шного национального унижения, ну и вдобавок, разумеется, зарождающегося реваншизма, который уже носится в воздухе.
«Всё больше становится людей, находящихся под влиянием псевдонаучных изысканий о славянстве. Настораживает малейшая попытка усомниться. Значит ли это, что сектантство всегда не этично? И нужно ли бороться с сектантством в гуманитарных науках?»
Ну, сектантство, как всякая религия, имеет об этике собственное представление — достаточно специальное. Ну и конечно, здесь в вопросах о славянстве, особенно об арийской концепции его происхождения, очень много даже не сектантства, а довольно примитивного нацизма, который, в принципе, к критике всегда нетерпим.
Что касается этих псевдонаучных изысканий об асах, русах — я много этого читал, когда писал «ЖД». Мне же всё-таки интересно было провести такое глубоко фундированное исследование. Это поражает даже не дилетантизмом, а прежде всего — абсолютной интеллектуальной нищетой. Ну, очень много такой литературы об Аркаиме, о всякого рода древних святынях славянства. Всегда это старательно стилизовано, очень плохо написано. Ну, это вообще не предмет научного расследования.
Но хочу вам сказать, что и это отчасти роднит нашу эпоху с застоем, когда всякого рода научное сектантство и псевдонаучные сенсации владели умами. Вот посмотрите, как был к этому чуток Высоцкий — и сколько у него песен о йогах, о переселении душ, повести о говорящих дельфинах и так далее. То есть всякого рода инопланетяне его очень волновали. Это такие суррогаты религии, весьма многочисленные, которые вообще характерны для застойных и интеллектуально деградирующих эпох. И эта деградация была, по-моему, необычайно наглядна.
Вы видели все, что, с одной стороны, в это время в России процветала культуры, лучшее артхаусное кино, серьёзная проза, очень интересный театр. Но обратите внимание, что даже такой интеллектуальный… хотя, конечно, в последнюю очередь интеллектуальный, но во всяком случае такой яркий, такой гениально одарённый режиссёр, как Андрей Тарковский — даже он увлекался то йогой, то штейнерианством, о чём у него есть подробные записи в дневнике, всё это вошло в книгу «Мартиролог». Описаны у Трифонова спиритические сеансы, которым предавалась интеллигенция. Это характерно для застоев, для эпох, когда искусство, может быть, и расцветает, а интеллектуальная деградация налицо.
Обратите внимание, что Серебряный век — это тоже время расцвета сектантства. Об этом книга Александра Эткинда «Хлыст», очень подробно исследующая феномен. Тогда самое модное — это хлыстовство. Все ездят на радения, изучают скопцов, изучают хлыстовские «корабли». У Горького в «Самгине» этого очень много. Сектантство — это время застоя вообще, время сна разума.
«На центральных ТВ идут многочисленные ток-шоу по российско-украинским отношениям. Какую цель преследует эти балаганы? Во всяком случае, они не направлены на укрепление дружбы. Скорее их цель — унизить украинское руководство. Чего же хочет добиться наша власть? Нужны ли подобные мероприятия?»
Ну, видите ли, при отсутствии внутренней повестки главным её аспектом становится внешний враг. Это не только ток-шоу, рассчитанные на украинцев. Украинцы там не единственная тема. Это и Америка. Вот очень мне понравилось сегодня… Это просто понравилось, конечно, как стилистический пример, необычайно наглядный. Это наша оценка нового британского авианосца — «хорошая мишень».
Вот это лишний раз напоминает о том, что без внешней войны, без внешней агрессии, без агрессивной риторики такие режимы, как наш, не живут — даже несмотря на то, что это режим, в принципе, обреченный, потому что он уже сейчас не имеет развития никакого, не имеет продолжения. Но без образа внешнего врага он просто уже сейчас схлопнулся бы. Сейчас внешний враг — это совершенно необходимое утешение.
И потом, понимаете, надо же отвлекать как-то людей от того, что у них нет перспектив, нет карьерного развития, нет вертикальной мобильности. Единственная возможность что-то изменить в своей жизни — это раз в год дозвониться до президента, которому тоже всё скучнее проводить эти прямые линии. Что может тут спасти? Только рассказ о том, что в Украине ещё хуже. «Смотрите, что делается у них». Это, конечно, совершенно безобразно.
«Прочли ли вы книгу о Путине, написанную 100 лет назад, «Вальпургиева ночь» Майринка?»
Ну, она не об этом всё-таки. Давайте Майринка — тоже великолепного представителя экспрессионизма и готики, кстати, одного из вдохновителей немецкого кинематографа двадцатых, — давайте всё-таки Майринка не сводить к этим политическим аллюзиям. Конечно, лучшее, что он написал, — это «Голем». Для меня это роман вне конкуренции. Он немножко непонятный, мутный, там как бы больше настроений, чем внятного нарратива. Но эту картину пражского гетто, этот вечный дождь и эту странную комнату, где, сложа ноги по-турецки, сидит чудовище, вы не забудете никогда! А «Вальпургиева ночь» послабее. Как и «Ангел западного окна», на мой взгляд, послабее. Но при всём при этом Майринк — это великолепный автор, очень сильно повлиявший на Хармса, вообще на русскую готику этого периода. Так что, конечно, он писал не о Путине. Это много чести.
«Роман Мережковского «Антихрист. Пётр и Алексей» страшен. Противостояние отца и сына омрачено зверскими истязаниями. Какой смысл видит автор в этой истории? Зачем эпилог о богоискательстве Тихона?»
Довольно очевидные вопросы и довольно очевидный роман. Дело в том, что в первой трилогии исторической (вторая — «Царство Зверя») Мережковский решает довольно простую и формальную задачу, я бы сказал — диалектическую. Он показывает христианство сначала как ересь в «Юлиане Отступнике», потом — христианство в момент его расцвета и торжества в «Возрождении», именно в «Леонардо. Воскресшие боги», и наконец — христианство, которое становится догмой и срастается с государством. «Антихристова церковь» — как называл это Мережковский.
Для него ведь, понимаете, Пётр — это фигура, с одной стороны, привлекательная, не лишённая некоторого обаяния; с другой — конечно, чудовищная. Потому что для него Пётр — это человек, построивший государственную церковь, человек, который отделил народную веру, веру до никонианской реформы, отделил её от государства, сделал её маргинальной, а официальную церковь срастил с государством, сделал её, по сути дела, абсолютно управляемой. То есть в результате осуществил вот тот самый синод, который во главе с Победоносцевым душил в России любую религиозную и, скажу больше, любую философскую мысль.
Эта книга, конечно, направленная против огосударствления церкви. И христианство, которое вчера ещё было ересью, которое было символом сопротивления, которое было защитником обездоленных, условно говоря, оно превращается в инструмент государственного давления. «И вечно делается знак от римских цирков к римской церкви», — то, что было сказано у Пастернака, насколько я помню, в «Высокой болезни». Вот эта попытка, неудавшаяся попытка сделать из христианства именно государственное управление, более того — государственное подавление, она для Мережковского «антихристова церковь». И поэтому Пётр является символом антихристовой власти (как собственно его и называли старообрядцы), а Алексей — это органическая, природная, родная вера.
Здесь самое любопытное, что Мережковский несколько пересмотрел своё отношение к Петру. Но в советском искусстве укоренился тот Пётр, которого написал Мережковский. Потому что, скажем, Алексей Толстой, искренне полагая, что Мережковский уже никогда не вернётся, поэтому можно тырить у него, как у мёртвого, практически списал у него все старообрядческие сцены в «Петре». И кстати, «День Петра» тоже выполнен под сильнейшим влиянием Мережковского, его исторической прозы. Конечно, Алексей Николаевич искренне полагал, что Мережковских-супругов вычеркнут из русской литературы. А оказалось, что скорее вычеркнут его. Потому что кто сегодня будет читать «Петра Первого», имея перед глазами гораздо более талантливый оригинал?
«Как вам кажется, почему именно фигура Сталина постоянно всплывает в общественном дискурсе? И как власть относится к Сталину — искренне симпатизирует или это всего лишь цинизм?»
Понимаете, вот я тоже об этом писал недавно. Я бы рассматривал голосование по Сталину как протестное. Сталина вообще у нас любят апофатически, то есть от противного. Его любили в 32-м году за то, что он не Ленин, в 37-м — за то, что он не Сталин, а в 73-м — за то, что он не Брежнев. А сейчас его любят за то, что он не Путин. Есть, по крайней мере, три пункта, по которым голосование за Сталина для нынешнего режима опасно.
Во-первых, Сталин воспринимается как носитель интернационализма — пусть имперского, но всё-таки при Сталине с Украиной не только не воевали… Воевали с бандеровцами, но это никогда не было войной с Украиной. Более того, одну из первых высоток получила гостиница «Украина», получила такой ярлык. При Сталине все вместе, навалившись на монстра, победили в Великой Отечественной войне и воевали бок о бок. Как правильно говорит Мария Васильевна Розанова, дай бог ей здоровья: «Советская власть делала чудовищные дела, но говорила правильные слова». При Сталине эти правильные слова говорились, в частности слова об интернационализме.
Во-вторых, Сталин, конечно, воспринимается как титан индустриальной эры, когда у человека труда был шанс пробиться. Сегодня в России царит так называемый постиндастриал (или в нашем контексте — антииндастриал). Конечно, это никакая не постиндустриальная эра, а просто это эра, когда вместо промышленности есть безмерно разросшаяся сфера услуг. И конечно, Сталин воплощает собой страну, в которой вертикальная мобильность для человека труда существовала, и существовали для него социальные гарантии. Плохое или хорошее? Это было государство, думаю, плохое, но оно было государство социальное.
Ну и третье — Сталин был революционер. Не забывайте — в 35 лет это туруханский узник, у которого ничего впереди, а через два года это один из кузнецов революции, соратник Ленина и человек с блестящими перспективами. Так что многие мечтали бы оказаться на его месте. Сталин — это революционер. Другое дело, что в 37-м году, когда Булгаков написал «Батум», этот образ был для него неактуален. Он побоялся слишком обаятельного подпольщика, которого описал Булгаков, как бы остальным не увлечься подпольем. Но при всём при том, конечно, он — подпольщик, мастер