Так что Андреев поймал очень чётко один из самых страшных инстинктов толпы. Ну, я не думаю, что этот рассказ следует считать лучшим у него и хрестоматийным. Конечно, «Бездна» слишком истерична и, пожалуй, физиологична. Но, с другой стороны, наблюдение, самонаблюдение, конечно, очень точное.
«Каковы ваши взаимоотношения как писателя с таким литературным объектом, как действие Бога? Приходилось ли вам описывать провидение? И можно ли браться за такое?»
Ну, мне в известном смысле приходилось, потому что меня всегда интересовала проблема божественного вмешательства. Я знаю, что Михаил Швыдкой после того, как он перестал быть министром культуры и у него стало больше свободного времени, он мечтал, делился со мной мечтой в интервью, мечтал написать книгу о волшебных случаях вмешательства судьбы, когда мир висел на волоске и спасся, вот висел и не погиб. Ну, случай, скажем, как Гитлер не получил атомную бомбу. Или когда, допустим, в известный период начала века, в Первой мировой войне некоторая цепь случайностей привела к тому, что не погиб Париж. Ну и так далее. Там много таких историй.
Мне очень соблазнительной и очень интересной всегда казалась эта идея — написать книгу о чудесных спасениях. Поэтому действие Бога, спасение проекта, совершенно иррациональное, когда в последний момент, казалось бы, человечество, висящее на волоске, было удержано на нём, — это тема чрезвычайно перспективная.
Ну и потом, понимаете, почему же эта тема табуирована? Нет, конечно, не табуирована. Дело в том, что я очень много раз в жизни наблюдал проявления божественной справедливости, когда явный, торжествующий, ликующий мерзавец уже заносил нож над жертвой, условно говоря, — и тут его разделывали, как Бог черепаху! Это просто мне знакомо. Всегда у меня в таких случаях было ощущение, как будто рядом просвистела божественная рука. Очень интересное ощущение.
И конечно, я бы тоже с удовольствием об этом написал, когда у меня такая возможность будет. Вы скажете: «А как же трактовать те истории, когда Бог не вмешался?» Ну, значит, случай был ещё, как мне кажется, не крайний. Мне кажется, божественное вмешательство — это именно показатель катастрофического риска. И несколько таких историй в человечестве были.
«Расскажите об отношениях Блока и Маяковского».
Ну, видите, отношений-то не было, собственно. Были разовые встречи, во время которых Маяковский вёл себя из рук вон. И это, наверное, входило в условия. Встречи эти были суть следующие. Сейчас я вам скажу… Какие же это были? Ну, тут надо одну связку — или «были», или «суть».
Значит, была первая встреча, когда Маяковский пошёл к Блоку знакомиться, потому что Лиля просила книгу с автографом. Я не знаю, выдумал он это, рассказывая Катаеву (в «Траве забвения» есть эта история), или пошёл знакомиться без всякой Лили. Но вообще больше похоже, что Лиля попросила, потому что это не в характере Маяковского — приходить к кому-либо и знакомиться. Наоборот, когда к нему пришёл знакомиться Чуковский — самый знаменитый литературный критик России в это время — и начал ему объяснять, как тот хорошо пишет, Маяковский сказал: «Я всё это знаю. Вот тут сидит старичок, он отец девушки, которая мне очень нравится. Ему пойдите и расскажите, какой я хороший. Ему это гораздо важнее». То есть не в его природе было навязываться к Блоку в собеседники. Поэтому встреча первая — это поход к Блоку за автографом. Причём Блок очень оскорбился, когда узнал, что автограф нужен не Маяковскому, а Лиле.
Вторая встреча — когда Маяковский читал у него при Алянском «Облако в штанах». Это он рассказывал Жене Хин, она записала устную новеллу эту. И Блок молчал, пока он читал, молчал, пока его ругали гости. А потом, когда вышел в тесную прихожую на Пряжке… Знаете, да? Там, где вешалка стоит. Вышел его проводить и шёпотом ему сказал: «Никого не слушайте, вещь отличная. И пишите дальше».
Третья встреча — Пастернак вспоминает вечер Блока в Политехническом, когда Маяковский сидел и подсказывал рифмы. Есть полулегендарная (возможно, имевшая место) встреча с Блоком — таким, как он запечатлён на единственном кадре кинохроники, когда он стоял в солдатской шинели у Зимнего дворца на Дворцовой площади. Маяковский шёл мимо, увидел высокого солдата, узнал в нём Блока. Подошёл, поздоровался, спросил: «Как дела?» И тот ответил: «Хорошо. Всё хорошо». — «А у меня библиотеку сожгли». Это описано в некрологе Маяковского «Умер Александр Блок».
Что касается отношения его к Блоку. Мне кажется, что он всю жизнь ему люто завидовал, не скрывал этого. Прав совершенно Луначарский, что название поэмы «150 000 000» имеет прямое отношение к поэме «Двенадцать». Блок сам, так скажем, у Маяковского вызывает здесь некое отторжение, потому что «Двенадцать» должен был бы написать Маяковский — по всем законам. А вот ему не хватило. Самое точное определение он дал в разговоре со Львом Никулиным: «У Блока из десяти стихотворений два хороших, а у меня пять, но таких, как эти два, мне не написать». То есть он всё правильно понимал. И дай бог нам того же.
Услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Продолжаем разговор.
«Как вы относитесь к идее «первородного греха»? Мне кажется, что идея о повреждённой природе человека, ослышавшегося Бога, связана, скорее, с тем, что в эпоху становления Церкви как института власти была параллель между волей Отца и волей духовенства. В Раю человек был как ребёнок, воспринимал мир непосредственно, а вкусив запретный плод, научился отличать добро от зла. Изгнание было лишь ментальным, мир просто начал видеться таким, какой он есть, ведь Создатель Сам наделил человека свободой воли, Сам не оградил от него древо познания».
Знаете:
Греческую мифологию
Больше Библии люблю,
Детскость, дерзость, демагогию,
Тягу к морю, кораблю.
И насколько ж ближе внятная
Страсть влюблённого стиха,
Чем идея неопрятная
Первородного греха.
Это Кушнер, стихотворение «Памяти Штейнберга». Я, пожалуй, с этим немного солидарен, хотя мне безумно нравится миф о первородном грехе.
Понимаете, у нас когда-то, я помню, в ШЮЖ (в Школе юного журналиста) мы устраивали целый такой суд над Адамом и Евой. Это довольно распространённая форма обучения. И вот становился вопрос: знал Бог или не знал, ведь Бог всеведущ? Наверное, знал. Наверное, без изгнания из рая человек был бы в каком-то смысле неполноценен. Наверное, пока он не попробовал яблочко, он действительно о добре и зле не знал. Не думаю, что вечно мы будем расплачиваться за это непослушание.
И мне ужасно нравится, когда в пьесе Штока (помните вот этот гениальный спектакль «Божественная комедия» в Театре Образцова): «В муках будете рожать». — «Потерпим!» — отвечает Ева. Наверное, в этом действительно что-то есть. Человек не был бы человеком, если бы он не откусил. И наверное, вы правы. Наверное, первородный грех — это действительно входило в божественный план. Хотя я не чувствую себя вправе говорить о таких вещах достаточно аргументированно.
«Интересна ли вам история Билли Миллигана? Как вы относитесь к роману Дэниела Киза?»
Мне безумно она интересна. Настолько интересна, что я планировал когда-то писать сценарий. И даже был у меня режиссёр, которому это очень нравилось тоже. Вот сидит в дурдоме парочка: ему — двадцать пять, ей — восемнадцать, у них обоих множественные личности. И им очень хочется как-нибудь реализовать эту их взаимную симпатию, но всё время получается так, что она японский рыбак XVIII века, а он американский конгрессмен, то она пятилетняя девочка, а он глубокий старец какой-нибудь грузинский. Ну, всё у них не получается! И они не могут синхронизироваться. Пока, в конце концов, не находят единственно верный способ (догадайтесь о нём) эту синхронизацию произвести. Там довольно много было интересных коллизий смешных. Это хорошая могла быть пьеса для двух гениальных актёров, которые демонстрировали бы вот такое перевоплощение. Но потом мне показалось, что эта идея на целую пьесу не тянет, надо ещё что-то там додумывать.
Да, мне очень интересны множественные личности. Но если вы, dwan, спросите меня серьёзно, верю ли я в случай Билли Миллигана, я вам с полной серьёзностью отвечу: нет, не верю. Билли Миллиган — гениальный имитатор, гениальный притворщик, который умудрился американских психиатров убедить в том, что в нём живёт сорок человек.
Если вдуматься, то существуют действительно некоторые американские сугубо местные психические болезни. Вот это очень странная и интересная вещь — географическое распространение тех или иных синдромов. Насколько мне известно, нигде больше не практиковалась множественная личность, не встречалась такая наглядная история множественных личностей. Обратите внимание, что во множестве американских фильмов так или иначе это разбирается. Ну, это, наверное, потому, что этой нации присуще такое наибольшее внимание к юриспруденции, любовь к крючкотворству, к судебной медицине, к доказательству патологических случаев. И я думаю, что Билли Миллиган — это идеальный кейс для демонстрации тонкостей американской юстиции.
Кстати, Билли Миллиган сумел доказать же, сумел освободиться, сумел доказать, что насиловал не он, а его вторая личность. Но в России таких вещей нет — наверное, потому, что у нас существование множественных личностей внутри одного человека — это нормальная практика, нормальный способ выживания, а не патология.
У меня в романе «Июнь» один герой о себе думает, что в нём сочетается команч этот самый древний, времён игры в индейцев, Борис, когда он с женой, Гордон, когда он с любовницей, и так далее. Одному двадцать лет, другому — пятнадцать, третьему — сорок. Вот эти пять личностей есть ещё в нём. А есть ещё шестой, который не имеет имени. Вот кто такой этот шестой? А он есть конкретно совершенно, там надо просто догадаться. Вот кто этот шестой — это читателю предстоит понять самому. В конце части это раскрывается, но эта разгадка ничего хорошего не сулит. Вообще з