В темном подъезде Вулича, где горела всего одна лампочка, Аня стряхивала с себя снег – с плеч, с шапки, с сапог… Наверху резко стукнула дверь, послышались быстрые шаги, потом мимо проскочила девчонка, на ходу застегивая пальто. Всхлипнула, почти ткнувшись в Аню. Ане так показалось, что это была Оля Редькина. Но скорее все-таки показалось, потому что… ну что могла Редькина делать у Вулича? Она никак не вписывалась в их компанию со своим лицом «шесть на девять».
Вулич открывать медлил. Открыв, на пороге тронул прядку ее волос, выбившихся из-под шапки. Ане стало щекотно и как-то еще… Она суетливо полезла в сумку, лепеча про обещанный текст.
Вулич сказал:
– Сперва согрейся.
Аня послушно скинула пальто, которое тут же подхватил Вулич, хотя засиживаться не собиралась. На ней было короткое платье в клеточку, а на ноге палец светил ярко-голо, прорвавшись наружу через дырочку. Вулич, кажется, засек этот палец и предложил тапочки.
Аня никогда прежде не бывала у Вулича вечером – комната, освещенная низким абажуром, казалась теснее, со всех сторон подступали темные вещи. Вулич сварил кофе. Текст он небрежно бросил на диван. Говорить, собственно, было не о чем. Леша включил радио, помещавшееся в кассетнике. Радио сразу сказало что-то про солнце сквозь сосны – по-русски, но с интонацией неуловимо странной. Либо же этот низкий голос был необычно низок для диктора. Фразы к тому же лепились нестандартно в окружении названия «Комсомольск-на-Амуре». Леша заметил интерес Ани, но пока промолчал.
– Это что? – Аня наконец спросила сама.
– Солженицын, – в голосе Вулича мелькнула хитринка.
– Солженицын? – почти по слогам переспросила Аня, ощутив, что сидит, выпучив глаза.
– «Голос Америки». А слышно как родной «Маяк», а?
– Солженицын, – еще раз на полувопросе произнесла Аня.
– Ты думала, он пасквили строчит на совдепию?
– Нет, по-моему, неплохо написано. – Аня в растерянности как будто бы с собой спорила.
– А то бы там плохое печатали!
Аня судорожно глотнула кофе, почти не ощутив его вкуса.
– У меня, кстати, все переписано на кассеты, могу дать послушать. – Леша подул себе в чашку.
– У меня кассетника нет, – торопливо ответила Аня.
– Тогда можешь у меня слушать. – Леша передернул плечами. – Вечерами все равно нечем заняться.
Аня опять глотнула из чашки, хотя в ней оставалась почти одна гуща.
– Поставь лучше музыку.
Леша включил кассету:
– Битлы, классика.
– Кто? – Аня переспросила. – «Битлз»?
– Нравится? А что ты в прошлом году про них говорила?
Вулич усмехнулся, имея в виду диспут о музыке классической и популярной, когда вопрос ставился: или – или.
– Так это же еще до революции было. Теперь, вон, для тебя и «Бони М» старье.
– «Бони М» старье, – согласился Вулич.
– А «Битлы» не старье?
– «Битлы» старье? Ну, знаешь ли… Еще скажи, что они учат нас буржуазной культуре.
– А чему тогда они учат?
– Да ничему плохому.
– Хорошему, да? А ты разве фотографий не видел, как безработные ночуют в метро?
На самом деле «Битлы» Ане нравились, но она стеснялась в этом признаться.
– Безработные – это те, кто не может найти работу по специальности, – засмеялся Леша. – Они не хотят мести улицы.
– А это не абсурд – забивать башку знаниями, чтобы потом мести ули… – вспомнив Сашу Порошина, Аня осеклась. – Было бы все так просто, там бы дети не голодали.
– А там никто и не голодает.
– Голодает!
– Не голодает! Ты фотографий не видела негритят с раздутыми животами?
– Так это в Эфиопии, а там социализм, между прочим.
– А в ЮАР, например, белые получают в четырнадцать раз больше негров!
– А негры в четырнадцать раз больше твоей мамаши! – Леша поднялся, чтобы перевернуть кассету.
– Ты уверен?
– Уверен. У меня в Западной Германии тетка.
Аня растерялась:
– А как она туда попала?
– Замуж вышла. – Леша, не замечая ее внутреннего смущения, продолжал: – Ты представь: она приходит в магазин, и ей тут же выносят на примерку десять пар туфлей.
– Туфель, – поправила Аня.
– Ну, туфель.
– Я пойду, – Аня вскочила. – Да, пойду.
– Как хочешь.
В прихожей Вулич подал ей пальто. Она никак не могла попасть в рукав. С вешалки соскользнула на пол Лешина дубленка – Леша наступил на нее. Аня запуталась в своем шарфике…
Ей казалось, что она окунулась в настоящий разврат. Дома, закрывшись в ванной, она долго разглядывала в зеркале свое лицо – не появились ли на нем признаки порока. Она не расскажет никому, что была у Вулича – пила кофе, который добывают на плантациях негры, слушала «Голос Америки», но главное – про эту щекотку от выбившейся пряди волос.
Оля Редькина тем временем кружила по улицам без цели. Мокрый снег лепил ей прямо в лицо, вперемежку со слезами струйками стекая со щек.
Диспуты о музыке классической и современной никому не мешали бегать на дискотеки. Свет на дискотеках только начинали приглушать, создавая интим, – чего никак не хотела понимать завуч и периодически свет включала, но тогда никто не танцевал. Вулича с дискотеки однажды прогнали за то, что он пришел в джинсах с американским флагом на заднем кармане. Комсомольского собрания по поводу флага не состоялось только потому, что Вулич ясно указал место, где у него находится эта Америка.
Премьера «Солдатика» намечалась на торжественный вечер в честь Восьмого марта. Сперва со сцены долго вещала завуч – в цветастом платье и позолоченных босоножках. Артисты от официальной части освобождались – им выделялось время для сборов.
Девчонки красились, натаскав из дома косметики, под красавиц с обложек журналов, которые сидели томные, с глазами в лисьих «стрелках». Ане не верилось, что их алебастровые лица могут быть на каждый день, как будто красавицы снимали их, как мама – нарядное платье. Аня давно приглядывалась к женским лицам – в троллейбусах, в очередях, на улице… Лица были отчеркнуты тенями усталости, особенно глаза, контуры часто смазаны…
Переодеваться в комнатке за сценой (так называемой грим-уборной) Аня не хотела: мама заставила ее натянуть поверх колготок теплые панталоны почти до колена – стесняться же некого. Панталоны, с одной стороны, означали взрослость, поэтому Аня не очень брыкалась. Женщины были все многослойны: еще носили чулки на резинках и обязательно нижние юбки. К тому же Ане хотелось, чтобы из-под пальто выглядывали нарядные ножки в капроне, а не в рейтузах, которые пузырились на коленках.
Аня придумала снять эти панталоны в туалете, едва начнется поздравительная речь завуча, наверняка же там никого не будет. Однако в туалете девчонки, задрав юбки, подтягивали колготки, сверкая полными, вполне женскими ляжками. Потоптавшись, Аня устроилась в уголочке и стянула ненавистные штаны, все же уловив за спиной похихикиванье типа: «щегольнуть изящным бельем» – фраза была из подпольной литературы «про это», которая месяца два ходила по рукам, пока на физике ее не засек Валерьяныч. Рассказывали, что потом Валерьяныча самого застукали в лаборантской за чтением. Расправившись с «изящным бельем», Аня вышла из туалета не оглядываясь. За сценой уже, натягивая серое трико, она все еще ощущала ногами память теплых штанов.
В зале выключили свет, а над сценой оставили гореть одну пыльную лампочку. Школьные дискотетчики организовали кой-какую подсветку. Саша Порошин ступил в фиолетовый луч, сделавшись сразу сам сиренево-бледным. Время потекло тягуче, как еще бывало в стоматологической клинике, когда сидишь в коридоре – и заходить в кабинет вроде бы страшно, но в то же время торопишь себя: скорей бы уж проскочил этот момент жизни…
Аня стояла, трепеща бахромой на плечах, переминаясь на носочках, то и дело набирая полную грудь воздуха. Наконец на сцене появился Орлов с такой же, как у нее, бахромой, только растрепанной, как будто он успел побывать у кошки в когтях. Орлов произнес: «А вот и моя невеста». Аня подпрыгнула, взмыла вверх – еще на окончании его фразы – и с сердцем в пятках прошипела: «А где твой пашшпорт? Пашшпорт гони!» В зале засмеялись. Дальше ей вдруг показалось, что слов для нее в пьесе отпущено несправедливо мало. Орлов просто уже не существовал, затертый ею в самый угол. Она переигрывала. Подспудно Аню точила одна только мысль: ну уж если и теперь Саша не поймет, какого лебедя (не крысу) выпускает из рук, тогда… а что тогда? Тогда опять ничего. Все будет как прежде. Однако вечер только начинался. Вечер, когда она наконец была в центре внимания.
Артистам долго аплодировали. В грим-уборную набились ученики, учителя… Аню поймала Вероника:
– Хорошо, крысуля, теперь экспрессии бы поменьше.
Чего поменьше? Аня уточнять не стала, потому что Саша Порошин, сняв мундир, пробирался к выходу. Аня напряглась – Саша прошел мимо, чуть даже ее подвинув. Аня устремилась было за ним – правда, только пронзительным взглядом, потому что возле кучи одежды раздался смех:
– Ой, это чьи? Это чьи?
Оля Редькина держала на вытянутой руке, как флаг, позорные Анины панталоны.
– Анька, это же твои!
Но ведь Аня прятала их в сумку, на самое дно. Правда, в суете, кое-как…
– Нет! Нет! – в отчаянии Аня замотала головой.
– Как же, я сама видела!
– Не мои! Не мои!
Да что же она такого Редькиной? Что она сделала?!
– Успокойся. – Вулич перехватил у Редькиной ее добычу. – Она из них выпадет.
Ничьи панталоны Вероника отнесла в учительскую.
Саша Порошин на дискотеку не остался (как исчезла и Редькина). Переодевшись в короткий сарафанчик, Аня слонялась по залу, не зная, к кому прибиться. Цукерман мелькнул на выходе рядом с Вероникой. Он все же как-то был связан с Сашей, поэтому Аня улыбнулась Цукерману и Веронике одновременно. Цукерман что-то сказал Веронике – та засмеялась, откинувшись с неожиданным жестом, дразня ямочкой под шеей. Картинку Аня раскрутила уже погодя, задетая ее необычностью.
Аню пригласил Вулич. От него пахло куревом. (Дорогими сигаретами, но Аня еще различать не умела.) Он слегка, не специально, касался дыханием ее щеки. И каждый раз от его дыхания по телу пробиралась эта щекотка… Едва танец кончился, она забыла про Вулича. Танцевать вообще скоро устала, и вот опять подкатило щемящее одиночество… Зачем только на ней эта короткая юбка? Зачем она раздела себя? Для кого? Праздник кончился. Она – бумажная ленточка на асфальте после парада. Аня выбежала в коридор – напротив их класса стоял Цукерман, скрестив руки. Он сам казался тесным, чужим, захлопнутым даже.