Но мне кажется, что лучшее стихотворение Михалкова, например, и я его горячо рекомендую детям — это «Колыбельная», которая называлась сначала «Колыбельная Светлане», и поэтому была так быстро напечатана. Он это написал знакомой девушке, а все подумали, что Свете Аллилуевой. Давайте вспомним. Ну, это действительно гениальные стихи:
Ты же выросла большая,
Не боишься темноты…
Может, звезды спать мешают?
Может, вынести цветы?
Понимаете, вот это чувство тревожной прозрачной летней ночи, когда девочка не может от того, что она что-то такое чувствует, — это такая предвоенная летняя ночь:
Он стоит,
Над ним зарницы,
Он глядит на облака:
Над его ружьём границу
Переходят облака.
Вот эта рифма «облака — облака» сглатывается, мы совершенно её не замечаем, потому что это просто прекрасные стихи, звуковые, насыщенные, свободные. Я считаю, что ранний Михалков — это очень хорошо.
Пару слов о Баталове мы уже сказали.
«Почему российская интеллигенция, настроенная против автократии или диктатуры, не поддержит Навального открыто и безоговорочно?»
Я уже сказал — потому что в российской интеллигенции слишком укоренилась формула: «А бойтесь решительно только того, кто скажет: «Я знаю, как надо». Это галичевская формула. Можно с ней спорить. У Галича своя трагическая судьба. Но Галич как раз знал, как надо. И это делает его величественной фигурой, и я его за это люблю. Поэтому не бойтесь того, кто знает, как надо.
Мы же говорили только что уже сегодня о том, что в семидесятые годы по крайней мере было понятно, где добро, а где зло. Иногда вот мне пишут, что нужны большие социальные катаклизмы, например, нужны войны, чтобы вернуть людям понятия о добре и зле. Это глупость, потому что война не прибавляет этого знания. Война загоняет проблему вглубь. Вот я ради этого написал книжку последнюю — о том, что война не формирует нацию, война не снимает проблемы. Война прячет проблему, потому что… Права Алексиевич. Я тоже к ней отношусь сложно, но она права, безусловно: война как средство нравственного воспитания весьма сомнительна.
И чтобы закончить на оптимистической ноте: «Мотивы заменяют сюжет у Чехова. Поясните эту мысль».
Понимаете, есть случаи… Как раз я сегодня объяснял это в лектории «Прямая речь» двенадцатилетним детям на примере разных «Денискиных рассказов». Есть наррация, то есть изложение сюжета, событий. А есть чередование картинок, мотивов, упоминаний, из которых складывается зрелище. Есть линия, а есть мозаика. И вот у Чехова есть мозаика мотивов — по выражению Чудакова, «каждая танцует свой балет». Они не функциональны, они разнообразны.
Спасибо вам большое. Уже один буду через неделю. Пока!
23 июня 2017 года(Вадим Шефнер)
― Доброй ночи, дорогие друзья, братья и сёстры. Продолжаем разговаривать. Спасибо всем, кто меня поздравил с двухлетием программы. Как-то незаметно эти два года пролетели, потому что никаких особенных перемен, никаких значительных сдвигов они не принесли. Ну, может быть, это и хорошо, потому что тем больше у нас возможностей для интенсивной внутренней жизни. Хотя мне бы, конечно, хотелось, чтобы время наше было более насыщенным и чтобы прогресс в нём отчётливее ощущался.
Вопросов очень много, я далеко не всё успею. Приятен их уровень. Лекцию просят пять человек по Вадиму Шефнеру, и семь — по Василю Быкову. Ну, понятно, что 22 июня уместнее говорить о военном писателе, но ведь и Шефнер воевал. Я попробую про обоих сказать. Предпочитаю, конечно, говорить о Быкове, потому что всё-таки это самый любимый из однофамильцев. Но я и Шефнера немного знал, с ним говорил, подписывал у него книжку «Избранную», люблю и знаю наизусть много стихов его. Может быть, я урву на разговор о Шефнере часть времени от третьей четверти.
Ну, естественно, что больше всего вопросов по ситуации с интервью со Светланой Алексиевич. Тут, конечно, показано всем нам, до какой степени запущена ситуация в России с очевидностями. Вот о некоторых очевидных вещах я хотел бы напомнить.
Если человек, дающий интервью, запрещает его печатать и это интервью не содержит военной тайны или предупреждения о грядущей мировой катастрофе — я полагаю, что журналист должен воздерживаться от публикации, особенно если интервью берётся для одного издания, а появляется в другом. Но если и существует, допустим, запись этого интервью… Сейчас Рыковцева подробно показала, где и как, в каких местах оно подтасовано. Грех не в том, что оно опубликовано; грех в том, как оно проведено.
Когда интервьюер запрещает Алексиевич проводить исторические аналогии, говоря «мы живём в 2017 году», а сам к ним постоянно прибегает, говоря, например, о Чечне, следовало бы его поймать на этом приёме. Когда интервью проводится не в тоне полемики, а в тоне допроса, в тоне крайне агрессивном — я против этого. И я не считаю это профессиональной провокацией. Мне кажется, что провоцировать собеседника не нужно. Меня не интересует такой пример морального прессинга. Это, мне кажется, неинтересно.
И самое главное — у нас забывают смысл простых слов. Вот «Комсомольская правда» (простите меня за упоминание этого издания) или другие разные сетевые авторы (тоже простите меня, но я не буду их упоминать поимённо, не хочется мне пачкать эфир), эти люди пишут: «Светлана Алексиевич понимает убийц Олега Бузины». Здесь перед нами налицо простейшая передержка. Мы смещаем смысл опять-таки довольно очевидных, довольно понятных слов. Понять можно в когнитивном смысле, в смысле интеллектуальном, психологическом, а можно понять в смысле эмпатическом, понять в смысле сочувствия.
Например, чтобы вы просто прониклись этой достаточно нехитрой разницей: я могу понять гипотезу Римана, если напрягу все свои возможности. Ну, всё-таки я был медалистом, я очень любил алгебру, и у меня много друзей-математиков. И если, допустим, Матиясевич или Александр Мелихов мне объяснят это (я с ними, слава богу, знаком, а они мне это объясняли), то я гипотезу Римана могу понять. Но это не значит, что я буду ей сочувствовать, её разделять, потому что это не зона нравственного сострадания; это зона психологического или культурологического, или научного понимания.
Вот в том-то и дело — писатель обязан понимать мотивы, в том числе мотивы убийц Олеся Бузины; понимать, чтобы в этом разбираться. Профессия писателя — это пониматель. И я, например, понимаю мотивы Сергея Гуркина. Не потому, что я ему сочувствую (это журналист, взявший это интервью), а потому, что это не бином Ньютона. Понимаете, там ничего нет особого сложного, чтобы… Я и Гитлера понимаю. А что тут такого сложного? Параноик, антисемит, неудавшийся художник, болезненно озабоченный идеями реванша и геополитики. Что тут не понять?
Я прекрасно понимаю убийц Олеся Бузины, потому что эти люди — это люди примитивные чрезвычайно. Они не умеют полемизировать, поэтому они убили Олеся Бузину. Олесь Бузина был прекрасным журналистом, потому что плохих журналистов не убивают. И мотивы его убийства — они абсолютно очевидны. Это мотивы бессильной злобы людей, не умеющих возразить иначе, кроме как пулей. Что же здесь непонятного? Следователь понимает мотивы преступника, он обязан их понимать. Помните, патер Браун говорил: «Я понимаю всех этих людей, потому что я мысленно совершил вместе с ними все эти преступления».
Точно так же я понимаю прекрасно мотивы людей, которые сегодня травят Светлану Алексиевич, но это не значит, что я им сочувствую хоть в какой-то степени. «Понимать — значит упростить», — говорили Стругацкие. Помните? Понять — значит упростить, а вовсе не простить. Поэтому, когда с помощью таких простейших языковых подтасовок в надежде, что читатель дурак и ничего не поймёт, шельмуют художника (а Алексиевич, безусловно, художник), это не может вызывать сочувствия и даже интереса. Это понятная вещь.
Есть ли у меня претензии к Светлане Алексиевич? Да. И достаточно серьёзные. Но это претензии, которые выясняются в разговоре, а вовсе не политические и моральные обвинения, политическое и моральное шельмование, которым занимаются сегодня её оппоненты. Мне кажется, что Антон Долин совершенно напрасно взялся что-то объяснять этим людям, которые явились к нему в Facebook и стали предъявлять претензии. Мне кажется, что в таких случаях самое верное — это воздерживаться от общения. «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых».
Я не думаю, что полемика имеет смысл. У них ведь нет цели — добиться истины или хотя бы выяснить позицию; у них цель одна — ошельмовать, обвинить, затравить. У них нет никакого другого навыка — точно так же как у убийц Олеся Бузины не было навыка полемики, иначе бы они с ним спорили. Вот об этом, мне кажется, важно сказать.
Сейчас совершенно прав Андрей Архангельский: диалог стал невозможен. И он не нужен, потому что зачем же давать этим людям лишний шанс отравить атмосферу своим зловонным дыханием? Пусть они её отравляют в своей среде, а в нашу пусть не лезут. Мне кажется, что спор об очевидных вещах («Грешно сомневаться, когда уверен») — это тоже довольно дурной тон.
«Голосую за лекцию о Константине Воробьёве».
Понимаете, Андрей, Константин Воробьёв — это достаточно важный и сложный писатель, один из немногих писателей, которые в шестидесятые годы не обладали ни наивностью, ни эйфорией, а писали как есть. И конечно, «Друг мой Момич», и конечно, «Убиты под Москвой», и «Крик», и посмертно опубликованное «Это мы, Господи!..», и »…И всему роду твоему» — это выдающиеся произведения.
«Вот пришёл великан» — самый известный его текст, причём не военный. Валера Залотуха когда-то, Царствие ему небесное, принял меня в тайное общество любителей Константина Воробьёва — они как-то друг друга очень хорошо узнают. Был замечательный репортаж Насти Егоровой в «Новой газете» из Дома-музея Воробьёва под Курском, тоже она как-то входит в это тайное общество.