Маринка отрицательно мотает головой:
– Всю бабушкину библиотеку Юрий Петрович вывез. Даже не знаю куда. Он не любит стихов. Говорит, что не понимает, зачем они нужны.
Сколько раз мне приходилось слышать этот вопрос. Практической пользы от стихов вроде бы действительно никакой.
– Я со школы какие-то стихи помню, – говорит Маринка. – Они правда помогают, да?
– Мне, например, помогают. Можешь даже вслух декламировать. Ты одна, никто не услышит.
Перед глазами невольно встает картинка: Маринка с косичками у доски декламирует: «Мороз и солнце, день чудесный». А за окном в самом деле мороз и солнце, заиндевевшие ветки и стайка снегирей. И как же хочется туда, на волю! И зачем только нам эти стихи?
– Я попробую. – Маринка послушно кивает, и мне кажется, что она вообще привыкла подчиняться.
– Марин, – я решаюсь спросить уже в коридоре, у самых дверей, – а почему Павел хромает? Что у него с ногой?
– С ногой? – Маринка горько хмыкает. – Нет у него ноги, почти по самое колено.
– О господи! Что случилось?
– Случилось? Да, случилось. Ему было восемь лет. Я тогда в командировке была, а они на каникулах с отцом ходили в лыжный поход, далеко, за десять километров, и Павлик стер ногу до крови. Он жаловался всю дорогу, но отец велел терпеть. И дома запретил ему жаловаться, мол, не сахарный, не растаешь. Достаточно было мазь Вишневского положить под повязку, она бы все вытянула, а наш папочка ну ничегошеньки не сделал! Когда я приехала, Павлик уже был в больнице. У него гангрена началась, и ступню пришлось ампутировать.
– И что, Юрий Петрович не чувствует своей вины? – ужасаюсь я. – Такая трагедия.
– Не знаю. Виду никогда не подавал, по крайней мере. Когда Павел из больницы вышел, еще Маресьева в пример ему ставил. Мол, человек без обеих ног летал, а у тебя травма минимальная.
Ничего себе минимальная травма!
– А как же он водит машину? – соображаю я.
– Ничего, Маресьев же самолетом управлял.
– А, ну да.
– А ты знаешь, что во вторник полная Луна сблизится с Сатурном? – вдруг с загадочным видом спрашивает Маринка.
– И что будет?
– Как что? Это же день Антихриста!
Во вторник я как раз дежурю до самого закрытия. Больше ничего особенного не предвидится.
Заглотнув информацию не жуя и еще не успев переварить, я выскакиваю на улицу и не желаю больше ни о чем думать.
Я успеваю на последний троллейбус. Когда-то в этом было что-то романтичное, по крайней мере, мне так казалось в юности. Потому что последний троллейбус развозил по домам людей со свиданий или поздних гостей, и каждый его пассажир боится расплескать по пути свою интимную тайну. А теперь мне вдобавок ко всему приходится препираться с кондуктором из-за крупной купюры. Да какой там крупной – сто рублей. Что же, они за целый день мелочи не насобирали? Вообще последнее, чего хотят от меня люди, – это мелких денег. В троллейбусе, магазине, на почте, в парикмахерской. Оплатить маникюр, уборщицу в подъезде, купить на рынке два килограмма картошки – готовьте мелочь. Больше им от меня уже ничего не надо. Еще я элементарно боюсь, что закроется магазин через дорогу от нашего дома и тогда мне будет нечего приготовить на завтра, чтобы Владька и кот не остались голодными. Я влетаю в этот магазин в панике за десять минут до закрытия и бросаю в корзину все, что под руку попадется. А оно, то, что попалось, далеко не лучшего качества. Но если ты бедный, тебе достается все не лучшего качества, и с этим приходится мириться.
Потом, перейдя дорогу, я еще мимоходом глажу бесхвостую собаку Джерри, которая днем и ночью дежурит на остановке около бараков на пересечении проспекта и нашей улицы Булыгина. Дальше, у дровяных сараев, у будки сидит Цезарь, которого я иногда подкармливаю остатками трапезы, а в нашем дворе меня встречает такса Лиза, которую хозяйка вывела перед сном. Получается так, что в округе я знаю каждую собаку по имени. Интересно, знают ли они, как меня зовут?
Владька пялится в компьютер, а кот спит, развалившись на стуле возле него.
– Владька, – спрашиваю я, едва скинув пальто. – Скажи! Если ребенок сильно натер ногу на лыжной прогулке, а отец велит ему терпеть и не вякать. И даже если из-за этого у ребенка поднимается температура, потому что началась гангрена, – все равно: терпи и не жалуйся, как тот спартанец.
– Какой спартанец?
– Ну, который лисенка под плащом спрятал. Вам что, не рассказывали в школе?
– Мама, школа благополучно мимо меня проехала. Ты разве не знаешь?
Знаю. Кое-как окончил на тройки.
– Ладно. Что ты скажешь об этом папаше?
– А почему ты спрашиваешь меня?
– Потому что ты психфак заканчиваешь, черт возьми! Или психфак тоже мимо проехал? Или вас там абстрактными понятиями пичкают?
Помолчав, Владька выдает:
– Этот твой папаша латентный садист.
– Почему латентный?
– Потому что откровенно сына не мучил, иголки под ногти не вгонял, но страданиями его наслаждался, прикрываясь воспитательными целями.
– Но на работе-то он вполне приличный человек. Еще и большой начальник.
– Латентные садисты всегда подчеркнуто аккуратны, корректны, иногда даже до противного. Это кто там кого довел до гангрены?
– Так, я просто случайно услышала в магазине. Продавщица жаловалась.
– Разве может у продавщицы муж быть большим начальником?
Владьке в логике не откажешь, хоть и на тройки учился. Перед глазами мгновенно встает картинка: Владька-девятиклассник сидит на кухне и ест кашу с убеждением, что экзамен по алгебре ему нужно сдать на «три». А я к нему пристаю, почему именно на «три».
– Потому что учительница говорит, что на «четыре» писать не нужно. Все равно никто не поверит, что я алгебру на «четыре» могу написать. Я по алгебре на тройку учусь. На «три» достаточно решить всего пять заданий.
– А на «четыре» сколько надо решить?
– На «четыре» семь. Но все равно никто не поверит, что я сам решил.
– А если ты решишь пять, а потом окажется, что одно из них неправильно?
– Ну, я на всякий случай шесть решу.
– А семь нельзя? Чтобы с запасом?
– А если я все семь правильно решу, тогда скажут, что я списал, – примерно так он ответствовал.
В школьные годы мне тоже приходилось корпеть над этими задачами по алгебре-геометрии. Но я всегда шла на экзамен с убеждением, что получу «пять». И в результате получала «четыре». В проклятом коммунистическом раю нас так учили: намеренно завышать для себя планку.
Теперь тот же Владька ест кашу, не отрываясь от компа, а я опять пристаю к нему.
– Почему муж продавщицы не может быть начальником? Он, например, завскладом.
– Мама! Завскладом – это уже неактуально.
И то верно. Пора тебе, мать, на покой во всех смыслах этого слова.
– Владька, – напоследок спрашиваю я.
– Ну чего?
– А ты не мог меня попросить книжки из библиотеки принести? Обязательно нужно самому брать?
Вопрос повисает в воздухе.
Хотя, если разобраться, ребенок просто проявил самостоятельность. Мама же не волокет в психоанализе, она вообще старорежимная у него. И почему-то мне еще вспоминается, как, проводив Владьку на экзамен, я достала из шкафа иконку «На прибавление ума» и перекрестилась на скороговорке: «Пресвятая Богородица, дай ума отроку Владиславу». И, будто услышав безмолвный ответ: «Ну чего тебе?», добавила: «Помоги ему алгебру сдать на «тройку». Не за себя – за сына прошу». В этот момент я ощущала себя купчихой, которая отправила на экзамен недоросля-гимназиста.
Однако никак не удается отделаться от мысли, что Юрий Петрович, латентный садист, то есть уже не латентный, если бьет жену, решил избавиться от этой самой жены. В сущности, это просто: можно вывести Маринку на окраину, ударить камнем по голове и бросить на обочине. А потом объявить в розыск: якобы она сама ушла из дому в невменяемом состоянии, споткнулась и разбила голову об этот камень. Тем более что она действительно ушла из дома. И просить защиты ей не у кого, кроме как у самого Господа Бога.
А что, если это Юрий Петрович убил Сильвию? Ну да. «Воробьи» же недалеко от дома престарелых, можно подкараулить жертву по пути с работы или даже каким-то образом заманить в пустынное место. Зачем? Затем, что преступление легче спрятать в цепи подобных. Якобы это жертвы маньяка или наркомана. Случайные жертвы. Хотя случайной жертвой получалась Сильвия, а не Маринка. Маринка же еще жива, черт возьми! И как же тогда колечко с изумрудом, которое отнес в ломбард наркоман? Может, у меня просто-напросто начинается паранойя?
И снова брезжит весенний заплаканный день. Понедельник. Трудовые будни. И наш КИБО останавливается у дома престарелых, и я, прихватив заказы и ящик с формулярами, спешу к своим бабушкам, как некогда Красная Шапочка с корзиной пирожков. В воздухе сквозит резкая свежесть, она обманчива, знаю, сейчас очень легко простудиться, но мне не хочется застегивать свое пальтушко и прятать нос в воротник, да и добежать через двор к входу вовсе недалеко.
Мне сегодня радостно – оттого что в кармане у меня голубые носки для Казимировны! В пятницу вечером я таки купила их, уже расплачиваясь на кассе.
Они лежали в корзине как напоминалка, подсказка. Именно голубые с белой каемочкой!
Бабушки как раз возвращаются с обеда. В фойе пахнет, как в детском саду, – тушеной капустой и пирожками. И старики, медленно расходящиеся по своим палатам, от этого похожи на сморщенных постаревших детей, которые тоже писают под себя. Я даже стараюсь на них не смотреть, скорей взлетая по лестнице на второй этаж. Может быть, я слишком резко открываю дверь и врываюсь в палату слишком шумно, большая и яркая для здешнего заведения, дышащая весной. Во всяком случае, Софья Лазаревна смотрит на меня с осуждением, как на провинившуюся ученицу, и произносит, очевидно продолжая свой внутренний монолог:
– Она поступила так совершенно напрасно.
– Кто?
– Нина Николаевна.