Так вот, эта экзистенциальная пограничная ситуация на войне, которая вообще создаёт экстремумы, она для Быкова была главной темой. И в этом смысле, конечно, его партизанские повести, в особенности «Пойти и не вернуться», «Дожить до рассвета» и «Сотников» — это главные книги о войне, которые были в России написаны. Так мне кажется.
Я не говорю сейчас о том, что Быков вообще очень хорошо писал, писал кристально ясным русским языком. Писал он по-белорусски, потом переводил. Язык его отличается замечательной выпуклостью, прозрачностью и простотой. Он пишет иногда очень лаконично, очень, я бы сказал, эскизно, но тем не менее всё у него видно. Это потому, что он имеет отношение к визуальному искусству — он же скульптор по первому образованию, и у него всё очень пластично и выпукло. Но, конечно, главное — это вот та экзистенциальная проблематика, которую он ставит.
Он две главные вещи, на мой взгляд, сказал. Во-первых, то, что интеллигент на войне более полезен, нежели человек малообразованный и много думающий только о личном выживании. В этом смысле «Сотников» — революционное произведение. Потому что все привыкли думать: интеллигент на войне — это обычно рохля, он не умеет воевать, он не имеет навыков никаких, он вечно стирает ноги портянками, он думает только о самосохранении.
Гнилая эта традиция восходит, знаете, к Фадееву, к фадеевскому «Разгрому», где Мечик плохой именно потому, что он интеллигент, потому, что он слишком дорожит своей жизнью, потому, что он трус. А Быков доказывает: на войне побеждает мотивированный человек, он не предаёт. Вот Рыбак не мотивирован, для него главное — выжить. А Сотников — это человек, который действительно боится своей совести больше, чем смерти. И в результате Сотников умирает героем, а Рыбак переходит на сторону немцев. Хотя как раз Рыбак — он представитель массы советской, он массовый советский герой, нормальный, обычный. Мы когда читаем эту вещь, мы поначалу думаем: «Какой умелый солдат Рыбак! Какой плохой солдат Сотников!» Да, Сотников — он болен ещё. И он, конечно, обуза для Рыбака. А почему он пошёл вообще на это задание вместе с ним, ведь он болен? А пошёл потому, что стыдно ему. Понимаете, вот он, может быть, и погубил их из-за своей болезни. Там тоже есть такая мысль.
Но при этом главная правота Быкова в том, что на войне интеллигент мотивирован лучше. И вечная попытка представить его рохлей и трусом, защитником своей уникальной жизни — это великая ложь. Потому что только человек, наделённый личностью, личной совестью и личной ответственностью, способен делать чудеса.
А второе, что сказал Быков, — это еще более значимое. Я думаю, что, кстати, только поэтому его проза и печаталась — что она была военная, а военная тема для России уже тогда была сакральной. Иначе бы, конечно, его зацензурировали ещё на стадии зародыша. На самом деле он писал об очень простых вещах — о том, что экзистенциальная ответственность учит нас выполнять своё дело вне зависимости от результата. И по-настоящему (как, кстати, это замечательно сформулировал уже человек моего поколения — Павел Мейлахс в Петербурге) только то и есть подвиг, что бессмысленно. Вот «Пойти и не вернуться» — это история о бесполезном подвиге, а «Дожить до рассвета» — это история о подвиге, о котором никто не узнает. И, может быть, тебя оклеветают потом. Но тем не менее ты должен это совершить — не ради кого-то, а ради себя.
Вот эта экзистенциальная ответственность, которая, как мне кажется, даже выше религиозной, потому что Быков был атеистом, она в его повестях дана очень пронзительно. И кстати, всегда именно самый слабый герой оказывается настоящим победителем. В этом смысле Быков, конечно, совершил выдающееся художественное открытие.
И я не говорю уже о том, что в «Его батальоне» вот этот образцовый человек, которого можно сравнить, пожалуй, только с героем «Хвалы и славы» Грэма Грина, вот этот такой действительно почти религиозный, без Бога, абсолютный святой Волошин — он именно тем и прекрасен, что он соотносит себя не с законами, не с уставами, не с начальством, а с человеческой совестью, со своим пониманием дела. И ему симпатичны люди в его батальоне, он даже труса прощает. Там Кабанов [Кабаков] ему говорит: «Я боюсь, я кашляну, — это такая реминисценция из «Сотникова», конечно, — я всех выдам, я не могу пойти». Но он смотрит в его глаза и видит, что там плещется страх, и говорит: «Оставьте его, пусть не ходит. За него взводный пойдёт». — «Как, почему? Это каждый солдат будет откашивать от задания?» — «Нет, он должен отсидеться. Нельзя». Почему? Потому что не надо требовать от других невозможного. Там же всё время про Маркина, этого лейтенанта, он всё время говорит: «Не надо требовать от людей невозможного. От себя только мы можем требовать».
И в этой бессмысленной атаке… Бессмысленной — потому что её надо было проводить или раньше, когда еще немцы там не окопались, не закрепились, или позже, когда дадут пополнение, но сейчас это самоубийство чистое. Но в этом бессмысленном действии, которое Волошину навязано, он продолжает думать о людях. И это чрезвычайно важно. Не случайно повесть начинается с его награждения орденом Красного Знамени, которое его почти не радует, потому что не до того, но тем не менее это для него важно. И кстати говоря, всё-таки он показывает тем самым (наградил его не кто-то, а его Быков этим наградил), он подчёркивает, что все его симпатии на стороне вот этого человека. Он его видит главным героем войны.
И понимаете, что ещё важно? По мнению Быкова, война не снимает проблем, не списывает, война их загоняет вглубь. И вот это очень важно — что война не делает героем, человек является героем обычно ещё до войны, как Алесь Мороз, этот сельский учитель, который детям читает «Войну и мир», и они всё понимают.
Третий период работы Быкова — когда он отошёл от военной тематики и написал сначала «Знак беды», принесший ему Ленинскую премию, роман (повестью он это называл) о глубокой несправедливости уже всего советского и о том, что насилие ко всем вернётся. И лучшая его вещь — «Афганец».
И особенно мне нравится у него один маленький рассказ этого периода про бизнес, про новорусских, про то, что там шофёр выдал своего начальника — и начальника застрелили, а потом застрелили и шофёра. То есть, грубо говоря, это история о том, что спасать свою жизнь бессмысленно, что надо с самого начала выбирать смерть. Это этика абсолютно самурайская. Поэтому Василь Владимирович Быков и был таким храбрым человеком, которого при всех режимах ненавидели. И поэтому из всех своих однофамильцев я его больше всех люблю и больше всего им горжусь. А если вы хотите узнать, какая бывает настоящая поэма в прозе, то читайте «Альпийскую балладу».
Спасибо. Мы услышимся через неделю. Пока!
07 июля 2017 года(Даниил Гранин)
Добрый вечер, дорогие друзья, доброй ночи. У нас сегодня, как вы понимаете, темой лекции по подавляющему большинству заявок — рекордное какое-то количество, в районе сорока,— темой лекции становится жизнь и судьба Даниила Гранина. Во многом, конечно, надо поговорить и о творчестве его, и об особенностях его рецепции, о том, как он абсолютно, я думаю, против своего желания попал в духовные вожди и патриархи.
Ну а что касается вопросов, то я понимаю ваши упреки. Очень многие говорят, что я сосредоточился на форуме и мало отвечаю на письма, поэтому я начну сегодня с писем. Письма гораздо более интересные, чем форумные вопросы, и довольно-таки свежая, довольно нестандартная реакция. Давайте начнем, попробуем с них.
«Вы часто упоминаете о том, что Достоевский увидел бесовщину Русской революции, но не увидел ее святости. Не могли бы подробнее рассказать нам, в чем именно заключалась святость и прогрессивность революции, по чьей вине так быстро произошел откат назад, как его можно было предотвратить? Об этом, кстати, получилась бы неплохая минилекция».
Роман, дорогой, я бы с удовольствием вам подробно рассказал о Русской революции. Из этого получилась бы даже не минилекция, а, думаю, порядочный цикл лекций. Но вы ведь отлично знаете, что я вам отвечу. Зачем же спрашивать? Мне кажется, что святость вообще всегда проявляется в одном — в готовности презреть собственную жизнь и собственное благополучие ради мирового блага или ради чьего-то чужого блага. Было ли это в Русской революции? Да, безусловно. Вдохновлялась ли она великими идеалами и бескорыстными, прежде всего, стремлениями? Да, конечно. Были ли в Русской революции люди, которые пожертвовали жизнью ради блага неведомых будущих поколений? Огромное количество — в диапазоне, скажем, от Софьи Перовской и Евстолии Рогозинниковой до таких персонажей, как, скажем, Дзержинский.
Я прекрасно понимаю, что Дзержинский злодей, но понимаю и то, что Дзержинский в своем облике личного абсолютного бескорыстия и постоянного риска, в короткой своей жизни, из которой семнадцать лет прошло в каторге, конечно, некоторые черты святого имеет. При том, что, конечно, имеет и множество черт, как вы понимаете, совершенно патологического… не скажу «садиста», но скажу «инквизитора настоящего». Но инквизиция — ведь она тоже считала себя святой. Она и называлась Святой инквизицией. И очень много было в ее рядах людей, которые, не принимая участия в пытках, действительно искренне полагали, что они изобличают дьявола. Да, в Дзержинском были черты такого католического святого, абсолютного аскета. И многое из того, что он говорил и делал, наверное, может обеспечить ему бессмертие в памяти потомков.
Естественно, что в Русской революции всего было довольно много намешано. Но когда я говорю о прогрессе, я имею в виду прежде всего, что Русская революция вдохновлялась идеями отказа от бесконечно централизованной власти, от фактически абсолютной тогда еще, ничем не ограниченной монархии. Она вдохновлялась идеями отказа от бюрократии чудовищной российской, от министерской чехарды, от предательства на всех этапах и на всех этажах власти. То есть своя святость у Русской революции, безусловно, наличествовала; свой прогресс, своя идея прогресса — тоже.