ (минимальная индивидуальная длительность жизни), 110 лет. Кто-то скажет, что 200. Мафусаилов век кому-то снится. Я не думаю, что возможно такое продление жизни, потому что я ещё верю в другие разные возможности посмертные. Но для меня совершенно очевидно, что старость — это не время деградации. Старость — это время такой экспоненциального, постепенного приближения к идеалу, нарастания возможностей, поэтому… А смысл жизни очень просто. Друг мой Вадим Эрлихман замечательно его сформулировал: «Смысл жизни человека — стать сверхчеловеком».
«Может ли люден быть трикстером?»
Да, скорее всего. Я рад, что эта терминология пошла в народ. Трикстером — в том смысле, что… Понимаете, одна из главных черт трикстера — он носитель идеи, носитель философии. Естественно, что мы вправе от трикстера требовать, чтобы он нёс в мир милосердие. По Липовецкому, трикстер — всегда носитель модерна. Ну, он ещё называет его «носителем цинизма». Но, видите ли, цинизм трикстера по сравнению с сентиментальностью бандитов, цинизм Бендера по сравнению с сентиментальностью Воробьянинова — это, извините, несомненный нравственный прогресс. Это, по-моему, очень важно.
«Будут ли у вас с 19-го по 23-е июня публичные мероприятия в Москве?»
Да, будут. Вот 20-го у меня вечер стихов в ЦДЛ. Приходите все. Это во вторник. Не ради саморекламы говорю, а просто потому, что пришёл вопрос (можете проверить на форуме). Есть ли билеты? Не знаю. Но приходите, волшебное слово вы знаете.
«Почитал ребёнку на ночь «Дядю Стёпу» — ужаснулся. Экая «Гаврилиада», сопливое нравоучающее графоманство. Что бы вы почитали ребёнку четырёх-шести лет?»
Ну, ребята, давайте… Ну, что мы будем наезжать на «Дядю Стёпу»? «Дядя Стёпа» — не самое удачное сочинение Михалкова. Там же целая тетралогия. Хотя первая часть ещё ничего: «Шёл с работы дядя Степа — видно было за версту». Прелестная вещь! Но лучшие стихи Михалкова написаны в промежутке, условно говоря, с 33-го по 39-й год. Правда, Андрей Сергеевич Кончаловский справедливо считает, что лучшие детские стихи — это 60-е годы, когда он говорит: «Он начал для нас писать, когда мы были уже взрослые» (в смысле — для своих детей).