е обнаружены.
Рискну вам сказать, что Кевин Спейси всю жизнь, в том числе в «Карточном домике», играет, как мне представляется, вот эту трагедию романтического сознания, которая ориентирована на мифы, а мифов больше нет. Что с ним может случиться в результате утраты этих базовых мифов — это он показывает в том числе у Финчера в «Семи». Я, пожалуй, согласен, что «Семь» (ну, так сказал Андрей Кончаловский, а я думаю, он понимает в этом) — это все-таки самое страшное произведение в американском за последнее время масскульте.
«Слышали ли вы о певице по имени Монеточка? У нее очень остроумные песни, их уже немало, и все они примерно одного уровня».
Ну, естественно, слышал. Я даже помнил когда-то, как ее зовут. У нас с сыном был о ней диалог в «Новой газете». Я пытаюсь там следить за какими-то новыми явлениями. Вот он мне про Монеточку и рассказал. Хорошие данные у девочки, смешные довольно песенки — очень бедные в поэтическом отношении, но веселые. Я вообще с большой любовью и с большим интересом слежу за тем, что делают нынешние пятнадцати-двадцатилетние, и многажды об этом говорил.
«В чем обаяние фильма Питера Богдановича «Последний киносеанс»?»
Знаете, наверное, в том же, в чем и обаяние «Кинотеатра «Парадизо» Джузеппе Торнаторе, одной из моих любимых картин,— я думаю, в ощущении, что время кино как серьезного искусства и время жизни как серьезного вызова заканчивается. Тогда так казалось. Потом, естественно, постмодернизм в очередной раз обманул — и люди поняли, что серьезные вызовы не сняты. Но Богданович весь — и «Бумажная луна», и «Последний киносеанс» — он именно об утрате, на мой взгляд, вот этого нерва, вот этого стержня жизни. А оказалось, что этот нерв еще о-го-го. Ну и просто обаяние в том, что… А в чем собственно? Ну, хорошо сделанная картина. Я помню, что мне Александр Александров сказал, что вот лучшие фильмы последнего времени — это «Бумажная луна» и «Последний киносеанс». Они трогательные. И действительно, как и кино самого Александрова, они удивляют какой-то такой инфантильной серьезностью.
«Читали ли вы Рю Мураками? Если да, то каково ваше мнение о его творчестве?»
Стараюсь не отзываться о людях, которые не произвели на меня серьезного впечатления. Ни Рю, ни Харуки Мураками почему-то не произвели во мне никакого потрясения. Наверное, надо вернуться к их сочинениям когда-нибудь. А может быть, и не нужно. Все любить невозможно.
«Хотелось бы и вас увидеть с лекцией в Пензе».
Я много раз бывал в Пензе. Там, если помните, происходит значительная часть действия «Остромова». Я ездил туда и материал собирать, и с людьми общаться. Обращаемся на сайт pryamaya.ru, пишем. Я всегда с удовольствием к вам прискачу.
«В ответ на очередное упоминание Набокова в одном ряду с Борхесом и Роб-Грийе Владимир Владимирович саркастически заметил, что чувствует себя Вараввой, распятым между двух Христов».
Не совсем так. Он говорил: «Чувствую себя разбойником между двумя Христами. Весьма довольным разбойником»,— добавляет он.
«Он считал, что никакого нового романа нет, а есть гениальный писатель Роб-Грийе и кучка удачливых коммерсантов от литературы, которые используют его достижения. Согласны ли вы с этим?»
Прежде всего, я не могу согласиться с тем, что Роб-Грийе — гениальный писатель. «Прошлым летом в Мариенбаде» — замечательный фильм Алена Рене, в котором действительно есть определенная таинственность, есть определенное ощущение новой формы, но читать это произведение Роб-Грийе, воля ваша, я совершенно не могу. Вы знаете, что у Набокова к литературе было очень простое требование: чтобы там было как можно меньше диалогов. Ну, в этом смысле — да, пожалуй.
Но если говорить о Роб-Грийе всерьез, то и новый роман — в значительной степени миф (как, кстати, и новая волна в кинематографе), и гениальность Роб-Грийе тоже. Само отношение Набокова ко всем художественным объединениям, манифестам, теориям и так далее мне скорее симпатично. В свое время Пастернак Вознесенскому говорил: «Классифицировать поэтов по направлениям — все равно что делить воздушные шары по дырам в потолке, которые не мешают им взлетать». Действительно, такая довольно большая дыра в потолке, как новый роман, одно время существовала. Но туда подпадали такие разные люди, как… я не знаю… ну, Натали Саррот, например. Есть люди, которые позднюю Эльзу Триоле с ее «Великим никогда» причисляли к новому роману. Аксенов сказал очень просто: «Нового романа никакого нет, а есть просто романы, которые невозможно читать». Хотя у него был собственный подход к полифоническому роману, и тоже это было, на мой взгляд, довольно произвольно. Ну, то есть, грубо говоря, невозможно по направлению судить о качестве текста. В этом смысле я с Набоковым, конечно, глубоко солидарен.
«Как вы относитесь к творчеству Стэнли Кубрика? Какой его фильм считаете худшим и лучшим?»
Лучшим? Очень трудно сказать. Ну, пожалуй, все-таки… ну, во всяком случае из того, что я видел, все-таки это «С широко закрытыми глазами», потому что он самый волшебный, самый неоднозначный. «Сияние» мне не нравится совсем. «Лолита» — прелестная картина, но сильно уступающая роману. «Спартак» — выдающееся произведение, но слишком носящее на себе отпечаток голливудского большого стиля. Очень хороший фильм «Доктор Стрейнджлав», который, правда, страшно рекламировать, потому что его так любит Оливер Стоун, и даже вместе с Путиным они его просмотрели. В любом случае Стэнли Кубрик представляется мне одним из благороднейших голливудских режиссеров, одним из замечательных мыслителей в области кино.
Да, пожалуй, «Космическая одиссея», последние минут сорок, потому что, понимаете, в «Космической одиссее» мне нравится главным образом ее стилевое влияние. У нее масса же последователей. И Тарковский в «Солярисе» пытается, конечно, перекубрить Кубрика, переиродить Ирода. И мне кажется, делает это более удачно. В «Космической одиссее», начиная с ее вот этого «Так говорит Заратустра» музыкального, слишком много пафоса, слишком много расплывчатой такой патетики. И наверное, многовато опять-таки размытости, потому что очень конкретный и очень сухой роман Кларка превратился там в такую кинопоэму о космосе, о будущем. Но всё-таки последние сорок минут «Космической одиссеи» с ее загадочностью и гениальная сцена выключения компьютера (помните, когда он на наших глазах деградирует, как живое существо) — наверное, все это заставляет увидеть в этой картине очень многие великие намеки, великие жанровые открытия.
При этом Кубрик мне нравится особенно тем, что он пришел в искусство… Как бы сказать? Ну, в искусство кино во всяком случае. Пришел из живописи и фотографии, поэтому его отношение к изображению другое, не такое функциональное, оно такое сакральное по-настоящему. Он поэт в кино, и поэтому, конечно, невозможно его не уважать.
«В своих лекциях о Бродском,— Миша спрашивает,— вы часто даете ему не самые лестные оценки относительно его стратегии. Вам она, видимо, не близка,— не близка совершенно.— Как вы относитесь к его творчеству? И считаете ли заслуженным присуждение ему Нобелевской премии?»
Миша, я, слава богу, не являюсь инспектором по делам Нобелевского комитета, чтобы говорить: а вот, скажем, Елинек зря дали, а Бродскому не зря дали, а лучше было бы дать Петрушевской, как я думаю, и так далее. Это мои частные мнения. В любом случае Бродский — это достаточно масштабное явление в истории поэзии мировой, чтобы претендовать на упомянутую премию. И мне кажется, это опять-таки не вопрос заслуженности…
А, вот пишут, что «Космическая одиссея» была написана после того, как был написан сценарий и вышел фильм. Ну да. Но тем не менее роман суше и конкретнее — вне зависимости от того, что и как было написано. В любом случае они выдумывали это вместе, но Кларк был картиной не очень доволен и говорил об этом мне (потому что мне-то повезло Кларка видеть). Он сказал: «Это не совсем то, что мы придумали». И наверное, это действительно так.
«С большим трудом продрался сквозь монументальный труд Пике́тти… Пикетти́ «Капитал в XXI веке». Само по себе удивительно, что такая специализированная и педантично написанная политэкономия с предложениями в половину листа стала мировым бестселлером. Но главное — удивлен упоминанием повести Алексея Толстого «Ибикус». Это интеллектуальная редкость? Или Алексей Толстой — признанный классик нашей литературы в Европе? Если этот интерес проявился там, то чем он разбужен?»
Понятно, что «Ибикус» — это очень популярное сочинение. Многие считают его лучшим текстом Толстого, потому что Толстой первым подошел к тому изображению авантюриста, которое стало впоследствии главной темой двадцатых годов. Ведь шок двадцатых в том, что вместо пролетария появился авантюрист, герой-трикстер. Может быть, в этом смысле он привлек и Пикетти. Насколько это известно в мире? Это очень известно в мире. И это действительно одна из выдающихся книг о постгражданской войне.
«Есть ли стилистическое сходство между последними сорока минутами «Одиссеи» Кубрика и последней серией «Твин Пикс»?»
О да! правильный вопрос. Об этом влиянии поговорим чуть позже.
РЕКЛАМА
Продолжаем разговор, отвечаем на письма.
«Что вы думаете о европейской и тем более американской левотне? Антиглобалисты в Гамбурге, отдельные персонажи в Европе,— имеется в виду, наверное, Глюксман покойный,— они ведь хуже крайних правых. Им бы в Северную Корею — сразу бы протрезвели».
Саша, хорошо бы. Но дело в том, что к левакам я отношусь лучше, чем правакам. Наверное, потому что левакам более склонна, более присуща, более органична для них самокритика, а правакам — самоупоение. Если мне предложат выбирать между такими крайне левыми, как Че Гевара и такими правыми, как, скажем, Айн Рэнд, либертарианка, я выберу Че Гевару. Хотя кому-то ближе, безусловно, «Атлант пожал плечами» — как, собственно, и следовало бы переводить название.