У меня есть определенное на этот счет самооправдание, знаменитая фраза Леонида Филатова, мне когда-то тоже в интервью сказанная, и с тех пор ставшая довольно популярной: «Художнику проще и правильнее быть левым, потому что сердце слева». Не знаю, это тоже, конечно, социальная демагогия. Я не думаю, что Северная Корея левое государство. Государство, в котором все блага узкому слою царьков и главному царьку, а все проблемы народу — оно вряд ли может быть названо левым. Если уж на то пошло, в качестве такого левого государства можно рассматривать Советский Союз конца двадцатых, второй половины двадцатых, даже, может быть, начала двадцатых, а потом уже, конечно, Сталин — абсолютно правый тех времен и по тем масштабам. Но в России эти вещи традиционно путаются.
Не нравятся вам леваки — могу их понять, могу и вас понять. Как мы уже знаем из разговора об Алексиевич, в данном случае понять — не значит простить, значит — я понимаю вашу логику. Но терпите меня такого, какой я есть, ничего особенно хорошего, конечно, во мне нет, но все-таки мне кажется, что левачество таит в себе — во всяком случае для художника, для индивидуума, а не в масштабе мировой революции — таит в себе меньше опасностей, чем правачество. У правачества есть риск самоупоения.
«Возможно ли, что Хлестаков тоже плут? Он и чудеса тоже делает, правда, исключительно для себя, присутствует и дорога».
Конечно, Хлестаков типичный трикстер, и сама идея пьесы подводит к его смерти и воскресению. У меня есть ощущение, что Хлестаков в предельном своем развитии приводит к Чичикову, а Чичиков и есть абсолютно классический плут, трикстер, русский Одиссей и так далее. Кстати, и смерть и воскресение тоже входит определенным образом в его парадигму. Я абсолютно уверен, что Чичиков в конце должен был бы переродиться.
«Как вы относитесь к творчеству Рустама Хамдамова, смотрели ли «Мешок без дна»?»
Не смотрел «Мешок без дна», видел предыдущую работу, «Яхонты», и эти «Бриллианты». Там несколько было этих минеральных вещей, на кинофестивале в Самаре я это видел на табаковском. Как отношусь к творчеству Рустама Хамдамова? Он, по-моему, замечательный художник. Есть очень сильные и страшные по-настоящему эпизоды в «Анне Карамазофф», в той версии, которая ходит по сети. Но мне не нравится опять-таки жизненная стратегия этого персонажа — это позиционирование себя в качестве гения, определенная эклектика, избыток предметов в кадре, который так заметен уже в фильме «В горах мое сердце», который я тоже как-то смотрел. Он же сохранился, в общем, там. Замечательный, конечно, эпизод, когда он едет в телеге и играет на рояле.
Но в принципе Хамдамов мне не близок, и культ Хамдамова мне совершенно непонятен. Я хорошо помню, как рассказывали мне Дунский и Фрид, рассказывал Фрид, как пришел к ним Хамдамов и стал им заказывать сценарий, и не мог объяснить, чего он хочет. Боюсь, что и здесь, примерно во всех его картинах, та же история. Он блестящий книжный иллюстратор, замечательный художник по костюмам, но собственно кинематографом, на мой взгляд, это называться не может.
Отношение мое к фильму «Мешок без дна» самое скептическое. Мне кажется, что это к киноискусству не имеет никакого отношения. А кому-то, например, Владимиру Хотиненко, это кажется великим киноискусством, и эти люди в своем праве. Но вы спросили меня — я вам честно ответил.
«Леваки — лицемеры. Когда приходит время зарабатывать, они сразу надевают галстучки».
Не могу не согласиться с вами, но искусство зарабатывать никогда не казалось мне главной добродетелью. У меня совершенно другие представления.
«Расскажите свои впечатления и соображения о тетралогии Рамы».
Нет у меня таких соображений, мне надо долго думать, прежде чем их сформулировать. Я вообще не очень хорошо разбираюсь в некоторых текстах, и всегда это честно признаю.
«Скажите несколько слов о творчестве Сигизмунда Кржижановского, редко упоминаемого, почти забытого, несмотря на недавно изданный шеститомник. Спасибо».
Спасибо и вам. Кржижановский представляется мне (собственно, у меня последняя часть нового романа о нем, условно говоря) чрезвычайно интересным и трагическим плодом своей эпохи. Как всякий писатель, существовавший без читателей, почти без общения, он довольно герметичен, он варится в кругу своих приемов. Фантазия его мне кажется все-таки слишком абстрактной, и «Клуб убийц букв» — замечательная идея, но слишком это, понимаете, пахнет ранними Серапионами и немецким романтизмом.
Он продолжение вот такой очень существенной, очень важной для русского искусства фантастической десятых-двадцатых годов, продолжение Чаянова, Скалдина, в какой-то степени даже и Пимена Карпова — продолжение такой потайной фантастики, странной фантастики, социальной, конечно, во многих отношениях, довольно протестной и так далее. Это все в русской литературе отражало сюрреализм русской революции, с этих странных сказок начинал Каверин. Вообще у Серапионов, у Лунца этой острой, несколько книжной социальной фантастики было довольно много. Вот лунцевскую «Вне закона» надо рассматривать, конечно, в том же ряду, что и фантазии Кржижановского.
Но поскольку это писатель, который вынужден был сотрудничать на «Ленфильме» и на «Мосфильме», подрабатывать поденщиной, писать диалоги, писатель, который ни одной книги, кроме какой-то совершенно левой брошюры, не издал при жизни, писатель, который прожил в забытьи и достоверные факты его жизни неизвестны, и осталась только гора этих его самоотверженных трудов — он, конечно, от этой подпольности много проиграл. Из шеститомника Кржижановского, мне кажется, можно было бы отобрать один том замечательной прозы. Кстати, его довольно высоко оценил Андрей Синявский.
Меня интересуют вообще подпольные люди — люди, жившие в СССР и не бывшие в СССР частью общества, люди, умевшие находиться вне народа. В этом смысле Голосовкер с его сожженной рукописью, Даниил Андреев, мой самый любимый герой, чаще всего меня вдохновляющий, много раз у меня появляющийся, ну и разные таинственные персонажи, которых то и дело упрекают в стукачестве, потому что в определенном смысле они были подпольными людьми, и ими владели подпольные страсти — я не буду их называть, чтобы не подливать масла в огонь этих споров — эти люди меня интересуют бесконечно.
Собственно, об этих людях я в основном и пишу, они есть главные герои, скажем, «О-трилогии» и других всяких замечательных сочинений, не только моих. Они очень волнуют воображение современного человека. Как можно жить в абсолютно тоталитарном советском обществе — а Кржижановский свои лучшие тексты создал в тридцатые годы — и не зависеть от этого общества? Вопреки ленинской формуле, оказывается, можно жить в обществе и быть вне его. В этом смысле вне зависимости моего отношения к творчеству Кржижановского он представляется мне героем, личностью героической.
А что у него, понимаете, такая действительно довольно странная фантастика — ну видите, это как сказано у Льва Толстого: «Лицо у него было цвета ростков картофеля, проросших в подвале». Вот это ростки, проросшие в подвале. Отсюда бледность, абстрактность, стилистическая острота при сюжетной незамысловатости, и так далее. Хотя, конечно, нельзя его не уважать.
«Мне кажется, что суть фильма «Весна на Заречной улице» — несовместимость людей разных социальных групп. Об этом ли картина?»
Нет, конечно. Видите ли, Хуциев этой темы не касался, мне кажется, до «Июльского дождя». У меня есть ощущение, что эта тема в искусстве пятидесятых годов намечена еле-еле, и совсем не в таких фильмах, как «Весна на Заречной улице». «Весна на Заречной улице» о другом, она о том, как пробуждается в человеке интеллект под действием чувства. Понимаете, ведь эта его любовь к этой училке превратила его в совершенно другого человека, героя Рыбникова. Потому что он был такой советский типаж простой, но с ним случилась трудная любовь, и в нем проснулись и сомнения, и мысль, и сложность, и борение. Вот о чем «Весна на Заречной улице», это фильм о феномене оттепели и о влиянии этой оттепели на умы — вот это самое для меня главное. А несовместимость социальная — какая же там несовместимость? Они вполне оказались совместимы.
Вообще тут замечательный вопрос:
«Известны ли вам случаи, когда бы глупый человек стал умным?»
Известны, но, разумеется, не под влиянием чтения. Помните, у Киры Муратовой в «Коротких встречах» замечательный диалог, девочка говорит: «Зачем вы стали мне давать книжки? В результате я от своих отстала, а к вам, умным, не пристала». Она и так, и до этого была нестандартной, она задумывалась, но просто читая книги, ты не можешь перейти ни в другой класс, ни в другой тип. Это на человека влияют другие вещи, сложная эмоция влияет на него. Мне известны люди, которые под действием любви поумнели.
Я вам даже скажу, что в искусстве тоже этот феномен отчасти отыгран. У нас есть актер этой темы — это Мерзликин, потому что Мерзликин всю жизнь играет простых типажей, с которыми происходят какие-то внутренние эволюции трагические, в результате которых они неожиданно умнеют — умнеют сердцем, потому что они перестают принимать простые решения. Я бы сказал, что оба Панина — и Алексей, и Андрей (Панин Андрей, царствие ему небесное) — это тоже актеры этой темы. Вспомните лицо Панина в финале «Водителя для Веры», когда этот чекист вдруг пожалел этого мальчика и вдруг перескакивает через это. И Алексей Панин — актер этой же темы, если бы не его вечные эскапады и не довольно печальная его личная история, это был бы очень крупный актер, понимаете? Во всяком случае, больше бы внимания обращали на крупность этого актера.
Вот например, Сергей Бодров в «Брате» не эволюционирует, на мой взгляд, хотя там есть одно сложное переживание, которое он реально проходит — это когда эта его возлюбленная, водительница трамвая, начинает защищать от него своего пьяного сожителя. Это совершенно алогично, и это его потрясает, он начинает задумываться о том, что такое любовь. Но это не происходит на уровне глубокого внутреннего потрясения, это герой, который не может измениться. Он может погибнуть, но не может измениться.