Чем отличается реальность XX века от реальности века XIX? Оказалось, что бессмертие души, личность, драгоценность человеческой жизни — это не такие уж абсолютные материи. И вот герои Хармса — это двухмерные люди в двухмерном мире, которые помнят о своей трехмерности, но помнят рудиментарно. На самом деле они сведены к абсолютной плоскости. И вот эти плоские люди, которых не жалко, у которых нет особых примет, у которых нет бессмертия — они и являются героями «Случаев». Это такая новая реальность, которая схлопнулась.
Помните, там жил человек, у которого не было ни глаз, ни головы, даже был ли он рыжим — тоже непонятно. «Уж лучше мы не будем о нем говорить». Или «Вываливающиеся старухи», или «Четыре иллюстрации того, как новая идея огорошивает человека, к ней неподготовленного»: «Я писатель».— «А по-моему, ты говно!» И театр, в котором нас всех тошнит, о чем бы мы ни попытались заговорить. Это человек, поставленный в условия плоскости, но еще помнящий о своем объеме. Примерно в таких же условиях живут герои, например, «Процесса». Понимаете, этих людей словно вложили в книгу.
Не случайно появляется в это же время у Лорки, тоже великого сюрреалиста, вот этот образ велосипеда Бестера Китона, велосипеда, который можно вложить в книгу, плоского человека, экранного человека. И Бестер Китон именно играет, на мой взгляд, всегда — как и Чаплин, кстати говоря, как и Гарольд Ллойд, как все великие комики начала века — играет эту трагедию человека, перемещенного на плоский экран, перемещенного в плоскость.
«Что вы можете, еще раз тетралогия о Раме Кларка и вообще про эволюцию представления о высших силах в романах Кларка».
Знаете, я еще раз говорю, Кларка не настолько помню. Мне надо это перечитывать.
«Помните ли вы тот факт, что «Одиссея-2010» была некоторой диверсией? Все имена и фамилии советского экипажа — это имена советских диссидентов».
Ну как же, конечно, помню. Орлов, еще бы не помнить. На этом фоне даже был скандал в «Технике — молодежи», когда ему прервали печать романа в журнале в восьмидесятых годах. Пришлось извиняться на страницах журнала. Да, это была такая диверсия, широко известная. Это был один из способов напомнить об участи советских диссидентов.
«Унынию как греху на альбоме «Семеро смертных» посвящена песня Летова «В небо по трубе». Есть ли у вас мнение на этот предмет?» Нет, об этой песне ничего судить не могу, под рукой нет текста. «Летов — это зло, даже в подростковом возрасте я его не любил, подспудно чувствуя, что что-то в нем не так. Это все одна линия: Лимонов — Летов — Прилепин. Война, два миллиона переселенцев, четвертый год войны. У меня нулевая терпимость к красно-коричневым».
Знаете, вы Летова не записывайте в красно-коричневые. Летов эволюционировал. Я думаю, что и Прилепин эволюционируем. И если прилепинская эволюция предсказана им самим в романе «Черная обезьяна», который собственно описывает как раз распад и деградацию, то Летов усложнялся, мне представляется, и улучшался. Я думаю, что нынешний Прилепин показался бы себе когдатошнему тоже безнадежно плоским и ужаснулся бы тем колонкам и интервью, которые он пишет сегодня. Прежде всего потому, что это и чудовищно стилистически. Думаю, что по морали он бы с собой договорился, а вот по стилю — думаю, здесь процесс необратимый.
Что касается Летова, то его как раз усложнение и его разлад с Дугиным, и его отход от дугинства и прохановства — это тоже явления, весьма значимые, Летов эволюционировал, мне кажется, со знаком плюс. Хотя я тоже очень настороженно всегда к нему относился, с известной долей, не скажу, конечно, брезгливости или подозрительности — это слишком сильные негативные слова, но с известной долей такого отстраняющегося сострадания. Потому что для меня это был человек принципиально мне чуждый, хотя и талантливый, и чрезвычайно симпатичный.
«Мне нужен читатель. Сеть не беру, важно, чтобы было лицо. И мне от вас хочется услышать пару предложений о моих вещах».
Знаете, Паша, я не могу вам этого гарантировать. Если я прочел и не ответил, то есть если вы прислали, и я не ответил, значит, меня, по всей видимости, не увлекло. Обычно, если увлекает, я все-таки пару слов пишу. Но я еще раз говорю, у меня очень пристрастный, очень относительный вкус. И на мой вкус равняться не следует, мне интересно немногое.
«Посоветуйте большие литературоведческие работы об американской или западной литературе XX века, написанные легко».
Ну как легко? Вот это триединство, три великих «З» нашего журфака — Засурский, Западов, Зверев — наверное, лучшие люди, которые писали о литературе, во всяком случае американской, XX столетия. И конечно, Тугушева и Бернадская, из тех литературоведов, которые писали предисловия, составляли антологии, публиковали рецензии и так далее.
«Есть ли художественные книги о жизни Пушкина, где он не статуарный, а живой человек?»
Нету, и откуда взять? Понимаете, фигура такого уровня, как Пушкин, для ее описания должна предполагать человека, не меньшего дарованием, не меньшей универсальности. Ни у Ходасевича не вышло, у Тынянова — там, конечно, роковая болезнь помешала, но я думаю, что Тынянов все равно не мог бы этого сделать. Написать о Пушкине может конгениальный ему поэт. Вот вам творения Пушкина, в которых он остался, и в том числе автобиографические сочинения, там он остался живым и совсем не статуарным, а очень, наоборот, движущимся, очень разнообразным человеком.
«Смотрел встречу с вами на «Кактусе».— Спасибо.— Не допускаете ли вы такого развития событий, что президентских выборов 2018 года просто не будет? Необходимый контекст и необходимые законы для этого будут подготовлены, если подавляющее большинство попросит остаться у руководства, выступить гарантом в условиях обострившейся внешнеполитической и внутренней ситуации».
Допускаю, но это очень маловероятно, потому что здесь будет серьезный недостаток легитимности, в том числе внутренней. Допускаю ли я, что выборов 2018 года не будет? Допускаю. Допускаю ли я разные катастрофические сценарии летом 2017 года и осенью в особенности? Допускаю все. Понимаете, август у нас традиционно бурный месяц.
Допускаю ли я, что выборы пройдут совершенно благополучно и никого не заденут, не затронут, и будем мы гнить еще шесть лет совершенно спокойно? Все разговоры об устойчивости системы кажутся мне довольно-таки наглядным лукавством. В каком смысле она устойчива? В том, что можно гнить еще долго? Да, наверное, устойчива. Но так исторически это очевидно же, что система уже проиграла, уже мыслями никто не управляет, да собственно и страной уже никто не управляет. И под этой гнойной коркой, которая наросла, происходят процессы стихийные и довольно бурные.
Одна из отличительных черт (я об этом сейчас говорил довольно много за последнее время) эпохи — то, что эта новая молодежь, это новое поколение, оно тоже ушло с видимого плана. Они иногда напоминают о себе, выходя на поверхность во время протестных акций, уличных акций, каких-то масштабных сотрясений, и так далее. Но в принципе они свое дело делают тихо, и однажды мы просто, как Банев в финале «Гадких лебедей», возьмем и проснемся в другом обществе, которое они за это время построили. Я вполне допускаю, что смена режима произойдет мягким способом, но тихо. Мы этого просто не почувствуем.
Это очень хорошо описано у Аксенова: «Мата своему королю он не заметил». Вот и в России нынешней уже не заметили мата своему королю. Ну, умирающая система очень часто теряет чувствительность, поэтому уже и сейчас это совершенно другая страна. Считать себя ее хозяевами могут лишь очень недалекие люди, на самом деле она вовлечена в гораздо более сложные, гораздо более величественные и загадочные процессы, чем противостояние левых и правых, или «Новороссии» и «русского мира» — и нерусского мира, и так далее. Все это игры людей, которые просто не видят реальности, потому что реальность для них слишком сложна.
Вот описанием этой реальности любопытно было бы заняться. Я, наверное, им займусь после того, как все свои начатые работы закончу и начну непосредственно думать уже не об историческом прошлом. Мне кажется, что с анализом российской ситуации я закончил, с анализом в частности перехода к внешним войнам. Мне кажется, что сейчас надо пытаться задуматься осторожно об этой новой органике русской жизни. Потому что это, знаете, все как неорганическая химия — все эти попытки выстроить бинарные позиции. Сейчас пошла органическая химия с ее гораздо более сложными и нестабильными валентностями.
И поэтому здесь вот такие явления, как, например, «Спутник и погром», заслуживают анализа, потому что Егор Просвирнин — это талантливый публицист и хороший писатель, при всем том, что я совершенно не принимаю многих его воззрений. Но у российской же системы только одна реакция на сложное: они запрещают. Вот сегодня блокирован «Спутник и погром». Зачем такие сайты загонять в подполье? Ведь в подполье они перерождаются и превращаются действительно в нечто опасное. Зачем все время запрещать?
Но эта система ничего, кроме как запрещать, не умеет. У нее есть три формы взаимодействия с обществом: аресты, обыски и запреты — ничего больше она не умеет. Плюс, конечно, какое-то создание потемкинских деревень разной степени потемкинистости. Поэтому я бы не стал с этой системой всерьез бороться. Ей надо предоставить отмереть, а внимание свое направить на те бесконечно разнообразные, бесконечно сложные процессы, которые идут сейчас в российском социуме, в системе образования.
Кстати, министр образования Васильева анонсировала новую школьную реформу, централизацию управления школами. Мы начинаем собирать то, что расползлось. Но это все из серии «он пугает, а мне не страшно»: российское образование давно уже развивается не по тем схемам, которые рисуют в Минпросе. Так что давайте спокойнее относиться к текущей реальности и с большим интересом и вниманием относиться к нашим детям, из которых получатся наши могильщики, может быть, а может быть, наши спасители.