е серый свитер и почти нет косметики, так что можно слиться со стенкой. Расплатившись, я иду в туалет и наконец-то поправляю эту бирку на шее. Какое блаженство, больше не трет!
Наверное, он все-таки чувствует чужие взгляды, хотя говорит, что ему все равно. Он слишком презирает людей, чтобы обращать внимание на их взгляды. И все-таки первое, что он заявляет, когда я присаживаюсь напротив:
– Наушники новые нужны. Я тут примерил в магазине – совсем другое дело этот стереозвук…
– С зарплаты купим, – говорю я, ловя себя на том, что разговариваю с ним, как с ребенком, которому обещаю купить игрушку. Он действительно ребенок в чужом, враждебном ему мире взрослых. И он не понимает, как вести себя с ними. Когда приносят водку, он немедля опрокидывает ее в себя, заметно веселея.
– А тут уютно, – улыбается он. – Хотя немного противно. Но с тобой сидеть уютно. Хорошо вообще сидим!
Ну вот наконец эта минута, когда он слегка оттаял и открыт. На джемпере его не хватает двух верхних пуговиц, от этого почему-то кажется, что он ранен в грудь. Волосы, слежавшиеся под шапкой, топорщатся жесткой волчьей шерстью. Он с аппетитом съедает яичницу, и я не смею намекнуть, чтобы он поделился. Не из боязни, мне просто нравится смотреть, как он ест. Именно как алчущий звереныш, который жаждет насытиться. Подобрав остатки яичницы куском хлеба, он замечает:
– Ты, как всегда, ничего не ешь и не пьешь.
Мой согласный кивок рождает легкое недовольство:
– Почему ты все время соглашаешься? Ты можешь хоть раз устроить скандал, плеснуть минералкой мне в лицо?
– Разве я соглашаюсь все время? – Я действительно удивлена.
– Соглашаешься, а это скучно. Я часто бываю не прав. Я эгоистичен. Например, сегодня я хотел обидеться за то, что ты не купила джин-тоник.
– Хоть раз не согласилась.
– Ты пожадничала. Говорила про какие-то продукты. Еще хозяйственные сумки на меня повесь. Это скучно. Мне вообще скучно быть просто любовником. Когда я понимаю, что женщина видит во мне только самца, я стараюсь скорей уйти! – Он не замечает за собой, что говорит на тон громче, чем нужно. Я вновь чувствую, как шею нестерпимо царапает. Теперь это царапающие взгляды. Я пытаюсь мысленно залезть под стеклянный колпак, чтобы спрятаться от враждебного мира, который пристально наблюдает за нами, будто через прицел снайперской винтовки. Горячая красная точка пляшет у меня на затылке. Но ведь нас тут все равно никто не знает! Потом, быть чьей-то любовницей – не такое уж редкое занятие. Неужели меня так волнует, что у него двух пуговиц на вороте недостает? Там, где мы, вообще не существует пуговиц. Там есть только сути, атомы его и меня, которые вступают в реакцию, образуя некоторое новое вещество. Как кислород с водородом, непохожие друг на друга, стремятся образовать воду…
– Тебя задевает, что на тебя все смотрят? – Он все-таки тоже чувствует это. Наверное, мне плохо удается спрятать растерянность. – Ты ставишь себя в центр картинки, а ты отойди вбок. Так легче смотреть на мир, со стороны. Думаешь, почему я пью? Потому что это самый легкий путь смотреть со стороны. Иногда получается очень забавно. Вот обрати внимание: интересное лицо как раз у тебя за спиной.
Я не оборачиваюсь, потому что чувствую взгляд как раз у себя за спиной. Однако он продолжает свое:
– Суперная девочка сидит, похожая на голландку. Кажется, я в прошлой жизни жил в Голландии. Я голландский принц. – Он сейчас абсолютно убежден в этом. Хотя несколько дней назад он точно так же был самураем. Странно, но в тот момент в его лице действительно сквозило что-то восточное, черты стали более плоскими. Вообще-то одно другому не противоречит, если он уже прожил не одну жизнь и даже не две.
– Жаль, что ты не хочешь участвовать вместе со мной в этой игре, – сокрушается он. – Я ничего не воспринимаю слишком серьезно, особенно после войны.
– Что ты называешь игрой? – наркотический дурман его голоса не отпускает меня. Я приклеиваюсь к стулу и не могу пошевелиться, хотя, в принципе, именно сейчас надо бы встать и уйти. – Ты называешь игрой, когда мы трахаемся по подъездам? – Я начинаю слышать свой голос как бы извне.
– Зато интересно. В постели интереснее, что ли? – Он удивляется совершенно искренне. – По-твоему, в постели трахаться хорошо, а в подъезде плохо? Это просто общее мнение. Почему я должен следовать ему? Я плохо объясняю, мне только надо дойти до кондиции, и ты сразу все поймешь.
Это намек на то, что нужна еще водка. Стряхнув с колен красные перчатки, я иду к барной стойке, и общественное любопытство, собранное в жаркую точку на моем затылке, мне уже безразлично. Попутно я скольжу взглядом по девице, которую он называет голландкой. У нее желтые волосы, голова, наискось рассеченная пробором. Она похожа на отрезок голландского сыра, рыхловатая, бледная, возможно, с резким запахом пота, который не перебьет ни один парфюм. Обыкновенная баба. Именно так я определяю его случайную симпатию, возвращаясь на свой стул.
– Правильно. Кобылка. При случае я бы разделал ее под орех.
В голосе его проскальзывают легкие высокие нотки, и тут наконец меня слегка отпускает.
– Ты все равно остаешься внутри картинки, – резко заявляю я. – Понимаешь? В центре или с краю, тебе все равно не выйти за пределы этой картинки!
Кажется, он не знает, что мне ответить. Ему приносят водку.
– Я давно хотел сказать… – Он медленно подбирает слова. – Ты функционируешь. С утра встаешь, – и ты сразу не человек, а функция. Идешь на свою работу…
– Ты именно это хотел мне сказать?
– В том числе и это. Я не вписываюсь в мир, я отвергаю его. И людей не люблю. Наверное, потому, что они все время пытаются заставить меня жить по своим правилам. Мне до сих пор иногда снится, что меня забирают в армию. Я кричу, что уже отслужил, а они не слышат!..
– В ответ мир отвергает тебя. И все равно тебе не выйти за его пределы: ты сам пользуешься моим функционированием. Пьешь на мои деньги и унижаешь меня за это. Я сама, между прочим, большая лентяйка, как и ты. Я бы тоже хотела жить, поплевывая в потолок. Но мне никто на блюдечке не поднесет…
Ну вот, картинка трогается с места, плывет на меня. На самом деле – я осознаю это сейчас чрезвычайно четко – я бы хотела иметь много денег. Только для того, чтобы они ничего не значили для меня. Для того, чтобы не обижаться, если кто-то ест и пьет на мои деньги. И тут же я ужасаюсь, в какой степени я завишу от него. Это случилось незаметно, именно так, наверное, садятся на психотропики. Поначалу невинное развлечение, небо в звездах, а потом однажды случается ломка, когда понимаешь, что смертельно необходима новая доза… Почему я не приведу его домой? Каждый день по пути на работу я встречаю на остановке девушку. Она моложе меня и довольно миленькая, но всегда одна. Только однажды весной я видела ее под ручку с парнем на той же остановке. Она прямо-таки светилась открывшимся счастьем. Ну и что? На следующий день я опять видела их вдвоем, только парень был в стельку пьяным, прямо с утра. Наверное, в тот день она опоздала на работу… Это я к чему?
– Ты не смотришь мне в глаза, – замечает он. – Ты знаешь такую опцию «удалить»?
– Ну.
– Так вот удали меня. Это просто. Ты мучаешь меня и мучаешься сама.
– Хорошо. – Я соглашаюсь из невозможности сопротивляться.
– Ты запросто так соглашаешься? – кажется, он слегка расстроен.
– Я просто не брыкаюсь. Я принимаю условия.
– Значит, ты предаешь меня?
– Я не предаю, а соглаша…
Он как-то притекает к столу. Плечи его безвольно сутулятся под серым свитером. Именно так, наверное, сдается загнанный волк.
– Я только хотел сказать… Сейчас как будто сердце сдавили железной лапой…
– В этом я виновата?
– Нет, не ты, вообще никто из людей.
Если сейчас меня вывернуть наизнанку – получится точно он. Мир зажал меня тисками условностей со всех сторон. Сдавил, как апельсин. Кожура вот-вот лопнет, и брызнет сок.
– Не бойся, я переживу, – говорит он. – Я давно не привязываюсь ни к чему в мире. Даже к дорогим людям. Но вот ты почувствуешь пустоту. Потому что мы с тобой еще не исчерпали себя: ты и я.
Я закрываю глаза, выключая картинку, как экран телевизора. Звуки сливаются, превращаясь в простой фон. Остается только дыхание. Воздух с примесью табачного дыма входит в меня, оседая где-то на донышке. Еще чуть-чуть, хоть полдозы. Он тяжелый наркотик.
– Ты не отдашь меня никому? Ведь не отдашь? – общий фон прорывает его голос на остатках фальцета.
Я открываю глаза. Теперь его лицо кажется до боли родным, как собственное отражение в зеркале. Оставить его сейчас? Это все равно что сдать своего ребенка в детдом. Только потому, что он требует внимания и мешает работать. Хотя… возможно, это просто реакция на фальцет?
– Пойдем. Тут место плохое. – Он торопит, не дождавшись ответа. – Не будем больше сюда заходить. Мы ведь еще не расстаемся?
Я опять подчиняюсь. Подавая мне шубу, он слегка приобнимает за плечи:
– Ты обиделась на меня? Глупая, я же просто дразнил тебя.
Глаза его светлеют, становятся почти прозрачными, цвета льда. На улице он подает мне руку, и дальше мы так и идем, держась за руки. Наверное, это очень смешно выглядит со стороны, но какое мне дело до того, как это выглядит? Что они вообще могут понимать?
– Ты только меня своими бытовыми делами больше не доставай, – осторожно говорит он. – Не будь скучной, женщина! Лучше устрой скандал, – и потом, будто опомнившись, добавляет: – Ты не обижайся, что я тебя женщиной называю. Я именно это пытался сказать тебе сегодня весь вечер. Мужчина сделан из глины, слеплен из грязи. А женщина – это живое из живого. Это синтез, это лучше.
Я синтез. Я забыла в кафе красные перчатки! Я понимаю это только потому, что руки схватывает холодный воздух. Притормозив, я выдергиваю руку из его остывшей ладони.
– Перчатки!
– Не возвращайся! – Он удерживает меня и только теперь наконец притягивает к себе. – Мне они никогда не нравились. Руки будто в крови.