Вот эта тёмная тайнопись мира, которая открыта только изгоям или только обречённым, — это подспудная, очень важная шефнеровская тема. Мир — он не для одиноких неудачников, не для маргиналов. Для них природа оставляет узкую нишу, лазейку, но именно им открыто тайное. Ну, помните там:
Налегай на весло, неудачник!
Мы с тобою давно решены, —
Жизнь похожа на школьный задачник,
Где в конце все ответы даны.
Но ещё до последней страницы
Не дошли мы, не скрылись во мгле,
И поют нам весенние птицы
Точно так же, как всем на земле.
И пока нас последним отливом
Не утянет на тёмное дно,
Нам не меньше, чем самым счастливым,
От земли и от неба дано.
У него нет трагической ниши изгоя. У него есть замечательная повесть «Счастливый неудачник», абсолютно автобиографическая. И привет тебе, кстати, большой, Сёмка Мендельсон, который сыграл когда-то в этом фильме главную роль. Божественная картина! И Сёмка — мой друг давний, сейчас известный артист. А тогда он был прелестный такой гость артековского кинофестиваля.
Так вот, мне ужасно нравится именно эта позиция счастливого неудачника без трагического изгойства, с осторожным, тихим, очень умеренным осознанием своей отдельности: «Вот не надо тебе к массам, тебе надо наособицу».
Кстати, Евгений Марголит, страстно мною любимый, просит прочесть стихотворение Шефнера «22 июня». Марголит хотя и киновед, но он блестящий знаток русской поэзии. Женя, я очень рад, что вы мне напомнили эту вещь как раз 22 июня.
Не танцуйте сегодня, не пойте.
В предвечерний задумчивый час
Молчаливо у окон постойте,
Вспомяните погибших за нас.
Там, в толпе, средь любимых, влюблённых,
Средь весёлых и крепких ребят,
Чьи-то тени в пилотках зелёных
На окраины молча спешат.
Им нельзя задержаться, остаться —
Их возьмёт этот день навсегда,
На путях сортировочных станций
Им разлуку трубят поезда.
Окликать их и звать их — напрасно,
Не промолвят ни слова в ответ,
Но с улыбкою грустной и ясной
Поглядите им пристально вслед.
Это не самые сильные стихи Шефнера, но моральный императив, который здесь дан… «Без истерик встретьте этот день, без радости и без громкой скорби. Подумайте! Задумайтесь! Представьте!» Вот о чём речь.
Я Шефнера могу очень много читать наизусть, потому что я его бесконечно много знаю, понимаете, и потому что я вырос на его стихах, и на прозе, конечно. У меня до сих пор на даче на любимой полке стоит книга — знаменитый сборник «Нефантасты в фантастике», где появилась «Девушка у обрыва, или Записки Ковригина». Но я фантастику Шефнера сейчас не трогаю, а просто…
Вот тут очень многие спрашивают, что почитать в депрессии. Ребята, если у вас действительно плохое настроение — почитайте «Девушку у обрыва». Она и лиричная, и трагичная, и весёлая, и какая хотите. Но она местами и дико смешная. Там в будущем все эти приборы с их дико аббревиатурными смешными названиями: МОПС (механизм, отвергающий плохие стихи) или ПУМА (прибор, утешающий малоталантливых авторов). Видите, это всё врезается. ЭСКУЛАППП (врач механический). Нет, это гениальная книга.
Но мне приятнее в стихах его вот эта лирическая такая… Опять-таки ненавижу слово «негромкий». Новелла Матвеева говорила: «Три самых страшных антикомплимента поэту — это «чистота», «доброта» и «пронзительность». «Негромкость» я просто ненавижу. Но дело именно в принципиальном отказе от позы в некотором поэтическом смирении, в очень мрачном мировоззрении и такой лирической насмешке, которая его как бы как-то уравновешивает. Я бы сказал, что поэзия Шефнера в каком-то смысле гамлетовская, потому что она очень желчная и вместе с тем насмешливая. Вот эта интонация, которая в семидесятые годы немногим была дана…
У ангела ангина,
Он, не жалея сил,
Берёг чужого сына,
Инфекцию схватил.
В морозном оформленье
За домом тополя,
В неясном направленье
Вращается Земля.
До рая не добраться
С попутным ветерком,
И негде отлежаться —
Летай под потолком.
Земная медицина
Для ангела темна.
Ангина ты, ангина,
Чужая сторона!
Ну, это до слёз прекрасно!
А ещё сильнее на меня действовали… Я сейчас как раз об этом писал в питерском очерке в книге «В Питере жить». Мне кажется, что из всех питерских авторов Слепакова и Кушнер (и Шефнер, кстати, третий) лучше всех управлялись с любимым моим размером — двустопным анапестом (та-та-та́м, та-та-та́м). Ну, вспомним, как это звучит у Шефнера:
Я, как многие дети, уплатил пятачок,
А затем мой билетик оборвал старичок.
К карусельным лошадкам он подводит меня,
С карусельной площадки я сажусь на коня.
Конь пожарной окраски, хвост трубится, как дым,
Конь бессмертный, как в сказке, конь мой неутомим.
Он не просится в стойло и копытом не бьёт,
Пьёт чернильное пойло и бумагу жуёт.
Вот мы скачем над лугом, над весенней травой,
Всё по кругу, по кругу, по кривой, по кривой…
Повороты всё круче…
И знакомая местность уплывает из глаз,
Мчит меня в неизвестность карусельный Пегас.
Развороты всё круче, всё опасней круги,
То взлетаю я в тучи, то впадаю в долги.
Я старею, старею, где мой тихий ночлег?
Всё скорей, всё скорее, всё стремительней бег.
Мы летим над больницей, над могильной травой —
А вселенная мчится по кривой, по кривой.
Вот эмоциональный ореол, эмоциональный спектр двустопного анапеста здесь представлен наиболее ярко. Пронзительная грусть, вот это жуткое ощущение прекрасности и бренности жизни — это то, что начиная с Иннокентия Анненского, в этом размере у нас есть. Но я не совсем согласен с Гаспаровым. Я не думаю, что… Кто я такой, чтобы с ним не соглашаться? Но вопрос не только в том, что это механизм культурной памяти. Что-то есть в самом звучании двустопного анапеста, что намекает нам на бренность и прекрасность.
И чтобы закончить, я прочту, наверное… Ну, тоже я сокращать буду. Там, по-моему, лишние есть куски. Я прочту любимую свою из Шефнера «Милость художника», которая для меня была всегда одним из ключевых текстов русской литературы. И вот она том, что в человеке надо любить и ценить превыше всего:
На старинной остзейской гравюре
Жизнь минувшая отражена:
Копьеносец стоит в карауле,
И принцесса глядит из окна.
И слуга молодой и весёлый
В торбу корм подсыпает коню,
И сидят на мешках мукомолы,
И король примеряет броню.
Это всё происходит на фоне,
Где скелеты ведут хоровод,
Где художник заранее понял,
Что никто от беды не уйдёт.
Там, на заднем убийственном плане
Тащит черт короля-мертвеца,
И, крутясь, вырывается пламя
Из готических окон дворца.
Там по небу ползёт, как по стеблю,
Исполинский червец гробовой,
И с небес, разбиваясь о землю,
Боги сыпятся — им не впервой.
Там смешение быта и бреда,
Там в обнимку — Чума и Война;
Пивоварам, ландскнехтам, поэтам —
Всем капут, и каюк, и хана.
… А мальчишка глядит на подснежник,
Позабыв про пустую суму,
И с лицом исхудалым и нежным
Поселянка склонилась к нему.
Средь бед и печалей несметных,
Средь горящих дворцов и лачуг
Лишь они безусловно бессмертны
И не втиснуты в дьявольский круг.
Вот этого я вам и желаю. А мы услышимся через неделю.
30 июня 2017 года(Василь Быков)
― Добрый вечер, дорогие друзья, доброй ночи. Сразу хочу сказать, что лекция — как и было обещано, конечно, Василь Владимирович Быков. Я подчитал, вспомнил наиболее любимые его тексты. Ну а в остальном всё без изменений. Спрашиваете — отвечаем. Начнём с форума.
Естественно, вопрос, который меня тронул глубоко: «Действительно ли завтра Колесников на встрече с вами объявит о старте предвыборной кампании Путина?»
Это прелестное и лестное для меня предположение, потому что… особенно лестное, конечно, для Колесникова, потому что тем самым вы как бы придаёте Колесникову статус действительно главного глашатая путинской эпохи. Но встреча эта, которая пройдёт действительно на обычной нашей площадке, в ЦДЛ, завтра в полвосьмого, она будет даже, вы не поверите, посвящена не только и не столько Путину.
Конечно, Колесников — главный журналист страны в том смысле, что главный бренд — это Кремль, а в кремлёвском пуле Колесников, по-моему, наиболее одарённый человек. Конечно, его статус культового и в некотором смысле исключительного журналиста поддерживается тем, что, по слухам (но их пока никто не опровергает), Владимир Путин очень любит читать то, что напишет про него Колесников, и не устаёт. Вот как-то не устают они друг от друга, хотя их манера за последние годы, вот уже за последние лет пятнадцать радикально не меняется. Хотя именно через Колесникова были озвучены многие эксклюзивы. Ну, скажем, именно он вбросил в общественное пространство фигуру Анатолия Дюмина, которого считают одним из главных преемников.
Но тем не менее завтра ничего такого не будет. Пойдёт разговор о книге «Отцеводство». Поговорим мы об особенностях кремлёвского журналиста, «кремлёвского диггера», как это называла его предшественница Елена Трегубова. В общем, это будет достаточно свободный разговор коллег. Не могу гарантировать вам, что сработает волшебное слово «ОДИН», потому что ЦДЛ — это всё-таки не наша епархия. Ну, приходите — чего-нибудь придумаем. Насколько я знаю, эта встреча распродана — конечно, не из большого интереса ко мне, а именно из интереса к Колесникову, котор