».
Нет, ну я читал, конечно. Тут хорошая подпись: «Лев Вайсбаум, израильский прогрессор». Лёва, чтобы называть себя прогрессором, нужно довольно высокое мнение о себе. Но если вы заняты этим родом деятельности — ну, например, воспитанием трудных подростков, — я готов признать за вами такое право. Себя я ни прогрессором, ни люденом назвать не могу, но очень хочется. Как мне представляется… Я знаю эту книгу, как и знаю большинство текстов о Стругацких. Конечно, это книга действительно во многом соответствующая вашему эпитету, но и из неё можно извлечь занятные мысли — прежде всего потому, что интересен взгляд на Стругацких со стороны нелюбящей и несогласной.
«Вы не раз говорили об СССР, — это Слава, — в том числе и о его положительных чертах, о советском интернационализме. Отчего же бывшие советские люди оказались в огромной степени расистами и ксенофобами? Читаешь комментарии образованных людей о беженцах — диву даёшься неприязни, брезгливости, досады о реалиях чужой страны. Извините, что снова не о литературе, но актуальное прёт…»
Слава, конечно, прёт. Я совершенно не против. Литература — это и есть часть актуального. Более того, это самое актуальное, что есть на свете. Вот у меня тут спрашивают, что у меня на майке написано. Это майка, которую раздавали в Creative School Writing — «Russian literature is better than sex». Да, я тоже думаю, что она лучше — хотя бы потому, что она дольше. Не скажу, что она чаще, но она дольше. Вот.
Что касается вашего вопроса. Как говорил Варлам Шаламов: «В лагере за месяц максимум, а чаще и раньше, за три дня, налёт культуры и цивилизации снимается с любого, срывается даже». Видите ли, Слава, человек вообще существо адаптивное. «Человек не вошка, ко всему привыкает». В этом смысле адаптивность к дурному ничем не хуже и ничем не реже встречается, нежели адаптивность к хорошему. Говорят, что к хорошему быстро привыкаешь. Так ведь к плохому — ещё быстрее. Человек легко себя отпускает.
Солженицын говорил, что любовь, как велосипед: если не едет, то падает. Но не только любовь, а вообще жизнь, как велосипед: если нет движения, есть падение. В России это и случилось, когда прекратилось движение. Сначала замедлилось. Помните, как у Бродского в «После нашей эры»: «Но мы плывём, мы движемся, плывём. Империя похожа на трирему…» Ну, там она застряла и не двигается. Так вот, и здесь — когда нет движения, происходит падение. И ксенофобия полезла из людей. И полезла из людей… Да много чего. И алчность чудовищная, и высокомерие страшное.
Но хочу вам сказать другое. Я много раз тоже уже говорил, но не вижу греха повторить: эпохи целостные, стилистически монолитные воспитывают людей замечательных, воспитывается сильное поколение. Скажем, не важен вектор, важна монолитность. Ужасна была эпоха Сталина, чудовищна, но она породила людей, которые в 39-м году составляли элиту ИФЛИ, составляли «Завтра была война» Васильева, поколение Когана, Кульчицкого, Смелякова не в последнюю очередь. Это люди, сформированные ужасным временем, сумевшие победить в войне и создать оттепель.
Тогда как отвратительная эпоха семидесятых годов, полусвободная, породила половинчатых людей — людей, которые в чём-то мягки, а в чём-то тверды: в отстаивании своих интересов тверды, в отстаивании общечеловеческих ценностей абсолютно конформны. В сталинских шарашках формировались такие люди, как Сахаров и Курчатов, такие как Гинзбург, такие как Ландау или Королёв, а в обществе шестидесятых формировались люди, которые действительно принадлежали к поколению очень половинчатому и очень, я бы сказал, конформному.
Поэтому сегодняшняя эпоха, например, с её абсолютно беспросветным абсурдом и с авторитарным стилем, и с полным моральным падением — она уже формирует ответ на это довольно серьёзный. И этот ответ мы все с вами наблюдаем. Это не только молодёжь. От противного, да? Ещё раз повторю любимую мысль Томаса Манна: абсолютное зло сплачивает людей, имеющих представления о добре. Их временные разногласия становятся вторичны, маловажны.
«Скажите пару слов о Се́вере Гансовском». «Севе́ре» правильно.
Ну, видите ли, Севе́р Гансовский (которого незаслуженно обвиняют в стукачестве с лёгкой руки Довлатова, но никаких серьёзных доказательств этому нет) был выдающимся писателем и художником, кстати, иллюстратором первого издания «Улитки» в «Байкале». Он был, мне кажется, превосходным новеллистом. Во всяком случае, две его новеллы… Ну, «Стальная змея» — само собой, но две его новеллы войдут, я думаю, в золотой фонд мировой фантастики. Это прежде всего, конечно, «Полигон». Кстати, одно из ярчайших диссидентских сочинений, напечатанное впервые то ли в «Науке и жизни», то ли в «Технике молодёжи» — ну, в каком-то из журналов, где настоящая фантастика находила прибежище. И второй рассказ — «День гнева», самый сложный.
Кстати, насчёт «Дня гнева». Вот мы недавно разговаривали с коллегами и пытались понять, а как мы его интерпретируем. Это история, принадлежащая к очень важной сюжетной ветке мировой фантастики XX века. Это связь ещё, конечно, с «Островом доктора Моро» Уэллса, с «Собачьим сердцем» Булгакова, с «Разумным животным» Мерля. В какой степени мы можем рассматривать превращение человека в животное? И что собственно делает животное человеком, если оно превращается? Что делает человека человеком? Ну, ведь недостаточно же пересадить яичники и гипофиз, как у Булгакова и показано. Вот эти отарки, странные эти разумные медведи у Гансовского.
Мне кажется, что смысл рассказа очень прост: для того чтобы победить животных, человек сам должен стать животным. Обратите внимание — там победить отарков в одиночку они не могут, их можно победить только в стае, когда они в конце начинают сбиваться в стаю. Это довольно жестокая и не близкая мне мысль. Но, ничего не поделаешь, часть человеческой практики и это в каком-то смысле подтверждает.
Я думаю, что если бы сегодня Гансовского переиздать как следует, то это был бы бестселлер безусловный. И я советую вам, Вася, продумать глубоко и серьёзно, как я продумываю последний год, одну из вот этих линий, один из этих метасюжетов мировой литературы — разумное животное. Потому что XX век не дал ответа на то, что делает человека человеком.
Я вам больше скажу: вот Уэллс в «Острове доктора Моро», который я считаю самым страшным и лучшим его произведением, он ответа тоже не дал, он испугался вопроса в какой-то степени. Там ведь как, собственно, сделано? Там он пытается дать боль, Дом Боли, и пытается дать закон. И закон не работает. Значит, человека делает что-то другое. Можно подумать, что эмпатия. Но эмпатия есть у животных. Абстрактное мышление? Абстрактное мышление есть и у Шарикова, в конце концов. То есть вопрос не решён. Как правильно говорил Аверинцев: «Двадцатый век скомпрометировал ответы, но не снял вопросы».
И вот ответ Гансовского — один из самых сильных и парадоксальных. Мне кажется, что мы живём в эпоху, подтверждающую скорее его слова, и поэтому мы всё осуждаем, всех, кто делает, а сами можем только рефлексировать. Но, впрочем, я не могу сказать, что у меня есть однозначный ответ. Почитайте рассказ. Хотите — обсудим.
А сейчас сделаем паузу.
НОВОСТИ
Продолжаем.
Вопрос Саши из Славянска:
«Правда ли, что Стругацкие стояли на противоположных позициях по отношению к Абалкину?»
Ну, вообще во многих отношениях.
Видите ли, Саша, разговоры о том, что Аркадий и Борис расходились существенно, что Аркадий был более патриотом, а Борис — более либералом, всплывают постоянно. Но у меня есть ощущение, что Аркадий и Борис Стругацкие как писатели-братья Стругацкие — это не Аркадий плюс Борис, а это третье, особое состояние, в которое Аркадий и Борис входили во время работы, во время дискуссий, во время совместного выдумывания.
Мне как человеку много раз работавшему в соавторстве… Я не провожу никаких аналогий с великими, но просто это состояние мне всё равно знакомо. Я понимаю, что когда, скажем, я пишу с Лукьяновой — это не я плюс Лукьянова. Ну, точно так же, как и Андрей, скажем, — это не я плюс Лукьянова (имеется в виду сын), а некое третье существо. Вот так и здесь: когда вы пишете вместе с кем-то, вы разгоняете в дискуссии свой ум до тех скоростей, которые при обычном фантазировании, при обычном диалоге вам недоступны. Вот здесь та же самая история.
Начинаю отвечать на вопросы многочисленные в письмах. Спасибо, Юра Плевако, гениальный наш библиограф и ходячий справочник, написавший, что действительно Гансовский, «Полигон» — это «Вокруг света», 66-й год, 9-й номер. У меня, кстати, подшивка «Вокруг света» 66-го года на даче есть, оттуда-то я и знаю.
«Неужели Салтыков-Щедрин в «Истории одного города» видит в России только тупость и жестокость?»
Ну, что вы? Нет конечно! Наоборот, даже Писарев в «Цветах невинного юмора» упрекал его в идиллическом взгляде на Россию, в идеализации её. И там есть, понимаете, некоторые ноты, позволяющие говорить о величии России, прежде всего. Ну, сцена пожара, скажем. Иногда это величие глупости, иногда величие самоотверженности, иногда это величие каких-то человеческих черт, таких как скептицизм, недоверие к власти. Ведь там же собственно глуповцы никогда не разделяют идеалов власти, они всегда смотрят на неё с почтительного расстояния.
Я думаю, что самый прямой наследник Щедрина — это Михаил Успенский в трилогии про Жихаря. И там есть ощущение того, что Россия — сказочная страна. Понимаете? Вот то, что Синявский всегда настаивал, что лагерь показался ему сказкой, где воскресла сказочная Россия, подлинная Россия. То, что «настоящая Россия — лагерная» — это довольно жестокая и страшная мысль в «Голосе из хора», но, боюсь, верная, во всяком случае на тот момент. Так вот, это ощущение сказочной России есть в «Истории одного города». Глупов — это волшебное пространство, а не только дурацкое.
«В детстве нравились рассказы Юрия Сотника. Что вы думаете о его творчестве?»
Великий писатель, по-моему, детский. Сотник, Кори