Кстати, я помню, как Мочалов меня возил… Ему сейчас идёт 90-й год, он один из самых драгоценных моих собеседников. Лёва Мочалов, Лев Всеволодович, водил меня смотреть выставку Уорхола в Эрмитаже и как бы выступал моим гидом. Недурно, когда крупный питерский искусствовед тебя водит сам по выставке. И вот он мне сказал довольно здравую мысль, что массовое искусство Уорхола — его тиражирование плакатов, технология массовизации, этот его уход в масскульт (хотя начинал он как вполне профессиональный художник с его замечательной графикой пятидесятых и шестидесятых годов), с его книжными иллюстрациями, его уход в массовый продукт, в рисование банки супа или плакатов Мэрилин — это уже уход от личности, это уход от страха смерти, желание растворить себя в массовом продукте. Почему? Да потому, что масса бессмертна. Все личные проблемы — любовные драмы, экзистенциальное одиночество, ужас смерти, небытия, конца вообще любого — всё это снимается в массовой культуре: где нет личности, там нет личных проблем.
С Маяковским это случилось ещё в момент его перехода в промышленную эстетику. И ничего дурного в этом нет. Это один из выходов. Понимаете, когда ваша личность становится для вас непосильным бременем (а в случае Маяка это было именно так), видимо, единственный выход — это: «Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакующий класс». Потому что все остальные применения, в частности любовное, оказались несостоятельными, недостаточными.
«Не кажется ли вам фильм Отара Иоселиани «Охота на бабочек» в определённой мере пророческим, в части поступи терроризма?»
Ну, не «Охота на бабочек». Самый, конечно, пророческий фильм в этом смысле — «Фавориты луны». Да, там есть ощущение и терроризма, помните, и некоторой насильственной азиатизации Европы, скажем так, даже исламизации Европы. Да, такое ощущение у Иоселиани есть. Но ведь это, понимаете, составная часть общего ощущения Иоселиани, которое лучше всего выражается словами Пастернака: «Я человека потерял с тех пор, как всеми он потерян».
«Возможно ли возрождение модерна? И что для этого должно случиться?»
Оно практически уже произошло. Тоска по делу, по работе, по сосредоточенному усилию, по преодолению человеческого и явление метамодернизма или неомодернизма — оно уже состоялось в американской прозе, например. Некоторым его предвестием был Карвер, как мне кажется. Некоторым его развитием — конечно, Дэвид Фостер Уоллес, роман которого сейчас выйдет у нас. А некоторым его сегодняшним развитием мне представляется Франзен, потому что «Purity» — это модернистский роман, сложный. И конечно, огромное количество новых исторических концепций, понимаете, новых замечательных направлений.
Тут странная мысль. Понимаете, модернизм может вернуться через технику, потому что техника — она же не только нашему комфорту служит, она служит ещё и всё-таки определённому развитию наших профессиональных навыков. И статьи о том, что новые машины без водителей скоро вытеснят частный транспорт и так далее, мечты о том, что мы научимся без топлива обходиться… Кстати, говоря, нефть — главный враг модерна, «кровь земли», главная имманентность. И именно на этой антимодерной составляющей стоят все террористические режимы и все, включая наш, режимы подавления личности. Это, на мой взгляд, великое будущее и, конечно, начало модерна — неомодерна.
Я думаю, что права Татьяна Друбич: начиная с тридцатых годов, мы будем свидетелями великого биологического прорыва, почти бессмертия, всех этих заменяемых органов, клонируемых или печатаемых на 3D. В общем, как бы мы ни относились к сегодняшнему миру, с двадцатого года он начнёт меняться необратимо. Да, собственно, он уже с айфона необратимо изменился.
Я тут с увлечением перечитал статью Троцкого о советско-германском пакте (она у меня в книжке цитируется), и там Троцкий правильно говорит: «Я сижу у себя в Койоакане, слушаю радио. И я понимаю, что уже тоталитаризм невозможен». Наверное, радио ещё не сделало окончательно мир новым, но Интернет существенно добил всех сторонников имманентности и замкнутости.
«Как вы думаете, почему в «Вишнёвом саде» автор представил Петю Трофимова, являющегося олицетворением прогресса, в столь неприглядном виде?»
Это обычная чеховская тактика. Обратите внимание, что у него всегда самый жалкий и самый неприятный персонаж высказывает авторские мысли. Это такой известный способ несколько снизить менторский тон, столь присущий некоторым современным авторам (и мне, наверное, в том числе). Помните, Чимша-Гималайский, от трубочки которого отвратительно пахнет, и который во сне неприятно сипит, сопит, произносит в «Крыжовнике» мораль. А, скажем, Саша из «Невесты» — казалось бы, положительный герой — имеет отвратительную черту тыкать в грудь пальцами собеседнику (то, что Олеша впоследствии назвал так точно «железные пальцы идиота»). Это чеховская черта: заветные мысли высказывает или отрицательный, или малосимпатичный герой. А Петя Трофимов — он же действительно смешон, и смешон по множеству параметров.
Я немножко поотвечаю на то, что мне приходит на почту, понимаете, потому что не форумом единым жив человек. Есть чрезвычайно много всяких забавностей в этом смысле. Сейчас я просто открываю почту.
«Недавно на YouTube наткнулся на ваше старое интервью с Усковым на «Коммерсанте» (точную дату не знаю) в период протестных движений. Усков тогда причислял себя к оппозиции и был как-то живее, что ли. Сейчас он частый гость программы «Особое мнение», и по его речам его трудно заподозрить в какой бы то ни было оппозиционности».
Знаете, многие мои товарищи, с которыми я общался в те времена, сегодня довольно резко эволюционировали. Мне не очень интересно про Ускова. Мне кажется, что профессионализм — это основа совести. И я часто об этом говорил. Если бы он был хорошим историком, то у него чувство истории бы ему не изменяло. Видимо, он несколько забыл историю. А в остальном Николай Усков может быть сколь угодно милым человеком, но он мой интерес утратил, понимаете. А о том, что мне неинтересно, я не могу говорить ни ругательно, ни хвалительно.
«Не понимаю, почему от просмотра «Жил певчий дрозд» испытываешь огромный подъём и непередаваемое просветление. Ведь там трагический финал».
А потому что эстетика всегда оптимистична! Потому что на ваших глазах осуществилось художественное свершение! А это фильм очень тонкий, построенный на чередовании тончайших, точнейших лейтмотивов. Это прекрасное произведение искусства. И вне зависимости от того, трагичен ли там финал, вы испытали радость от свершения.
Это, кстати говоря, знаменитый ответ… Я часто упоминаю Жолковского. Я его как-то спросил: «С какой целью Эйзенштейн, заведомо сознавая своё поражение… Он же сказал: «Наше дело левое, и случайно оказалось правым». С какой целью он взялся за «Грозного»?» На что мне Жолковский ответил: «С целью создать выдающееся художественное произведение». Боюсь, что у искусства нет других задач.
«Была ли у Пушкина в тридцатые годы концепция развития России?»
Конечно, была. Она наиболее адекватно выражена в «Медном всаднике» — конфликт гранита и болота будет регулярно приводить к тому, что болото бунтует:
«Пучась ветром от залива
Преграждённая Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова».
И жертвой этого бунта (описанного, кстати, и в «Капитанской дочке») будут становиться маленькие люди, случайные люди, потому что между гранитом и болотом не может быть другого взаимодействия, как только подавление.
«Какую нишу в советском кино занимал Леонид Филатов?»
Это интересный вопрос. Как у женщины было амплуа умняги, которую играла Демидова, так у него было амплуа такого циничного идеалиста. Это особенно ясно в «Экипаже», потому что ведь этот человек — романтик, он романтизирует любовь, он живёт любовью, просто он не может долго принадлежать никому. Но в конце концов Саша Яковлева его успешно захомутала. Там, конечно, он и не был бы захомутан, если бы он не был романтиком. Романтичный идеалист. Это же, как ни странно, тема фильма «Грачи». Ведь он как любит брата? Он из любви к нему и становится, собственно говоря, убийцей.
«Обсуждение «Неоконченной пьесы»: должна была сыграть Людмила Гурченко, а сыграла Шуранова. Гипотетически Гурченко сыграла бы лучше, но у Шурановой свой шарм».
Понимаете, Саша, я не настолько знаю обстоятельства создания картины. Знаю только одно: презрение к интеллигенции, которое в ней звучит, не могло привести Михалкова к другому результату. Привело вот к такому. И это презрение — не чеховское, постчеховское.
Вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Ещё немножко поговорим, прежде чем приступать к лекции о Быкове.
Тут, кстати, очень интересный вопрос: «Как вы относитесь к известным однофамильцам — Ролану, Леониду, Юрию, Василию и Дмитрию?»
Ну, Дмитриев Быковых много. Я довольно подробно писал об одном из них, который потом, к сожалению, погиб — взрывник, мастер замечательный. По-моему, погиб. Хотя, может быть, это и не он — нас же много.
Я, помнится, Василю Владимировичу Быкову во время нашего интервью задал вопрос: «А правда ли, что фамилия Быков обозначает упрямство, мощь?» Он говорит: «Да, я тоже так думал, пока анонимку… не анонимку, а коллективный донос на меня не подписал некто Александр Быков, назвавшийся ветераном. На самом деле никаким ветераном он не был. Но вот я попал в предатели на старости лет благодаря однофамильцу». Всё-таки не надо имманентным признакам придавать слишком много значения.
Мне Быков надписал книгу, что я любимый однофамилец. Я очень этому рад. Вообще хорошо мы с ним тогда поговорили — часов шесть, наверное. Что касается… Причём его приятно удивило, что я столько его читал. А он же был, понимаете, человек наивный и чистый до детскости, огромный, страшно сильный. И для него — для этого богатыря — такой удивительной была осведомлённость другого человека о том, что он написал. Он продолжал к читателю относиться совершенно с каким-то редким, почти забытым уважением. И действительно, в тогдашнем этом разговоре я лишний ра