— Ладно, — говорю я. — Но мы всегда можем свалить, если будет перебор.
— Понял.
— Я просто хочу, чтобы ты…
— Покружись для меня. — Он показывает пальцем как. — Мне нравится такой цвет на тебе.
Я смотрю на платье. Черный больше в стиле Мии, чем в моем, но я не могу отрицать, что в нем я элегантна. Чуть взрослее. Это можно использовать, явившись на вычурный нью-йоркский раут под ручку с Купером. Но я не кружусь, а упираю руки в боки.
— Купер Каллахан. Ты хоть слушаешь, что я говорю?
— Когда ты в таком платье? — Он улыбается безо всякого раскаяния. — Не особо.
Я выпутываюсь из платья и вешаю его на стул.
— Ты хуже всех.
— Примерь зеленое. Изумрудный будет шикарно на тебе смотреться, детка.
Я вздыхаю и надеваю его, а потом поворачиваюсь, чтобы Купер меня застегнул. Когда молния доходит до верха, я отпускаю юбку. Это самое настоящее вечернее платье, в пол, фешенебельное, с вырезом сердечком. Купер был прав. Глубокий зеленый превосходно смотрится с моим цветом кожи. Я пялюсь на себя в зеркало, а Купер присвистывает и со значением поправляет штаны.
Я поднимаю бровь, не поворачиваясь. Он видит это в зеркале.
— Ты правда думаешь, что это прокатит?
— Не знаю, а ты?
Я вскидываю руки. Черт. Может, это плохая идея, но это прокатывает, — теперь я просто хочу сесть на его член. Я пытаюсь выпутаться из платья, но Купер встает и останавливает меня, беря за запястье.
— Не надо, — бормочет он. — Я хочу трахнуть тебя в нем.
— Мы его еще не купили.
— Плевать.
— Если ты его испортишь…
Он прерывает меня поцелуем.
— Извинюсь. Заплачу за него и за все, что ты захочешь. Я знаю, что к чему. А теперь будь хорошей девочкой и устрой мне стояк до конца.
Желание проносится у меня в животе, устраиваясь где-то ниже. Я весь сраный день мокла по Куперу — оказывается, покупка платья в Нью-Йорке полезна для моего либидо. Иззи бы гордилась. Купер углубляет поцелуй, прижимая меня спиной к стене. Надеюсь, нас никто не услышит. Магазин такой вычурный, а раздевалка — абсолютно закрытая, еще и с шампанским для желающих, но ведь в магазине мы не одни. Когда я глажу Купера через штаны, он стонет мне в рот, рождая новую волну желания. Это такой чертовски сексуальный звук — клянусь, я могла бы кончить от него одного. До вчерашнего дня я бы ни за что не подумала, что кончу только от того, как он играет с моей грудью, а это случилось, еще и относительно легко. Стоит только взглянуть ему в глаза или почувствовать легкое касание — и, клянусь, я не могу себя контролировать.
Я массирую его член, пока мы целуемся. Когда я провожу ногтем по венке, идущей по всей длине, Купер шипит и сгребает меня в объятья. Мы падаем на пол огромным клубком из рук, ног и юбки понтового платья. Я еще не успеваю приспособиться, как Купер срывает с меня трусики и отбрасывает в сторону, а потом задирает подол и находит ладонями мягкую внутреннюю сторону моих бедер. Он поднимает меня и сразу сажает на член. Я ахаю, когда он меня растягивает, сантиметр за мучительным сантиметром. Можно подумать, что я могла бы уже к этому привыкнуть, учитывая, сколько раз Купер трахал меня вот так после первого, но я все никак не приспособлюсь к тому, какой он большой. Он заполняет меня до краев, входя глубже любой игрушки, и тем лучше, ведь я поставила спираль.
— Черт, ты такая тесная, — бормочет Купер. — Ты так замечательно меня принимаешь, Рыжая.
Я громко поскуливаю, но он перекрывает звук поцелуем. Я упираюсь ладонями ему в грудь для опоры и начинаю двигаться на члене. Купер смотрит, как я на протяжении нескольких толчков пытаюсь найти верный угол, а потом решает сжалиться и сам направляет меня вверх и вниз, стискивая мой зад. Я сжимаюсь вокруг него, заставляя задохнуться и застонать. Купер все так же помогает мне двигаться, обхватив рукой пониже талии; второй рукой он наматывает на кулак мои волосы и тянет, пока я не посмотрю ему в глаза.
— Я люблю тебя, — говорит он.
Слова танцуют на кончике моего языка. Это приглашение, открытая дверь в тайный сад для нас обоих. Он нашел ключ и открыл замок, а мне лишь нужно переступить порог.
Но у меня ощущение, будто эта дверь парит на краю утеса. Я могу оказаться в земле обетованной — но с той же легкостью могу и упасть.
— Я…
Что-то мелькает в его глазах. Разочарование. Может, даже страх. Мое сердце леденеет и трескается посередине. Почему я не могу этого сказать? Почему я, мать вашу, просто не могу этого сказать?!
— Купер, я… — Я сглатываю огромный комок в горле, грозящий меня задушить. — Я…
Он смотрит в сторону.
— Все нормально.
— Не нормально. — Я поворачиваю его лицо к своему и мягко целую в губы. — Я ведь правда, я…
— Не надо, — перебивает Купер. Тона серьезнее я у него еще не слышала. — Не говори для меня. Скажи для нас, когда действительно захочешь.
Я действительно хочу, но, если скажу это сейчас, он подумает, что я пытаюсь его задобрить. Я снова целую его, надеясь, что искры между нами дадут ему понять мои чувства. Пару секунд Купер не отвечает на поцелуй, но потом он прикусывает мою нижнюю губу, и от этого игривого жеста тиски, сдавившие мою грудь, слегка разжимаются. Другой парень мог бы поставить мне ультиматум, но только не Купер, и это одна из многих причин, почему я хочу войти в эту дверь. Но у всякого терпения есть предел, особенно у такого парня, как Купер.
Я лишь могу надеяться, что, когда я отомкну замок, будет не слишком поздно.
63
Купер
3 марта
ПАПА
Купер, нам надо поговорить.
Ты должен кое-что знать о своем дяде.
Купер, пожалуйста, возьми трубку
5 марта
ДЖЕЙМС
Куп, то, что хочет сказать тебе папа, очень важно
Что, и меня будешь игнорировать?
Лучше бы тебе приехать на раут
9 марта
ПЕННИ
Ты уверен, что это хорошая идея?
Он мне больше отец, чем мой собственный, Пен
Ладно
Просто… постарайся быть осторожнее
С тобой Себ поговорил?
Нет. Я просто волнуюсь за тебя
Ежегодный благотворительный раут фонда семьи Каллахан — да, язык сломаешь — это гордость и радость моей матери, а значит, она ждет, чтобы все четверо ее детей вели себя как можно лучше. Смокинги и бальные платья обязательны. Перебранки натыкаются на быстрый свирепый взгляд. В основном каждый год моего терпения хватало на светские беседы где-то на час: у родителей всегда есть новые друзья, с которыми надо знакомиться и быть милым. В прошлом году, когда впервые была представлена Бекс, всех так занимало то, какими голубками были они с Джеймсом, что мы с Себастьяном слиняли из бального зала и вломились на свадьбу по соседству. В этом году со мной Пенни, и пусть иначе я бы и не хотел, но у меня есть ощущение, что мы притянем много взглядов. Что логично, ведь она охерительно шикарно выглядит в изумрудном вечернем платье, в золотых туфлях из ремешков, с такими же тонкими серьгами-кольцами и, конечно, с диким пожаром рыжих волос, разбросанных по плечам.
Еще одно отличие в том, что я привел с собой дядю Блейка. Иди на хер, папа. Надеюсь, тебе понравится, когда я выведу его перед твоими меценатами.
У входа в «Плазу» дядя Блейк останавливается и поправляет галстук-бабочку.
— Много лет здесь не был. Ты тогда был еще совсем маленьким.
— Да ну, ты должен был приезжать сюда все это время. Папа вел себя с тобой как мудак. — Я шаркаю ботинком по тротуару, сжимая ладонь Пенни. То, что она здесь, значит больше, чем она понимает, хотя последние дни и выдались напряженными. Не надо было давить на нее, чтобы она произнесла эти слова. — Он должен знать, что ты входишь в эту семью и никуда не денешься.
Дядя Блейк хлопает меня по плечу.
— За начинания. Завтра я переезжаю на новую квартиру. Вы с Пенни можете заглянуть ко мне повидаться, когда захотите.
Я обнимаю его.
— А работа?
— Я снова в деле. — Он крепко обнимает меня в ответ. — И я не смог бы добиться этого без твоей поддержки.
Прежде чем последовать за ним ко входу, Пенни стискивает мою ладонь и притягивает меня к себе, чтобы поцеловать.
— Если тебе нужен перерыв, давай найдем чулан.
Я смеюсь ей прямо в губы.
— Я лю…
Останавливать себя больно, но я это делаю, обрывая собственную фразу еще одним поцелуем. Если я продолжу давить и она почувствует себя загнанной в угол, то может поддаться тому, чего на самом деле не чувствует, — а может и убежать. Я откашливаюсь.
— Звучит неплохо.
Человек, проверяющий имена на входе, хмурится, когда дядя Блейк называет свое, но, когда я подхожу и объясняю ситуацию, он пропускает всех троих. Родители по полной вкладываются в это событие, но в этом году раут шикарнее остальных: когда мы входим в бальный зал, я не знаю, куда смотреть. В другом конце зала, на сцене, играет живая музыка. Неподалеку расставлены столы, каждый с сине-белым букетом в центре и полным набором хрусталя и столового серебра. Не один, а целых два бара, и официанты в белых рубашках и брюках ходят повсюду с подносами закусок. Светильники над нами искрятся приглушенным светом. Я как-то спросил у матери, почему она всегда устраивает вечер в самую худшую часть года — в конце зимы в Нью-Йорке, когда погода еще промозглая, а снег — серый и грязный. И она ответила, что делает так именно поэтому. Она хотела подарить себе — и своим друзьям и коллегам, и меценатам — что-нибудь, чего хочется ждать в мрачные дни начала марта. Судя по тому, как перехватывает дыхание у Пенни, думаю, мама поймала нужную ноту между волшебством и искушенностью.
— Я пойду в бар, — говорит дядя Блейк.
Должно быть, на моем лице проступает тревога, потому что он смеется и говорит:
— За сельтерской, парень, успокойся.
Он прокладывает путь через толпу с высоко поднятой головой, как будто знает, что ему тут самое место.
— Хочешь бокал вина? — предлагаю я Пенни. — Здесь не проверяют документы.