удь объективная картина войны.
В сегодняшней России, ну, никакое объективное исследование невозможно. Вот Володя Воронов, мой друг замечательный, военный историк, много чего делает. Юлия Кантор, упомянутая здесь, написала несколько замечательных книг о тридцатых годах и о времени подготовки к войне. Но это единицы. Естественно, Марк Солонин, как к нему ни относись… Многие, я знаю, на дух не приемлют его выводы, его личность, но Марк Солонин внёс огромный вклад в описание катастрофы 41-го года. Работают люди. Можно соглашаться и не соглашаться с Суворовым, но он, по крайней мере, многое обнародовал.
Так что не пришло время для такой книги. Поверьте мне, она будет, но… Хотя она, думаю, будет частной, камерной — судьба кого-то из ифлийцев, может быть, например. Видите, даже «Спасти рядового Райана» — фильм, в котором достаточно высока объективность, но и штампов тоже хватает. То есть, видимо, нужен новый угол зрения, а для этого должен завершиться огромный период человеческой истории.
Понимаете ли, эпоха модерна, которая порождала такие сверхкниги, была искусственно прервана. Модерн должен вернуться, потому что такой роман можно написать только в модернистской технике — в технике, когда нет главного героя, сквозного нарратива, а есть чрезвычайная, такая улиссовская пестрота. Вот для того чтобы… Ну, как Уоллес в «Infinite Jest». Для того чтобы написать книгу, состоящую из такого количества разных нарративов (или даже скорее как в «Бледном короле» у него сделано), человек должен обладать всё-таки огромной суммой знаний. Это должен быть сверхавтор. Такой автор пока не родился. И я надеюсь, что в течение, может быть, XXI века мы его всё-таки получим.
«Прослушивание ваших программ подвигло меня почитать что-нибудь на английском языке. Очень хочется, но сам язык давно в рамках школьной программы».
Я вам рекомендую прочитать роман Джерарди (или Джерхарди, как его иногда называют) «Futility» —«Тщета». Почему вам легко будет его читать? Потому что он на русском материале, это о большевистском перевороте в Петрограде. Как вам достать эту книгу? Не знаю. Но она вообще есть, её можно заказать. Роман Джерхарди «Futility». Там, поскольку очень много русских слов, реалий, названий, вам будет приятно. Вообще почитайте Моэма «Белье мистера Харрингтона». Почитайте тексты, в которых много русских тем. Интересно вам будет, наверное, прочесть Энтони Бёрджесса «A Clockwork Orange» («Заводной апельсин»), там весь жаргон тоже имеет русские корни. Кормильцев, Царствие ему небесное, предполагал заменить там русизмы тюркизмами, чтобы это было на русский слух так же экзотично. Но в любом случае чтение «A Clockwork Orange» — это достаточно простое и увлекательное занятие. Уайльда хорошо почитать. Вот у кого был самый ясный язык! Хорошо Сарояна, кстати.
«Вы когда-то сказали, что протагонист «Степного волка» — ничтожный человек. Я в целом солидарен с вами в отношении к данному роману, но Гарри Галлер не ничтожество. Он просто интровертен и чужд конформизму».
Знаете, на фоне тридцатых годов, может, оно и так. Но если рассматривать это на фоне сороковых или если сравнивать героя Гессе с героями Манна — ну, как бы претенциозность и мелочь их притязаний становятся очевидными. При том, что «Игра в бисер» — наверное, очень неплохой роман на самом деле.
Вот хороший очень вопрос: «На ваш взгляд, артист балета, великий или просто танцор, может являться сверхчеловеком? Обусловлен этот вопрос прослушиванием ваших последних эфиров. Вы сказали: «Цель любого человека — достичь своего максимума, превзойти себя». Ведь балетные совершают над своим телом исключительные действия, перерождая свою человеческую природу. Это в сущности новый тип. Если титаническими усилиями возникает чудо, то, как в геометрии, в школе, закономерно: балетные — суперлюди. Права ли я?»
Наташа, вот ровно про это фильм Тодоровского «Большой». Он, конечно, не про балет, он про попытку стать сверхчеловеком. Я вообще считаю, что Валера… Ну, что я буду говорить — Валерий Петрович? Я с ним знаком 25 лет. Валера снял… я не скажу «лучшую» (конечно, я всё равно гораздо больше люблю, скажем, «Франкенштейна»), но самую умную, самую холодную свою картину. Она такая была невезучая, трудно снималась. Он сам признаётся, что проект шёл тяжело. Но при этом ощущение, послевкусие от этого проекта — вот ровно то, что вы написали.
Эта картина вообще об искусстве. Балет взят только как самое условное и самое физиологически трудно искусство. Почему он к этому обратился, вместо того чтобы снимать, как он собирался, картину про родную свою Одессу и холеру в ней? Потому что, как всякий художник к 50 годам, он почувствовал (нормальная такая история), что путь художника вообще катастрофичен, что всё, сделанное нами, ничтожно, что мы всё время порываемся выразить что-то сверхъестественное, и никогда не можем этого сделать.
Это фильм о катастрофе, о поражении художника. Правда, поэтому там и сделан такой финал, где всё-таки ему удаётся раз в жизни по-настоящему взлететь, раз в жизни выйти на сцену, показать, протанцевать и исчезнуть. Но это же триумф сугубо временный. А дальше подступает время, изношенность тела, которая при достаточно интенсивной художественной работе всегда даёт знать о себе очень рано, чувство тупика, которое неизбежно в работе художника. Ты сверхчеловеческими усилиями сделал что-то слишком человеческое, ты всё ещё только человек, над тобой властны все обычные закономерности: старость, смерть, невостребованность, непонимание, зависть — ну, грубо говоря, всё, что рассказывает Миша Ефремов, играя престарелую танцовщицу в фильме у Константинопольского.
Мне кажется, что Тодоровский снял «Большой» вот именно об этом — и о том, о чём вы спрашиваете. Гениальные усилия, великие задачи, титаническое насилие над собой — и пшик в результате! Ты всё равно никогда не прыгнешь выше себя! И вот об этой трагедии снята эта умная картина.
Я думаю, сколько бы он ни говорил в интервью Ларисе Малюковой, что это фильм не личный, это самое личное его высказывание, самое горькое, самое трагическое. Кстати говоря, посмотрите — Тодор столько сделал, столько спродюсировал и наснимал! Он такая умница! И при всём при этом ощущение страшного тупика, в который бьётся любое искусство, ощущение невозможности что-то сделать с косностью жизни. Ведь он — один из самых талантливых людей своего поколения. И то, что он снял такой горький, такой отчаянный фильм…
Слушайте, как целебно для меня было его смотреть! Какое было ощущение… Слава тебе, Господи, это ощущение не у меня одного! И я просто с совершенно, так сказать, неуместными восторгами и объятиями на него обрушился, когда мы тут давеча встретились на премьере «Холодного танго» Чухрая. Ну, просто я ему так благодарен за эту картину, потому что я ценю эмоциональное попадание.
Я критик очень плохой, субъективный, поэтому я люблю гораздо больше, скажем, «Трудно быть богом» Германа, нежели его же «Лапшина». Я понимаю, что «Лапшин» совершенен, но «Трудно быть богом» попало эмоционально в мой тогдашний настрой. Я выбежал из этого просмотрового зальчика, где он показывал черновой вариант, с облегчением, с чувством вскрытого нарыва, с каким-то чувством, что жизнь-то всё-таки прошла не зря. И я помню, что я от облегчения просто так хохотал на просмотре, что мне сказала Аркус Люба, рядом со мной сидевшая: «Быков, это всё-таки не Гайдай». А мне дико смешной казалась эта картина! Да? Ну, правда… «То, что я с вами говорю, дон Рэба, не значит, что мы с вами беседуем». Какие-то реплики божественные! И волшебные эпизоды… Помните, как Пампа там рубит кресло? «Всем кружку! Всем, кто видел!» Я очень полюбил картину. А я люблю то, что в меня попадает.
Тут очень много вопросов, кстати, поскольку меня приметили на премьере «Холодного танго», что я думаю об этом фильме. Я Павла Григорьевича Чухрая вообще очень люблю, хотя он самый литературный из ныне живущих режиссёров. И конечно, его сценарий в этой картине не имеет ничего общего с повестью Севелы «Продай свою мать», кроме самой внешней канвы. Я считаю, что это блестящее кино, очень важное, сделанное средствами мелодрамы. Но вопрос она ставит не мелодраматический. Вопрос очень глубокий, очень серьёзный.
Я не возьмусь вслух выражать идею этой картины… Собственно, а чего мне бояться? Возьмусь. Там, понимаете, главный, конечно, образ — это тот, кого играет Гармаш, вот этот начальник «чеки» в Латвии. Русские — это такой действительно удивительный пример всепобеждаемости, всепобедительности и сверхживучести. Вот там евреи погибли, прибалты погибли, а русские сумели выжить в силу своей невероятной адаптивности и милосердия, наверное, тоже. И когда в финале с еврейской девочкой сидит на берегу вот этот уволенный из органов, оклеветанный бывший чекист, а потом выходит к морю и кричит: «Эх, Родина, мать, ты моя суровая!» — это о бессмертии народа, который вот действительно выживает там, где гибнут все другие. А почему он выживает? А потому, что это не идейный, не идеологический народ. Вот там показан же этот страшный прибалтийский следователь, который мстит лесным братьям, и фанатические лесные братья.
А русские — они не народ идеи, они народ чувства. И они выживают поэтому — потому что они в критических ситуациях могут иногда смягчиться, проявить милосердие, отойти от служебных инструкций. И поэтому Гармаш вот такой всемирно выживающий герой. Мальчика убили еврейского те же самые лесные братья. Девочка, которую блестяще сыграла Юлия Пересильд… Кстати говоря, очень хорошо играет и главный герой — тот самый мальчик из «Притяжения» (сейчас просто нет под рукой его фамилии). Пересильд замечательно сыграла. Там лучшая сцена, конечно, когда он её после аборта спиртом растирает. Такая мучительная! Она тоже очень физиологически точно снятая, но она вызывает не эротические чувства, а какую-то бесконечную жалость, бесконечную тоску. Ну, не знаю, мне очень понравилась картина.
Но дело в том, что опять же Чухрай в меня всегда попадает ментально. Я помню, как я смотрел «Клетку для канареек», когда нам, старшеклассникам, показывали эту тогда ещё невыпущенную картину. Было какое-то такое собрание медалистов (тогда такие вещи практиковались), и нам только что законченный фильм показали. И я, как услышал песню Долиной, и эти титры, и утренний вокзал, я понял, что пришёл огромный режиссёр. И «Водителя для Веры» я очень люблю, и «Вора». Ну, «Водителя для Веры» больше, наверное. Да он во всём прекрасен.