Аня очень жалела, что не может выразить это в стихах, но все же попробовала слепить:
Ты забудешь меня, как случайную встречу,
Моя нежная, странная, злая любовь.
Любовь представлялась категорией трагичной. За ней всегда смутно рисовалась смерть. Может быть, потому, что в произведениях советской литературы, которые они проходили в школе, почти все мужчины погибали. Особенно жалко было Столетова из «И это все о нем». Даже сочинение писали такое: «Почему погиб Евгений Столетов». На этот вопрос, кажется, никто вразумительно ответить не мог. Только Ане казалось, что Столетов потому и погиб нелепо, что войны-то не было, а жить мирно такие люди просто не способны.
Вообще Аня не знала, с чего начинать гладить мужскую сорочку и как делаются «стрелки» на брюках. Одежда в доме вся была женской, разговоры-занятия тоже, в гости к маме ходили исключительно женщины. Ане даже интересно было узнать, что такое сверхособенное кроется за выражением «мужской разговор».
Еще из мужчин в ближайшем окружении существовал для Ани руководитель драмкружка Цукерман. От фамилии во рту становилось сладко: в ней прятался и сахар, и марципан. Человеком казался он интересным, во всяком случае, с ним можно было потрепаться, как выражались в классе, – чего нельзя было, например, с физруком или физиком Валерьянычем.
Аня особенно запомнила, как Цукерман разъяснял психологию женщины на примере «Грозы». Катерина говорит: «Нет, нет, я не возьму ключей, нет, не возьму!» И все же взяла. Аня думала, что на месте Катерины она бы тоже взяла, потому что героя-любовника играл Саша Порошин, а Кабанова-младшего мордатый Селедкин. Вообще-то Аня могла влюбиться и в Цукермана, если бы он не был старше ее на полторы жизни – целых двадцать лет!
К Саше Цукерман относился серьезно. Порошин вообще-то был троечник, а в школе ценили людей по среднему баллу. К тому же дворницкий сын… Ане всегда бывало немного стыдно перед теми же дворниками, уборщицами, посудомойками. Ей хотелось извиняться за то, что они обслуживают ее, что она своим присутствием увеличивает беспорядок, им прибавляя хлопот. Цукерман, кстати, указывал, что в «Грозе» помещик Дикой, столп темного царства, говорил Кулигину следующее: представляешь, какая я сволочь? В Великий пост обругал кредитора! Обругал, ой обругал! Я после у него при всех прощения просил, в грязи, прилюдно, мужику в ноги кланялся! Вот ведь сердце у меня какое!.. Цукермана поражало, а у нас-то тогда какое, если мы не только «в ноги», – нам «извините» из себя не выдавить…
Зимой начали репетировать «Оловянного солдатика» – эту сказку Андерсена Аня очень любила, несмотря на грустный финал: солдатик погибал в огне, превращаясь в кусок олова, подобный сердцу. (Хотя, наверное, ему не было больно – у него же не было нервов.)
Цукермана за выбор пьесы на педсовете ругали: якобы пьеса аполитична, может быть, стоит ее «подработать»? И какой же в ней смысл, когда даже не побеждает добро? Цукерман ответил, что все-таки побеждает любовь и смысл в этом общечеловеческий, а делать солдатика красноармейцем он не собирается.
Погибнуть в огне предстояло Саше Порошину. Костюмы взяли списанные из настоящего театра, и Саше выдали гусарский мундир, который выглядел бы даже элегантно, если бы не заплатка вполспины. Вулич играл карнавальную ракету, которая путешествовала вместе с солдатиком по реке (кажется, она заплыла вообще из другой сказки). Вуличу предстояло размокнуть, так и не выстрелив фейерверком. Ане, конечно, очень хотелось сыграть балерину с брошкой. Хотя героиня и относилась к обожателю с прохладцей, зато как бы Аня выглядела в балетной пачке!
Роль балерины дали дылде Беловой, Ане же досталась… крыса! Два дня она плакала в подушку. Главное, некому было высказать свое горе: Нинка же не хотела разговаривать с ней. А какие звуки издают эти крысы – пищат или шипят? К тому же ее партнер-крыс опять был щуплый Орлов. Но когда Ане подобрали костюм из настоящего театра: серое трико с кружевным жабо… это вообще ничего смотрелось. Нет, даже хорошо… Люди, здорово!
Дома, вертясь перед зеркалом, Аня приспособила широкий лакированный пояс, чтобы подчеркнуть талию. Ноги оставались открытыми – приходилось жертвовать парадными колготками: на каждый день капрон считался роскошью. Макаров девчонок без конца теребил, как им не холодно бывает в капроне, он же такой тоненький…
Мама возникла у Ани за спиной:
– Ножки, конечно, хорошие, их прятать не надо. Но вот капрон… Капро-он! Почему не шерстяные колготки?
– Ага, ага, штопанные на коленках?
Мама заводилась с полоборота:
– Ты опять куда-то сунула ножницы!
– Я их даже не трогала!
– Почему тогда их нет на месте?
– Откуда я знаю?
– Как не знаешь? Если это не я, значит, это ты…
Прикипать всем сердцем к людям случайным было просто – к подружкам по пионерлагерю, к кавалерам. А вот маму любить каждую конкретную минуту было сложно…
Мама старалась: готовила, гладила, стирала – в бигудях и синем халате. Только отправляясь на работу, мама снимала бигуди и переодевалась. На нее еще обращали внимание мужчины – мама только смеялась над этим, смеялась… Она красила губы ярко-розовой жирной помадой. Когда мама возвращалась домой, сперва входили будто ее губы, потом сумки и только потом сама мама. Она надевала синий халат, готовила, гладила, стирала…
Маме не очень-то нравился драмкружок: там были «мальчики». Зато ей нравился Цукерман: он ходил в блестящих ботинках и брюках с четкими «стрелками». Такой странный был у мамы критерий. При чем тут ботинки? Кажется, этим примечателен был Анин папа…
На репетицию Аня явилась в капроне, чувствуя себя абсолютно голой. Двигаться пришлось аккуратно чтобы не цепляться о зазубрины стульев. Нельзя было сутулиться или стоять по-солдатски «вольно». Крыса вам не с помойки, крыса… придворная! (Макаров схохмил: «тыловая».) Аня расправила пущенную по рукавам бахрому и выбежала на сцену, мелко семеня. Растопырив пальцы, она прошипела: «А где твой пашшпорт? Пашшпорт гони!» Крыс Орлов проглотил слова. Цукерман попросил ее повторить выход.
– Ну а чего? – Орлов оправдывался, задрав брови на лоб. – Чего она?
Саша Порошин сказал Орлову очень серьезно:
– Человек только-только начал работать.
Человек! – это что за определение? Это который другому человеку друг, товарищ и брат?
Саша слегка тронул ее за плечо:
– Попала в самую точку!
Куда попала?
Вулич в пестром колпаке проскочил мимо, сильно стукнувшись о пианино плечом. На задней стенке было нацарапано «Бони М».
Все же одного «человека» хватило, чтобы до финала продержаться на запале. Домой как-то случайно, само собой, Ане оказалось по пути с Сашей. Саша говорил, что Аня все же штампует. – Что-что делает? – Штампует. Что это такое, Аня толком не поняла. Ей казалось, что Саша склонен говорить загадками. Он еще сказал про… амплуа. То есть, что есть характерные роли, герой-героиня…
– Так вот, герой – это прежде всего целеустремленная личность. Я дома даже всю библиотеку перешерстил: что это за цель такая у личности? Интересная штука нарисовалась вообще. – Саша чуть помолчал. – Высшей целью жизни героя оказывается смерть.
– Да ну?
– Я имею в виду советскую классику. Взять, к примеру, «Смерть пионерки» – волосы аж дыбом встают.
– Там девочка умирала от скарлатины? – Аня вспомнила про свою болезнь.
– Вот именно. При чем здесь революция? Разве просто от скарлатины уже умереть стыдно? Без всякого героизма? Да в какую книжку ни загляни, – продолжал Саша, – не так важно, как человек живет, главное – умереть достойно. Это цель сигнальной ракеты – сверкнуть и потухнуть.
Лампочка у подъезда светила тускло, только оттеняя собственную муть.
– У меня мама все время так говорит, что я должна быть «достойной» – кого? Чего?
– Вот-вот, я вспомнил свое детское ощущение, что я должен дожить чью-то жизнь – за тех, которые умерли ради меня. Ты какого года?
– Шестьдесят пятого. Меня даже Викторией назвать хотели в честь Победы.
– А я чуть было не угодил в Юрочки. – Саша поправил сбившийся шарф. – Ну, пока?
– Пока.
Он заспешил дальше, не оглянувшись.
Дома мама сказала, что звонил Вулич, и проворчала что-то еще про колготки. Аня, отказавшись от ужина, поспешно стала снимать со стены карту мира, на которой государства соцлагеря были отмечены по контуру красным. (Саша наверняка стал бы над этим смеяться). И, пока тлел маленький уголек ее счастья, записала в дневнике: «Мы шли вдвоем по темной дороге… (Что-то такое она, кажется, встречала у Грина), и мне было хорошо оттого, что рядом был ты, я говорила глупости и несла всякую чушь. Ты изредка улыбался и думал, наверное, что я такая смешная, и не понимал, зачем сегодня пошел со мной, а мне так не хотелось расставаться. Мне хотелось идти и идти, и я бы ничуть не устала и пошла бы за тобой хоть на край света».
Потом позвонила Редькина – спросила, что задано по физике.
– Да ничего не задано! Странная ты какая: контрольная же была!
Редькина сразу повесила трубку.
Мама напомнила еще раз про Вулича и про ужин.
Скоро поев, Аня решила почитать Грина. Вулич этим вечером был вообще ни при чем, да она просто про него забыла.
С девчонками Вулич бывал на короткой ноге. К нему бегали после уроков пить кофе. (Кругом пили чай – в основном грузинский.) Кофе, естественно, был не ячменный (какой всегда покупала мама, он назывался напиток «Народный») и даже не растворимый советский, что как-то ощущалось по духу. Советскому явно чего-то не хватало. Говорили, что кофеина: его якобы вытягивали из зерен для лечебных целей. Еще Вулич единственный из всего класса носил настоящие джинсы и кожаный пиджак.
В субботу Вулич позвонил еще раз – попросил у Ани текст «Солдатика». Свой он куда-то задевал, непонятно где оставил. Сам он зайти не мог, потому что родители ушли без ключей. Аня – как была в домашнем – сунула текст в сумку, надела пальто. Тихий вечер казался сказочным. Крупный снег сыпал сплошной стеной и скоро облепил ее с головы до ног. Снег был даже на ресницах, лез в рот – на вкус свежий и острый, как несладкое мороженое. Идти было хорошо в гуще этого снега, который одинаково наряжал и людей, и деревья в свадебный кружевной убор. А вот бы сейчас по дороге повстречался Саша Порошин. Аня бы не удивилась, если б он вышел навстречу в гусарском мундире.