Собравшись на совет, и человек
Похож на маленькое государство,
Где вспыхнуло междоусобье. ( II, 1 )
Перед нами мрачные размышления человека, пытающегося разобраться в себе самом. С одной стороны, желание оправдать в своих глазах убийство тирана; однако Брут понимает, что поступок, в необходимости которого он пытается себя убедить, — поступок мятежника. В дальнейшем, даже несмотря на то, что Брут настроен решительно и бодр духом, его преследуют призраки. С другой, Шекспир показывает, какие муки совести испытывает Брут — от вынашивания идеи, когда он обдумывает «выполненье замыслов ужасных», до ее осуществления. Вполне возможно, именно тогда Шекспир задумался и о Макбете, но решил на несколько лет отложить сей сюжет, хотя и глубоко им проникся: «Мне самый призрак этого убийства / Так потрясает строй души, что разум / Удушен грезами и поглощен / Несуществующим» (перевод Ю. Корнеева, I, 3). Услышав тем летом последние слова монолога Брута, многие зрители Глобуса вспомнили о другом «промежутке» — лондонцы с волнением ожидали, чем же закончится восстание в «маленьком государстве» Ирландии.
Шекспир также осознал, как важно и то, о чем персонажи молчат. В «Генрихе V» он слишком часто использовал длинные монологи, которые скорее побуждали к действию, нежели раскрывали личность героя. В «Юлии Цезаре» самые памятные строки, напротив, очень лаконичны: слова Цезаря «И ты, о Брут» и реплика Брута «Порция мертва» со всей полнотой раскрывают внутренний мир этих персонажей.
Примерно в середине мая Хейворд отдал в печать новое издание своей хроники, которая, как он рассчитывал, вскоре должна появиться в книжной лавке Вулфа неподалеку от Королевской биржи. Лондонский епископ Ричард Бэнкрофт, цензурировавший печатную продукцию, как и архиепископ Кентерберийский, был сыт этим вопросом по горло. 27 мая, на неделе после Пятидесятницы, Бэнкрофт приказал главе Гильдии печатников изъять тираж и привезти книги к его дому в Фулеме, где и сжег большую их часть. Хотя он и намеревался действовать тихо, вскоре в Лондоне об этом узнали — в первую очередь те, кто жаждал прочитать хронику. С досады Вулф рвал на себе волосы: он потерял деньги, и помощи ждать было неоткуда. Теперь в продаже осталась только одна книга о Генрихе IV — шекспировская.
Оказалось, что хроника Хейворда была лишь первой ласточкой. Неделю спустя, 1 июня, Джон Уитгиф и Бэнкрофт приказали конфисковать и сжечь более десятка других книг — по преимуществу сатирической направленности. Среди них «Едкая сатира» и «Virgidemiarum» Джозефа Холла, «Бич мерзостей» и «Превращение Пигмалионовой статуи» Джона Марстона, «Шесть едких сатир» Томаса Миддлтона, «Эпиграммы» Джона Дэвиса и многое другое. Особенно пострадали Нэш и Харви — впредь их произведения запретили публиковать. Огню предали и две книги, в которых усмотрели критику в адрес Елизаветы, королевы-девственницы, — «Инвектива против женщин» и «Пятнадцать радостей брака».
После запрета стало очевидно: времена злободневной сатиры прошли, и ни одна эпиграмма или сатира не будут пропущены в печать. Из-за Хейворда под запретом оказались и хроники — теперь их «публикация могла состояться только после одобрения Тайного совета». Цензура оказалась в руках властей, а не церкви, и нужно было обладать немалым мужеством, чтобы представить хронику, даже в незначительной степени критикующую события национальной истории, на рассмотрение тайным советникам. Гнева не избежали и лондонские драматурги — «ни одна пьеса не будет опубликована без разрешения властей». Неизвестно, почему одни произведения получали одобрение, а другие нет. Подобная избирательность, возможно намеренная, не обошлась без последствий. Просматривая список запрещенных книг, авторы, прервавшие работу над своими текстами, недоумевали, что же спровоцировало реакцию церковников: то ли дело в злободневности сатиры как таковой, то ли в стремлении сатириков к скабрезным шуткам и открытым политическим выпадам.
Шекспир счастливо избежал их участи — ему лишь опалило крылья. Во времена правления Елизаветы ни «Ричард II», имевший большой успех у публики, ни первая часть «Генриха IV» ни разу не публиковались. Чтобы обезопасить себя, Слуги лорда-камергера приняли меры и в отношении двух других пьес Шекспира: и вторая часть «Генриха IV», и «Генрих V» вышли в свет с купюрами — правда, в отличие от других шекспировских пьес, довольно быстро. В обеих хрониках, как оказалось, архиепископ предстает в невыгодном свете, особенно во второй части «Генриха IV», и потому при публикации пришлось вычеркнуть все сомнительные строки, в частности вот эти: «…теперь же / Архиепископ освятил мятеж» (I, 1; перевод Е. Бируковой). Сейчас, когда Глобус почти готов к открытию, совсем не время совершать необдуманные поступки. Судя по истории публикации шекспировских пьес, Слугам лорда-камергера было гораздо выгоднее издавать тексты с небольшими купюрами, убрав при этом из репертуара пьесы крамольного содержания, нежели сохранять произведения, которые рано или поздно попадут под запрет.
Глава 8Разве нынче праздник?
Пьеса Шекспира «Юлий Цезарь» долгое время интересовала исследователей лишь захватывающим политическим сюжетом и памятными персонажами. Издатели XVII века полагали, что в отображении исторических религиозных событий Шекспир допустил немало ошибок, и потому либо вычеркивали, либо изрядно редактировали подобные сцены. В 1693 году Томас Раймер объявил шекспировские анахронизмы святотатством, тем самым дав понять, насколько устоявшиеся к его времени представления о том, как показывать на сцене Древний Рим (с точки зрения традиции, политики и религии) расходятся с представлениями елизаветинцев. Проблемы, которым елизаветинцы были свидетелями как в жизни, так и на сцене: убийство тирана, престолонаследие, изменение календаря, — порождены их собственным религиозным расколом. В «Сравнительных жизнеописаниях» Плутарха Шекспир, как и подобает истинному гению, сумел увидеть злобу дня своих современников.
После того как Генрих VIII разорвал все отношения с Римом, жизнь англичан сильно поменялась; наряду с религиозной политикой сильно обновилась и государственная. Надежда на примирение государства и церкви становилась все призрачней с каждой новой законодательной инициативой Тюдоров — принятием законов о Признании короля главой церкви (Супрематии), о Подчинении духовенства, о Единообразии общественных молитв, а помимо этого, официальным переходом из католицизма в протестантизм и затем обратно, — все это случилось менее чем за четверть века. Пий V, папской буллой 1570 года объявивший королеву Елизавету еретичкой и освободивший англичан от исполнения ее указов, только усугубил ситуацию — английские католики теперь разрывались между верностью церкви и государству. Те, кто принял вердикт Римской католической церкви (хотя только крайние радикалы отважились на такой шаг), вполне могли, находясь в здравом уме и твердой памяти, одобрить и убийство деспотичной королевы Елизаветы.
Когда стало очевидным, что Елизавета не собирается выходить замуж и рожать детей, члены Тайного совета не на шутку обеспокоились: а что если на престол после ее смерти взойдет католик, который будет править протестантской Англией как квазиреспубликанец? Королеву, должно быть, очень задевали высказывания Тайного совета о том, что решение о наследнике касается не только ее лично, но и народа. Эта мысль нашла отражение в современных трактатах, например в «Положении дел в Англии» (The state of England, 1600) Томаса Уилсона. Уилсон пишет, что у английского монарха «нет права издавать законы или же распускать Тайный совет; это можно делать лишь с разрешения Парламента. В самом деле, старший сын короля, хотя он и наследник по праву, не будет коронован по смерти отца без согласия Парламента». Хотя текст не предназначался для печати, Уилсон так и не решился прямо заявить, что выбор преемника — дело подданных, а не одной королевы. Это сделает Питер Уэнтворт в своем «Назидании Ее Величеству по поводу наследника престола». За прямоту Уэнтворта, хотя и члена Парламента, заключили в Тауэр, где он и умер, а его трактат, опубликованный в Шотландии посмертно в 1598 году, предали огню.
Власти сделали все возможное, чтобы подавить любые кривотолки. Даже путешественники, например Томас Платтер, быстро усвоили, что не стоит болтать лишнего: «Под страхом смерти запрещено интересоваться вопросом, кто вступит на престол после кончины королевы, ибо подобное знание только развратит преемника, и тот, стремясь к власти, устроит заговор против Ее Величества». Королева хранила молчание — догадки лишь множились. В Шотландии и за границей стали появляться трактаты, в которых обсуждались разные кандидатуры. В Англии продажа и распространение таких текстов были строго запрещены.
На закате правления Елизаветы ее преданные сторонники, такие как Томас Уилсон, тайком старались помешать претендентам на престол (а их было около 12). Елизавета же подозревала, что другие ее советники, включая Эссекса и Сесила, вели тайную переписку с королем Шотландии, а может, и не только с ним. По Лондону и за границей ползли разные слухи. В Испании, где все еще питали надежды, что преемником Елизаветы станет католик, поговаривали, что королева не протянет и года.
В марте 1599-го Томас Фицгерберт, английский католик, написал из Испании письмо своему другу, в котором подверг сомнению разговоры о том, что на престол взойдет «король Шотландии, если только у него на пути не встанет граф Эссекс»: «Вряд ли так случится. Испанскому инфанту их соперничество даже на руку». Пусть Эссекс и Яков борются за престол — это лишь повышает шансы испанского претендента на успех: «Знаете ли Вы, чем заканчивается грызня двух собак за одну кость?»
Конечно, англичане понимали, сколь тернист путь шотландца к трону. Ситуацию усугубляли, в частности, постоянные обвинения Якова в том, что он мало предан делу протестантизма. В конце апреля 1599-го по Лондону поползли слухи. Якобы король Шотландии «решил собрать виноград до того, как он созреет», и «ради монаршей власти станет потворствовать католикам». Уильям Кемден пишет: «Какие-то негодяи, уж не знаю, кто они, продолжают нарушать наш покой. Из-за злостных измышлений этих людей отношения между Елизаветой и Яковом сильно охладели — пошли разговоры, что король поддерживает католиков и совсем не расположен к Елизавете».