Вот та же история, в общем, происходит с ситуацией Конан Дойля. Дело в том, что возникшая в викторианские годы эта проза, она возникает на фоне расцвета иррациональности и мистики, которые вообще для этого затянувшегося сонного царствования, такого затянувшегося распада очень характерны. Посмотрите — ну, «Доктор Джекилл и мистер Хайд» или, скажем, «Портрет Дориана Грея». Да и вообще викторианский роман — роман по преимуществу мистический.
И конечно, пародией на мистику всякую (это всегда же пишется в жанре пародии, как «Дон Кихот» на рыцарские романы), пародией на всякого рода мистику является и 56 рассказов и 4 повести о Шерлоке Холмсе. Холмс — носитель идеалов Просвещения, попавший в тёмную эпоху и не доживший (или доживший в старости) до модерна. Он сторонник ясного и трезвого сознания, сторонник разума. Он ненавистник мистики всякой, поэтому и надо её сгущать с такой силой, чтобы он её издевательски разоблачил.
Обратите внимание, собака Баскервилей — это не страшный пёс Зла, а это обычная большая собака, которую разрисовали фосфором. Союз рыжих не имеет к рыжим никакого отношения. Вообще то, что герой рыжий, не играет роли, важно, что его надо выманить из дому. Пёстрая лента оборачивается обычной гадюкой — страшной, но реальной. То есть это… Кстати, вспомните, в эту эпоху расцвет мистицизма переживает так или иначе вся литература — литература символистская, скажем. Ну, Метерлинк. Ну, возьмите Мопассана, который в это же время пишет «Орля» или «Руку трупа», или «Волосы», один из лучших его рассказов. Возьмите русскую мистику этого времени — Леонида Андреева, например. Ну, рассказ «Он», который я не рекомендую вам читать на ночь. (Но, бог его знает, может, вас, наоборот, это теперь усыпит.)
А на фоне этого — Шерлок Холмс с его ясным умом и рациональными причинами всего. Было несколько дел, которые он не смог разгадать, но и они, безусловно, имеют совершенно конкретное происхождение — иногда смешное. Обратите внимание, что Холмс — это человек с таким черноватым юмором. Поэтому мистицизм, нагнетаемый Конан Дойлем — это сеанс чёрной магии с её последующим разоблачением.
«Вы не раз говорили, что на «Войну и мир» Толстого оказали влияние «Отверженные» Гюго. Возможно ли, что на «Анну Каренину» в своё время оказала влияние «Мадам Бовари»? Не зря же оба романа исследуют «диалектику души» женщин, позволивших себе больше, чем дозволялось?»
Нет. Категорически нет. Дело в том, что Гюго всегда был для Толстого образцом. «Человек, который смеётся» он называл своим любимым романом, «Отверженные» были для него одной из величайших книг. Он не скрывал своей ориентации на Гюго, как Достоевский не скрывал ориентации на Диккенса, допустим, Лермонтов — на Гёте, Пушкин — на Байрона, Некрасов — на Гейне. Это совершенно нормальная вещь. Или Михайлов — на Гейне. То есть для Толстого ориентация на Гюго была частью мировоззрения.
Между «Госпожой Бовари» и «Анной Карениной» нет практически ничего общего — прежде всего потому, что «Мадам Бовари» — роман реалистический, а «Анна Каренина» — во многих отношениях символистский и политический роман. В «Мадам Бовари» тоже, кстати, довольно много политики, но гораздо более приземлённой, героиня не олицетворяет Францию. Тогда как «Анна Каренина» — это, конечно, история о том, как Россия попытались сойти с железной дороги своей истории и попала под поезд. Не зря там железная дорога — один из лейтмотивов.
Флобер — такой гений чистописания. Он пишет действительно очень чисто, следя, чтобы ни одно слово не странице не повторялось. Толстого это не касается совсем, Толстой пишет нарочито небрежно. И даже Горький говорит, что он три раза переписывает, пока не станет действительно коряво. Совершенно разные способы организации повествования: «Анна Каренина» пронизана лейтмотивами, в «Мадам Бовари» это не совсем так, нарратив гораздо более прямолинеен.
Да и вообще при всей моей любви к «Мадам Бовари», одному из самых совершенных романов, конечно, идеи Толстого там совершенно другие. Да по большому счету и женщина там ни при чём. В огромной степени это роман о Лёвине. Вот с чем я никак не могу согласиться — так это с тем, что Карену Шахназарову Лёвин не интересен. Хотя мне, например, вот Карен Шахназаров всё равно интересен. И как бы я ни спорил с его экранизацией, но она талантлива.
Ну, я успею только зачитать следующий вопрос, потому что ответ на него должен быть долгим:
«Почему во многих мемуарах и письмах о Цветаевой говорят как об умном, но резком и неприятном человеке? Неужели люди не могут простить гению «случайные черты»?»
Видите ли, Андрей, это вообще парадокс человеческого общения. Это касается не только гениев. Люди охотно забывают то, чем они вам обязаны. Люди охотно забывают, как вы рискнули ради них жизнью. Это помнить неприятно. Но как вы отдавили им ногу — помнят охотно и с удовольствием. И больше того — чем уязвимее гений, чем он ведёт себя уязвимее, чем больше он подставляется, тем больше о нём это помнят. Пушкин — как раз самый наглядный пример.
Вернёмся через три минуты.
РЕКЛАМА
Ну вот, продолжаем.
«Почему Цветаевой не прощают странностей и резкостей в её поведении?»
Вот вспомните Пушкина. Булгарин после его смерти вспоминал: «Ну, можно же понять, — писал он в частном письме, не рассчитанном, конечно, на обнародование, но я уверен, что он такие вещи говорил и вслух. — Ну, можно ли было его жене не изменять ему? Можно ли было его любить, в особенности пьяного?» Это говорит Фаддей Булгарин — человек большого, как мы помним, радушия, широты и обаяния. Очаровательный был персонаж. Даже глядя на портрет, нельзя не почувствовать омерзения. Ну, Пушкину постоянно припоминали сбитые каблуки, длинные ногти, нечёсаные бакенбарды, похож был на чёрта, играл неумело, в молодости часто вёл себя бестактно, попадал в идиотские положения.
Давайте вспомним, что мы знаем о Мандельштаме. Книгу украл у Волошина, сказав, что ему нужнее. Съел моржевятину Одоевцевой, потому что ему нужнее. «Пепли плечо и молчи; Вот твой удел, Златозуб!» — стряхивал пепел за плечо, был неряшлив, клопа на нём видели. Ну и вообще… Слушайте, кто этого не помнит? Поэт — он же должен всё-таки рассчитывать на сколько-нибудь понимающую аудиторию. А если не знать, что Мандельштам великий поэт, то это страшно надменный щелкунчик такой. Права его на надменность не понятны.
Люди вообще не склонны прощать чудачества. Особенно это касается гениев. Гений всегда немного подставляется, чтобы быть попроще для окружающих. Мне это впервые, кстати, объяснил наш замечательный учитель рисования в нашей школе Юрий Николаевич Шабенков, Царствие ему небесное. Вот кто его помнит, Юрия Николаевича, тот подтвердит, что человек он был большого ума и чистоты. И вот он мне, я помню, двенадцатилетнему, объяснил, что гений всегда себя снижает сознательно, потому что он, во-первых, в таком виде доступнее, а во-вторых, он-то сознаёт свой масштаб, и поэтому подставляется, ну, просто чтобы не выглядеть настолько лучше. А люди охотно принимают эту игру в поддавки и повторяют: «Да, да, ты вот именно такой, ты именно такое ничтожество».
Что, вы думаете, Мандельштаму с его умом трудно было вести себя как нормальному человеку? Что, вы думаете, Цветаевой с её потрясающей способностью перевоплощаться в стихах, трудно было бы в жизни перевоплотиться в нормального человека? Плёвое дело! Просто у Цветаевой был девиз «Не снисхожу!», во многих анкетах заявленный. Она и не снисходила, и правильно делала. По-французски забыл как. Ne daigne, кажется. Всегда у меня было плохо с прононсьоном.
Так вот, именно эта готовность людей подхватить навязанное им гением худшее представление о гении — она поразительна. Я не буду уже говорить о том, что жизнетворчество — вообще-то, это довольно серьёзный аспект Серебряного века. И в процессе этого жизнетворчества люди часто позволяли себе гораздо больше, чем может стерпеть обыватель. Но это такая форма существования в литературе. Грех себя цитировать, но у меня был на эту тему стишок:
Ведь прощаем мы этот Содом
Словоблудья, раденья, разврата —
Ибо знаем, какая потом
На него наступила расплата.
Ведь прощаем же мы Кузмину
И его недалёкому другу
Ту невинную, в общем, вину,
Что сегодня бы стала в заслугу.
Им Отчизна без нас воздаёт.
Заигравшихся, нам ли карать их —
Гимназистов, глотающих йод
И читающих «Пол и характер»,
Буйно краток, избыточно щедр,
Бедный век, ученик чародея
Вызвал ад из удушливых недр
И глядит на него, холодея.
И смотрю неизвестно куда,
Размышляя в готическом стиле,
Какова ж это будет беда,
За которую нас бы простили.
Вот это жизнетворчество, которое мы всё-таки прощаем, по сравнению с тем, что творит сегодняшний обыватель, оно очень невинное. И больше всего поражает в русском Серебряном веке, в частности в судьбе Цветаевой, несоразмерность греха и расплаты. Грех был. Была надменность. Было иногда вызывающее поведение. Был портрет Наполеона в кивоте. Были эскапады разнообразные с Брюсовым тем же. Была пристрастность невероятная. Много чего было. Страстность. А где есть страстность — там и пристрастность. Но по сравнению с тем, что с ними со всеми случилось — ну, ребята, что мы будем на самом деле припоминать эти грехи?
«Моя жена невзначай заметила, — поздравляю вашу жену, это хорошее наблюдение, — что в Библии нет сюжета подобного такому, как в фильме «Пятый элемент», когда, чтобы предотвратить катастрофу, нужно успеть сделать конкретные действия. Я подумал: и правда. А потом понял, что вообще не могу понять, откуда это клише: надвигается глобальная катастрофа, а герои ищут древние артефакты, чтобы её предотвратить. Успевают в последний момент. Где это было впервые и в чистом виде?