з убедился, как страшно ломает человека время, когда он, находившийся тогда на пике травли (Лукашенко уж устроил ему весёлую жизнь), накрывал телефон подушкой. Кошмар!..
Как я отношусь к Юрию Быкову? Это слишком, на мой взгляд, плакатное кино всё-таки. И «Майор» — хороший фильм, но чересчур плакатный. Всё-таки это забивание гвоздей микроскопом. Хотя человек талантливый.
«Почему героиня «Нимфоманки» в авторской версии мученически сама делает аборт? Эта сцена невыносима. Зачем это режиссёру?»
А я тоже не знаю, зачем это режиссёру. Мне кажется, что без этого фильм выиграл. Я вообще считаю, что некоторый натурализм — он не нужен. И в этом смысле правильно говорил мне когда-то Лёша Панин (человек, кстати, отнюдь не глупый), что он хотел в фильме Балабанова «Жмурки», чтобы в сцене, где из него вырезают пулю… он хотел лицом это сыграть, чтобы не показывали рану. А Балабанов решил жёстче. Я вообще считаю… Ой, сейчас меня все растерзают! Я вообще считаю, что и в гениальном фильме «Хрусталёв, машину!» совершенно не нужна сцена изнасилования в машине. Она избыточна. Без неё все равно это была бы великая картина.
«Как вы относитесь к «Муфте, Полботинку и Бороде» Эно Рауда?»
С восторгом отношусь, прекрасная скандинавская сказка. И вообще скандинавская сказочная традиция — традиция уюта и некоторой готики — мне чрезвычайно, как бы сказать, близка и симпатична. И это тоже роднит их в огромной степени с Линдгрен и Янссон.
«Мы — компания. Я в неё вхожу. Когда людям за сорок, они дружат и по школе. Двое были в браке. Их дочь хочет переехать из Донецка в РФ за любовью. Познакомились в Интернете, он даже к нам сюда приезжал. Папа не верит, что там что-то получится, и денег на дорогу не даёт. Мама бесится и звонит нынешнему сожителю, прося уволить с работы отца. Все перессорились. Как быть? Мы вроде друзья. Неужели в условиях войны мы будем делать такие подлости?»
Саша, вы попали абсолютно точно на ту коллизию, которая у меня в романе. Простите, что я живу сейчас этим романом, поэтому я всё время на это ссылаюсь. У меня там вся первая часть — это история того, как война, или предвоенный невроз, или ощущение войны влияет на простейшие вещи: на семейные отношения, на любовь. Там у меня как раз любовь мальчика и девочки. И как они мучают и уродуют друг друга под этим прессингом, которого не ощущают! Понимаете, они привыкли, это в воздухе. Ну, это в воздухе растворены те страшные флюиды, которые вы описываете. Ничего патологического в том, что у вас происходит, нет. Люди реагируют на отраву, на отравление.
«Совсем Линч оторвался от реальности. Что вы можете сказать о новой серии «Твин Пикс»?»
Приходите 4 июля, я попробую сказать. Но еще раз вам говорю: пока сериал не закончен, я могу говорить только об очень первых впечатлениях. Мне представляется, что этот полёт в таком свободном пространстве, что в нём уже об искусстве говорить странно, это какой-то новый жанр.
«Можно ли Катерину из пьесы Островского «Гроза» сравнить с Россией середины XIX века?»
Наверное, можно. Вот я говорил об этом, кстати, сейчас в Воронеже, на лекции о России Бунина. Это вызывало там некоторый шум в зале, скажем так. Там вообще в «Петровском», в этом клубе, очень хорошая аудитория, и они в правильных местах шумят. Вот там они задали вопрос… я, вернее, задал вопрос: «Почему в России так мало убедительных женских образов?» Наверное, из-за идейной нагрузки. Вот таких, как Наташа Ростова, которая сама по себе ничего не символизирует, очень мало. Уже Анна Каренина — до некоторой степени символическое явление.
Всегда Россия олицетворена женщиной, или женщина олицетворяет бога, как правильно заметил Эткинд Александр. Там большой поэт разворачивает тему отношений с женщиной как тему отношений с Богом. А побыть женщиной, побыть собой ей практически негде. И Катерина, что заметил и Писарев, тоже образ несколько кособокий, с несколько, я бы сказал, завышенной идейной нагрузкой.
«По поводу Германии: некоторые немцы всё же стараются. На прошлой неделе на приходском празднике в маленькой евангелистской деревушке прямо очень красиво пел о своей родине иранец, а также молодые прихожане…»
Ну слушайте, они могут быть сколь угодно толерантны, но этот привычный вывих начинает срабатывать мгновенно, потому что по-прежнему очень во многих сильно желание вернуться к великой немецкой культуре, которая так страшно скомпрометирована. Кстати говоря, неонацизм немецкий тоже голову поднимает, это же всеобщее явление. Я надеюсь, что они будут этому хорошо противостоять, потому что получили хороший урок. Но уверенности в этом у меня нет.
Теперь всё-таки поговорим о Василе Владимировиче Быкове. Хотя, как вы понимаете, это очень мало для того, чтобы говорить о нем серьёзно.
Василь Быков был великим писателем. Творчество его довольно отчётливо делится на три этапа. Первый — это ранняя военная проза: «Круглянский мост», «Мёртвым не больно». Это тексты, в которых уже есть его главная нота, мысль о том, что на войне надо оставаться человеком и что в Великой Отечественной войне слишком многие радостно и готовно скурвились. Одни выслуживались перед начальством, другие с колоссальной готовностью без всякой необходимости посылали людей на смерть. Вот «Мёртвым не больно» об этом. Там сцена, когда посылают людей разминировать минное поле. Это невероятной силы документ! Там герой, собственно, ногу и теряет. Невероятной силы документ. А женщина-то гибнет там — вот эта, которая единственный, кстати говоря, голос протеста, который раздаётся. И опять он исходит от женщины.
Надо сказать, что Василь Владимирович вообще считал главным пороком Великой Отечественной войны абсолютно нерасчётливое, во многих отношениях садическое, иногда просто равнодушное отношение к человеческому материалу. Людей гнали на эту войну. И часть из них была героями, патриотами, добровольцами и так далее, а огромная часть, тем не менее, была расходным материалом. И вот об этом Быков первым заговорил. Поэтому когда он напечатал «Мёртвым не больно» у Твардовского, он её потом нигде не сумел переиздать.
У Быкова была одна боль, о которой он всё время со всеми говорил. Он и со мной вышел на эту тему. Он постоянно каялся в этом. Он думал, знал, что его будут печатать только в «Новом мире», поэтому после ухода Твардовского он не забрал оттуда «Сотникова». А надо было забрать. Но он понимал, что кроме «Нового мира», «Сотникова» нигде и никогда не напечатают. Поэтому он это напечатал, а Твардовский говорил, что Быков дрогнул. Но потом они примирились, незадолго до смерти Твардовского. А с Быковым нельзя было поссориться, потому что, понимаете, он был очень чистый человек, один из самых чистых людей, кого я видел. И он в «Сотникове» действительно сказал ту правду о войне, которую до него не говорили. И это уже повесть второго этапа, второго периода — периода партизанского.
У него же, понимаете, были вещи о войне более или менее традиционные — такие как, например, «Его батальон», который Веллер считает лучшей военной прозой, вообще когда-либо написанной. И я с ним солидарен, потому что, понимаете, в ней очень мало профессиональных деталей, о войне рассказывающих; она говорит читателю не о войне генеральской, не о войне журналистской, а о войне среднего офицерского состава, о командире батальона, майоре (Волошин там его фамилия), который пытается сохранить людей любой ценой.
Это в некотором смысле… Вот все говорят: «А где положительный герой?» Это положительный герой, живой человек, абсолютно живой. Но вокруг него оживают люди. Они вокруг него хотят воевать. Он не насилует их, он не насилует их волю. Он вникает в их нужды, он знает всех в своём батальоне. Он может возразить комполка, когда тот ему хамит и требует решительных действий. Это, конечно, рядовой великой войны.
Но при всём при этом он не считает войну оправданием для своей некомпетентности и своей трусости перед начальством. Он начальства не боится. Он один из тех немногих (любимая мысль Быкова), кто боится немца, и даже его не боится, а ненавидит, а начальства не боится. Он боится презрения своих людей. Вот это для него очень важно. Там правильно, замечательно пишет Быков, что смерть на войне буднична; вопрос не в том, умрёшь ты или нет, вопрос в том, как ты умрёшь и что после этого о тебе скажут. Вот он — человек, в котором совесть сильнее любого страха. Страх перед собственной совестью для него самое главное.
И вот трилогия, образующая эту тему — «Мёртвым не больно», «Его батальон» и в огромной степени, конечно, «Обелиск» про Алеся Мороза, учителя сельского, — это для него любимые герои — человек, который боится своей совести больше, чем начальства и больше, чем врага.
Второй период его творчества — это партизанские повести. Быков сам воевал в действующей армии, и воевал, кстати, героически, у него военных наград было огромное количество. И действительно ему не в чем было себя упрекнуть. Но партизанского опыта он не имел. Почему он обращается к партизанской войне? Не только потому, что он жил в Белоруссии, в партизанской республике.
Он, кстати, разрушал очень многие мифы о Белоруссии. Он доказывал, что и Хатынь во многом была следствием действия партизан. Ведь Хатынь сожгли потому, что в тех краях убили любимого гитлеровского офицера, чемпиона по бегу (сейчас фамилию не помню), и вот местью за него была сожжённая деревня. Иногда — писал он, причём писал откровенно, и за это его тоже потравливали, — иногда местью за партизанские действия было уничтожение целых деревень, иногда выжигание этих деревень, иногда массовые расстрелы. Это были провокации такие. И хотя партизаны не могли бездействовать, но они ведь совершенно не думали о том, каковы будут последствия этих действий для мирных жителей. Он говорил, что только в нескольких югославских романах о югославских партизанах этот вопрос был поставлен, а в советской литературе его поставить было нельзя. И это был еще один повод к травле Быкова как писателя.
Но почему он взялся за партизанскую тематику? Потому что на войне выбора нет. В действующей армии ты выполняешь приказ, там с тебя действительно снимается часть ответственности. А партизанская война — это пространство экзистенциального выбора, абсолютно свободного. Каждый решает за себя. И у командира ответственность личная, и у его подчинённых ответственность личная. А поскольку действия чаще всего совершаются небольшими группами, иногда двумя, а иногда даже просто одним человеком, то он отвечает только перед собой.