А вот такие персонажи, как герои Мерзликина в замечательном фильме «Качели», они проходят через это. Там ему повезло столкнуться с женщиной, про которую говорят «тело не по душе» (это цитата из горьковской «Мальвы»). Ему повезло увидеть женщину не умную, но сложную. Это бывает, такой femme fatale, но пролетарский. Голубкина замечательно это играет. И он блестяще вместе с ней в дуэте изображает это усложнение простых, элементарных по сути людей, они на наших глазах расслаиваются, растут, ломаются. И у нас получается в результате кино про то, как любовь ломает, выпрямляет, в каком-то смысле калечит человека, но превращает его в более сложное существо. Проще всего поумнеть под действием любви. Иногда под действием сострадания, очень часто под действием чуда, потому что чудо, как мы знаем — это главный способ воспитания.
«Расскажите, пожалуйста, про Егора Летова».
Я не настолько специалист в жизни и судьбе Егора Летова, чтобы про него рассказывать. Я думаю, что Егор Летов во многих отношениях — это пример того же самого человека, который и был изначально довольно примитивным нонконформистом, но потом под действием… Каких много было тогда в свердловском роке и вообще в Сибири, на Урале, это такой тип провинциального нонконформиста, провинциального гения. И с Ильей Кормильцевым, например, это случилось гораздо нагляднее, потому что Кормильцев никогда не был простым, он всегда был сложным, он изначально интеллектуал, переводчик с итальянского, знаток европейских текстов, экспериментатор с сознанием и так далее. Летов был, мне кажется, попроще, но и с ним под действием тогдашних обстоятельств стали происходить вот эти усложнения: он превратился в другого человека.
Другое дело, что Летов (здесь я согласен с Лимоновым) был человеком очень черной энергетики, очень темных страстей, таким отрицателем. В нем рок явил себя, что ли, в таком моррисоновском варианте, наиболее радикальном — живи быстро и умри молодым. Ну, он и умер очень быстро, и люди вокруг него тоже гибли, их косило. И я думаю, что, скажем, для Янки Дягилевой их знакомство оказалось роковым. Потому что Янка по природе своей, как мне кажется, была человеком скорее добрым, сентиментальным и, страшно сказать, домашним, поэтому ее эта бродячая жизнь, мне кажется, добивала. Но, с другой стороны, она привела ее к невероятно яркой такой вспышке реализации. Башлачева это убило тоже.
В принципе мне кажется, что у Летова при его колоссальной музыкальной одаренности — а некоторые его песни, такие как «Евангелие», они просто запоминаются мгновенно — мне кажется, что у Летова был некоторый недостаток внутреннего баланса. Он был, что ли, недостаточно знаком с мировой культурой, чтобы эта культура могла его уравновесить и в какой-то момент спасти от затягивающих его, как воронка, всяких темных негативных энергий. Не люблю слово «темная энергия», но в данном случае говорю именно о негативизме, полном неверии в жизнь, о полном презрении к ней.
Думаю, что у Летова были выдающиеся работы, такие как альбом «Звездопад». Стихи его мне не нравятся совсем. Но он был умный и очень честный, и трагически и гениально одаренный человек. Кроме того, мне особенно приятно, что он хвалил книгу «ЖД». Людей, которые сразу после выхода начали понимать и любить эту книгу, было немного, и для меня когда-то слова его поддержки значили колоссально много. Не говоря уже о том, что мне ужасно нравились его некоторые песни из альбома «Сто лет одиночества».
«Очень мне интересна судьба Артура Макарова. Приемный сын Герасимова, сценарист «Колье Шарлотты» и «Золотая мина», его таинственная гибель в девяностые. Люблю его сценарии».
Да, судьба Артура Макарова была чрезвычайно интересной, и я думаю, что отчасти беда была в том, что он, прирожденный прозаик, работал в кино. В кино у него не очень получалось, потому что такие фильмы, как «Приезжая», выходили достаточно примитивными в результате. Я Артура Макарова не то чтобы знал, я видел его, но я о нем много знаю, много о нем слышал. И это из тех фигур, которые не могут не волновать, конечно. Мне думается, что его охотничья проза и вообще его проза была интереснее. Если бы можно было выжить в девяностые годы писательством, то конечно, не было бы этой ранней гибели трагической, и всей его личной катастрофы.
Ищу другие вопросы, подождите минуту, их достаточно много. Спасибо еще раз за всякие разнообразные благодарности.
«В лекции про Маркеса, сравнивая «Любовь во время чумы» с «Адой» Набокова, вы сказали, что именно фанатическая привязанность может спасти от ужасов вокруг. Однако в лекции про Лолиту вы осуждаете любовь Вана и Ады. Нет ли здесь парадокса?»
Никакого парадокса нет. Дело в том, что в любви Вана и Ады, шлюшки Ады, как назвал ее Набоков, и демона Вана, в основе этой любви все-таки эгоцентризм колоссальный и похоть. А в основе любви в «Пире во время чумы» совсем другие вещи, гораздо более глубокие. Понимаете, похоть иногда делает из человека зверя, а иногда — ангела. Об этом еще Розанов много раз говорил. Вот мне кажется, что Ван и Ада — это как раз демонические персонажи, и это попытка Набокова разобраться с демоническим началом в себе, началом, которого он не любил и не принимал. Ван не принадлежит к числу набоковских любимцев. Отсюда, кстати, главная примета демонических мужских персонажей — волос, которым этот персонаж порос крайне густо. Обратите внимание, что персонажи такие, как Годунов-Чердынцев, с его темной дорожкой от пупка — они тоже отличаются этой же мрачноватой волосатостью. Годунов-Чердынцев, конечно, не главный герой «Дара», о чем я много раз говорил. Конечно, Чернышевский в жизни Чернышевского несомненно более притягательный персонаж, чем автор.
«О чем «Просвечивающие предметы» Набокова? О путешествии души на тот свет, и вообще о том, как для души вся земная реальность постепенно становится просвечивающей».
Ну, это не самое сильное его произведение, вообще не роман, а новелла, которая вдобавок провалилась довольно быстро в читательском мнении и в продаже. Ему надо было по договору выдавать на-гора почти ежегодную книгу, и в результате он иногда писал вещи, на мой взгляд, такие как «Взгляни на арлекинов!» или «Прозрачные предметы» — вещи старческие, вещи уже гораздо менее серьезные. Вот обещал быть интересным роман «Происхождение Лауры».
В принципе «Просвечивающие предметы» — это о той эволюции, когда для продвинутой души или для души, уже вылетевшей из тела, прозрачным становится мир. Интересно, что это довольно сильно совпадает с просвечивающим миром в рассказе Синявского «Ты и я». Думаю, что Набоков читал этот рассказ, потому что следил за судьбой Абрама Терца.
«В некоторых своих лекциях вы упомянули о художественном даре Бунина. В чем он заключался?»
В острейшей пластической изобразительности и в почти поэтическом лаконизме. Такие рассказы, как «Красавица», или «Роман горбуна», или «Телячья головка», по одной страничке буквально — это шедевр лаконизма, по-настоящему на грани лирики. Другое дело, что, еще раз повторю, за этой цветистой изобразительностью мы очень часто забываем, что Бунин совсем не психолог, и уж тем более совсем не социальный мыслитель, но нельзя от него требовать всего. Бунин действительно гений сухой кисти, сухого краткого очерка, и конечно, невероятного, пронзительного ощущения хрупкости, краткости, обреченности жизни. Здесь ему равных нет.
«Если Воланд — странствующий трикстер, то где он воскресает?»
Мне очень приятно, что вы за этой моей трикстерской идеей так следите и за этой теорией. Он воскресает постоянно, потому что он постоянно пропадает с земного плана на небесный. И вся его свита, обратите внимание, воскресает в новом облике — как Маргарита воскресает, лишившись ведьминского косоглазия, так Азазелло превращается в демона пустыни, так и Бегемот, и Коровьев превращаются в рыцарей, шутов, персонажей романтических, средневековых. И сам Воланд чудесно меняется. Смерть и воскресение — это и есть уход из одного плана реальности на другой.
«Считаете ли вы, что в наше время можно придумать оригинальные нарративы? Ведь практически все повествовательные техники уже созданы в прошлом».
Ничего они не созданы, напротив, мне кажется, что главный нарратив нового времени будет заключаться именно в том, что повествование будет происходить на двух планах; часть повествования будет происходить в той темной материи, которую мы не видим, не замечаем. Иногда в наш мир попадают посланцы из этой темной материи, например, женщина из Исдален или мужчина из Сомертона. Иногда наши современники уходят в темную материю, как в перевале Дятлова. Ну, это мои домыслы, мои повествовательные стратегии. В любом случае литература будущего будет связана с описанием людей, живущих на разных планах бытия, на разных его этажах. Соответственно, они будут разными и стилистически.
«Что бы вы посоветовали почитать у Шишкина?»
Думаю, что «Взятие Измаила» в наибольшей степени, и конечно, эссе о Вальзере, потому что как эссеист он, мне кажется, не уступает себе как прозаику.
«Набоков в своих лекциях о Достоевском противоречит себе, говоря, что Достоевский не может увлечь читателя ни персонажами, ни сюжетом, однако в той же лекции он называет Достоевского мастером закрученного сюжета».
А здесь, по-моему, нет никакого противоречия. Да, закручен, но этот сюжет в большинстве случаев оставляет читателя равнодушным. Мы любим Достоевского не за его фабулы, по большей части детективные, мы любим его как раз за удивительную тонкость, за психологическую проникновенность при изображении всякого рода низких страстей, в особенности при изображении подпольного человека, который высший сок своей жизни извлекает из унижения. Строго говоря, за это мы Достоевского и любим — за открытие подпольного типа.
«О чем и зачем написаны «Случаи» Хармса, я не понимаю».
Вернемся к этому разговору, Сергей, через три минуты.
НОВОСТИ
Ну что же, давайте вернемся к разговору. В данном случае, конечно, о Хармсе. Понятное дело, что когда вы говорите насчет хармсовской эстетики, надо понимать, что Хармс — это, на мой взгляд, такой русский Кафка, который исследовал именно психологию человека, поставленного в условия тотальной несвободы.