— Ты часто занимала первое место, — замечает Купер.
Я сухо улыбаюсь.
— У меня был хороший тренер.
— Твоя мама?
— Да. Когда она заболела, ее заменили, но до этого моим тренером была она. — Я сажусь на кровать, сглатывая волну эмоций, которая всегда сопровождает разговоры о ней. Купер садится рядом и берет мою руку. — Я знаю этот стереотип: злобная мать заставляет дочь заниматься тем же, что и она, перенимает ее славу и все такое, но она была совсем другой.
— А какой? — мягко спрашивает Купер.
Я веду пальцем вдоль линий его ладони.
— Она была честной. С ней было весело. Я всю тренировку откатывала под бодрые песни. А на уроках балета мама танцевала рядом со мной. Мы вели альбомы всех моих соревнований, вклеивали туда аннотации и ленточки. Она всегда носила в сумочке мармеладных мишек и кислых червячков, если вдруг меня надо будет подбодрить. Я знаю, что ее карьера закончилась из-за беременности мной, но она никогда не заставляла меня считать, будто я испортила ей жизнь. Я была сюрпризом, но родители меня хотели.
Я улыбаюсь, вспоминая, как она отчитывала другую маму за то, что та наорала на дочь после провальной программы.
— Она никогда не повышала голос. Когда я допускала ошибки, мы рассматривали их так, что мне становилось лучше, пусть я и облажалась, понимаешь? Она заставляла меня чувствовать себя благодарной за то, что у меня была возможность сначала совершить ошибку, а потом на ней поучиться.
У меня хрипнет голос — как и всегда, когда я говорю о маме. Прошло почти десять лет, а я все равно не могу вспоминать о ней без слез. Иногда я думаю, будет ли так до конца моих дней; буду ли я однажды рассказывать о ней своему ребенку и всю дорогу рыдать. Как будто я чувствую эту боль заново, раз за разом, как будто переживаю каждый миг в той больнице — только все одновременно.
Купер обнимает меня, и я с благодарностью утыкаюсь ему в грудь.
— Мне жаль, — говорит он и морщится. — И прости, что так говорю. Я знаю, что это не помогает.
Я качаю головой.
— Все нормально.
— Что случилось? Делись, если хочешь.
— У нее был рак яичников. Очень агрессивный. — Я вытираю глаза и смотрю на него. — У нее были волосы как у меня. Красивого рыжего цвета. Они все выпали, когда она начала проходить химию. Мне было тринадцать. Четырнадцать — когда она умерла.
Купер обнимает меня так крепко, что у меня вышибает воздух из груди.
— Я помню фотку на твоем трюмо в общаге. Мне больше не называть тебя Рыжей? Это не пробуждает дурные воспоминания?
— Нет. — Я сажусь прямо и шмыгаю носом, пытаясь выдавить улыбку. — Мне правда нравится. Не прекращай.
Он проводит губами по моему лбу.
— Спасибо, что рассказала.
— Я нечасто об этом говорю. — Моя улыбка опять дрожит. — Папе не нравится. Я думаю, ему все еще слишком больно.
— Ты знаешь, было бы странно целоваться под взглядом Эдварда Каллена, — острит он.
Я смеюсь сквозь слезы. Уже третий раз подряд меня поражает его заботливость. Он спросил о моей маме. Проверил, хочу ли я слышать от него прозвище Рыжая. А теперь это — точно понял, когда мне нужно посмеяться, чтобы не накручивать себя снова.
— Это у нас давно, — говорю я. — Я начала читать «Сумерки» в больнице. Именно эта серия заставила меня влюбиться в чтение.
— Ну, тогда решено, — говорит он. — Нам нужен книжный обмен. Я прочту «Сумерки», а ты заценишь «Властелина колец».
Я тянусь к книжным полкам рядом с кроватью — мои потрепанные книжки серии стоят прямо посреди верхней. Я беру первую и пролистываю. Если Купер ее прочтет, то увидит все абзацы, которые я выделила маркером. С тех пор я прочла сотни книг и знаю, что серия не идеальна, но все равно обожаю каждое слово.
— Тебе, наверное, не понравится. Эти книги — не из тех, что ты обычно читаешь.
— Мне понравились фильмы, — отвечает Купер. — А тебе понравится «Братство кольца».
— Ладно, — говорю я. — Но если я брошу, потому что там мало романтики, не…
— Жучок? — зовет папин голос. — Ты дома?
У меня сердце уходит в пятки.
— Шкаф, — бормочу я, заталкивая туда Купера. — Скорее.
Он закрывается в шкафу в тот самый момент, когда папа стучит в дверь.
35
Купер
С тех пор как я начал свои половые приключения, мне пришлось дважды бесцеремонно залезать в шкафы. Один раз потому, что у девушки, с которой я мутил, был парень и она не озаботилась сказать мне об этом, а другой раз потому, что строгие родители рехнулись бы, увидев в спальне дочери мальчика. Я прятался под кроватью, за занавесками и, в один запоминающийся раз, висел на карнизе, как Ромео, мать его, Монтекки. И это только те случаи, когда меня не поймали. Я все еще вздрагиваю, вспоминая, как получил по заднице отлично брошенным шлепанцем, убегая из дома в одном белье. У той бабки была твердая рука.
Но до сих пор я не воспринимал скрытность так серьезно. Я едва дышу, чтобы тренер не услышал ни звука. Я не так сильно переживаю о том, что случится со мной, если меня поймают, — просто хочу избавить Пенни от неловкости, особенно после того, как она так честно рассказала мне о матери.
— Пенелопа, — говорит тренер, — я думал, ты вернулась в общежитие.
— Вернулась, — говорит она. Я подглядываю в щель между ламелями — это дверь с деревянными жалюзи, а значит, у меня неплохой вид полосками, но так гораздо вероятнее, что тренер может что-то заметить. У Пенни в руках формуляр с итогами лабораторной. — Я забыла это, и пришлось вернуться.
— Надеюсь, ты не шла пешком из кампуса, — говорит он. — Мия же забрала тебя, верно?
— Да. — Я смотрю, как она проводит рукой по волосам. — Сюда я приехала на такси. Мне нужно сдать это завтра, а я не хотела мешать твоему свиданию. Кстати, как все прошло?
Как будто в ответ раздается женский голос:
— Ларри? Все в порядке?
— Я сейчас спущусь, Никки, — говорит тренер. Он краснеет, чего я никогда раньше не видел. Я и не знал, что он на это способен.
— О, — говорит Пенни. Она тоже мгновенно вспыхивает. — Это, э-э, прекрасно, папа. Я возьму «Убер» обратно до общежития.
— Я могу тебя отвезти, — говорит он.
— Нет, все путем, — отвечает она быстро. — Расслабляйся спокойно.
— Надеюсь, ты еще сосредоточена на учебе, — говорит тренер, указывая на книгу у нее в руках. — Я не хочу, чтобы ты читала слишком много этой ерунды, Пен.
Меня накрывает волна возмущения. Пенни скрещивает руки на груди, обнимая книгу.
— Я все еще делаю для учебы все что нужно.
— Ты не станешь физиотерапевтом, если не займешься делом всерьез. Ты это знаешь.
Физиотерапевтом? Я даже не знал, что это входит в планы Пенни, она никогда об этом не упоминала. Мне все время было интересно, почему она пошла на биологию, хотя ее страсть, очевидно, лежит в совсем другой области. Теперь я вижу почему и, к сожалению, понимаю. Она хочет угодить своему отцу, пусть даже это значит изучать то, что ей вовсе не интересно. Из-за желания угодить отцу я сейчас оказался в МакКи вместо того, чтобы уже, вероятно, быть в Лиге.
— Я знаю, — говорит Пенни. — Я работаю над этим, честное слово. Все время хожу на дополнительные занятия.
— В последнее время тебя как будто что-то отвлекает, — говорит тренер. Он делает шаг ближе, его лицо выражает обеспокоенность. — Ты бы сказала мне, если бы что-то происходило, правда? Это же не так, как с Престоном?
— Нет, — огрызается она. Хватает остальные книги с полки и засовывает формуляр в одну из них. — Ничего похожего.
— Потому что ты всегда можешь снова начать ходить каждую неделю к доктору Фабер. Ты же еще принимаешь таблетки, да?
Это казалось невозможным, но румянец на ее лице становится темнее. Она оглядывается на шкаф. Я морщусь, жалея, что не могу заткнуть руками уши, потому что все это ведет на территорию откровенно не моего дела, но я не хочу рисковать и нашуметь, сделав все еще хуже.
— Папа, — говорит Пенни. — Серьезно, все в порядке. Я принимаю лекарства. И то, что я перечитываю свою любимые книжки, не значит, что я снова утрачу контроль. Не то чтобы я даже… Ну короче. Потом поговорим.
Она выбегает из комнаты. Тренер Райдер стоит там еще секунду со скрещенными на груди руками. Он судорожно вздыхает, и только тогда я осознаю, что у него текут слезы. Он вынимает из кармана платок и осторожно промокает глаза, а потом откашливается.
— Прости, милая, — говорит он Никки, выходя из комнаты. — Принести тебе стаканчик на ночь?
* * *
К тому моменту, как я вылезаю из окна, храбро прыгаю на землю и крадусь вокруг дома, Пенни уже прошла половину квартала. Я догоняю ее бегом. Она рыдает, с глубокими захлебывающимися вздохами, и от этого у меня разрывается сердце. Когда я обнимаю ее за плечи, она вырывается.
— Рыжая.
— Когда доберемся до тебя, отвезешь меня домой?
Я проглатываю протест, который вертится на языке.
— Конечно.
— Спасибо.
— Прости, — не подумав, брякаю я.
Она оглядывается.
— За что? За то, что слышал это все? Ты не виноват, что оказался там.
Я резко меняю тему на самую безопасную, какую могу, хотя и не в силах перестать думать о том, кто такой Престон и почему она ходит к психотерапевту.
— Ты же не хочешь становиться физиотерапевтом.
Она шмыгает носом и глухо отвечает:
— Нет. Но ты знаешь, как иногда хватаешься за дело, а потом не можешь отпустить? После травмы мне вроде как стала интересна физиотерапия, а он предложил превратить это в карьеру. Не то чтобы у меня были идеи получше, так что как угодно. Без разницы.
— Это не «без разницы». Это твоя жизнь. А как же твое творчество?
— Ты не знаешь всей истории.
— Так расскажи.
Пенни останавливается на тротуаре и смотрит на меня со слезами на щеках. Ее дыхание превращается в пар, когда она глубоко вздыхает.
— Не могу, — говорит она, и ее голос ломается. — Можешь не волноваться.
Но я не могу перестать волноваться. Я не перестаю, когда мы доезжаем до дома и она собирает свои вещи. Не перестаю, когда она снимает с полки мой томик «Братства кольца» и прижимает к груди, как будто держит ценный приз. Не перестаю, когда она обнимает Мандаринку на прощание, или когда мы в молчании едем к общежитию, или когда она уворачивается от моего поцелуя, вылезая из машины. Я беспокоюсь об этом, лежа в кровати, когда Мандаринка прижимается к моему боку и тихонько храпит, пока я читаю первые главы «Сумерек». Мое волнение приобретает формы, которые не должно бы принимать, но кажется, я не могу просто от него избавиться. На прошлой неделе я сказал ей, что мы не встречаемся, и собираюсь цепляться за это столько, сколько смогу, но с каждой секундой мои чувства ведут к тому, чего я никогда не ощущал.