всего один лоток с минами. У прибившегося к их батарее расчета сорокапятки, всех, кто остался от полковой противотанковой батареи, снарядов вовсе не было. Тогда они позавидовали тем, кто вырвался вперед на полуторках, думая, что им удастся уйти из кольца, сжимаемого немецкими танками и бронетранспортерами «Ганомаг».
«Воздух!» – этот дикий, полный ужаса крик он будет вспоминать до конца своей жизни.
Генри налил полный стакан виски и резко, залпом выпил. Поискал глазами на столе закуску, взял горсть жареных орешков, затем, подумав, бросил обратно и, отломив кусок пиццы, шумно понюхал его, втягивая запах запеченного сыра и помидоров. Бросив кусок на стол, потянулся за сигаретами.
– Что с тобой сегодня? – удивленно спросил Фрэнк, итальянец с восточного побережья, его хороший приятель.
В ответ он лишь махнул рукой, выпуская струю дыма вниз – отстань, мол, не до тебя. Курил он вообще-то очень редко. Фрэнки обиженно отвернулся.
То звено «Юнкерсов», прикрываемое «Мессершмиттами», было еще не по их душу. Немецкие летчики увлеклись более важной целью, вполне справедливо рассудив, что автомобильную колонну надо уничтожить в первую очередь. И вскоре там, впереди, послышалось истошное завывание пикирующих бомберов, за которое фронтовики называли «Юнкерс» «певцом», а потом грохот взрывающихся бомб, стук автоматических пушек и очереди авиационных пулеметов. Из глубокой балки, куда они быстро загнали упряжки, он наблюдал, как пара тихоходных «И-16» смело вышла навстречу немецким самолетам, пытаясь прорваться к бомбардировщикам. Увы, эта отчаянная атака и не могла быть удачной. Уж слишком превосходил «Ме-108» в скорости «ишачка». Тот был хорош во время войны в Испании…
Советские летчики, решившиеся на самоубийственную атаку, хорошо знали свое дело. Генри, а тогда еще Гена, из своего оврага видел, как «мессеры» перехватили «ишачков», не дав им прорваться к звену «Юнкерсов». Он не понял, как советский истребитель смог зайти в хвост «мессеру», в то время как другой «ишачок», оставляя дымный след, уже несся к земле. Летчик не пытался выпрыгнуть с парашютом, видимо, он был тяжело ранен или убит. Фюзеляж «Мессершмитта», к которому тянулись огненные трассы, вдруг охватило пламя, и сам он, объятый дымом, потянулся на запад. Но советский истребитель уже рвали на части очереди автоматической пушки другого «Мессершмитта». Гена видел, как у советского летчика раскрылся парашют, но остаться в живых ему было не суждено. Трассы из-под крыльев «мессера» разорвали маленькую фигурку под белым куполом. А потом, не трогая их, прятавшихся в балке, на запад пролетели три «Юнкерса» и «Мессершмитт».
– Царствие небесное этим мужикам! – старшина, сорвав пилотку, истово перекрестился. – Если бы не они, «мессеры» по нам весь свой боезапас отработали бы.
И, достав кисет и обрывок газеты, он стал сворачивать самокрутку.
Они тогда без отдыха прошагали весь день и большую часть ночи, подгоняемые хриплыми криками комбата. Хотя и без этого все понимали, что их спасение в скорости. Успеть добраться до своих, где в районе Сталинграда уже есть новая линия обороны, пушки и танки. Только один раз они останавливались у степного колодца, вволю напились вкусной холодной воды, наполнили фляжки и погрызли выданные старшиной сухари с яблоками. Поспать удалось часа три, и они опять пошли на восток. Гена тогда первый заметил ту проклятую «раму» – немецкий самолет-разведчик с большой стеклянной кабиной между двумя фюзеляжами. Немец медленно, большой кляксой на безоблачном небе, полз с запада на восток.
– Ну, все, хана нам, братцы. Сейчас по рации про нас сообщит, – обреченно выдохнул заряжающий Васильев, высокий статный парень с русыми волосами.
Но беда пришла быстрее, чем ожидали, – и с другой стороны. Со стороны солнца, с востока, завывая, на них неслись три большие тени. Застучали автоматические пушки, целя по людям и лошадям; от взрыва бомбы с пикирующего «мессера» в середине колонны поднялся фонтан земли. А потом внезапно все стихло. Гена не знал и не мог понять, сколько прошло времени. Может быть, несколько часов, а может, и сутки, даже двое. А когда сержант Батенко очнулся, то услышал над собой гортанный окрик на чужом языке:
– Герр лейтенант, дас ист цвай руссише золдат!
Из придорожной канавы, куда он забился во время бомбежки, его что-то или кто-то резко выдернул, и он оказался сидящим у ног немцев возле гусеничного транспортера. Гена смотрел на эти сапоги, они были короче наших, с широкими голенищами, и ничего не понимал. «Почему такие широкие голенища у сапог?» – вертелась в голове глупая мысль. Рядом затарахтел мотоцикл, видимо, немецкий разведывательный дозор продолжил путь на восток.
– Эй, рус, Сталин капут, – немец в каске и мотоциклетных очках, засмеявшись, несильно толкнул его сапогом в бок.
Он тогда понял, что сейчас убивать его не будут, и стал подыматься к стоящему возле убитой лошади Васильеву, у которого было окровавленное лицо. Это оказалось не так уж просто – перед глазами плыли цветные круги, кружилась голова, и его вырвало на лафет разбитой сорокапятки. Немцы с проходившей на восток колонны мотоциклистов смеялись и тыкали в него пальцами.
А потом Гена Батенко брел в колонне военнопленных на запад. Колонна постоянно пополнялась такими же бедолагами, как он и Васильев, державшимися вместе. Первую ночь они ночевали на околице какого-то хутора. Немцы их не кормили, хорошо, хоть дали напиться и набрать воды во фляги и котелки, у кого они были. Немцев-часовых, охранявших их толпу или колонну, было всего четверо, собак у них не было. Утром, когда конвоиры начали строить колонну, оказалось, что исчезли три парня в танковых комбинезонах, у одного еще было обожженное лицо. Видимо, все трое были из одного экипажа, раз так быстро сговорились.
Вскоре к ним прибавилось еще человек двадцать, пригнанных следом. В основном артиллеристы из гаубичного артполка, саперы и обслуга из батальона обеспечения их стрелковой дивизии. Среди них оказался и Ренат Рафиков, один из его немногих уцелевших земляков. Он, как и Гена, тоже был только контужен. Теперь в колонне они держались втроем. На следующую ночь немецкий часовой застрелил двоих пленных. Никто толком не понял, то ли парни пытались бежать, то ли для острастки, чтобы остальные боялись. Когда их колонна перешла Дон по паромной переправе, их загнали в организованный на окраине какого-то хутора дулаг [74]. Здесь их первый раз покормили, если можно так назвать то, что сделали немцы. Они привезли подводу буряка, моркови и капустных листьев и, как собакам, перебросили им за колючую проволоку. Охранники со смехом наблюдали, как голодные, измученные люди ползают по земле, подбирая то, что можно съесть.
Еще через сутки их погнали к железной дороге. На какой-то станции немцы, нещадно орудуя прикладами карабинов, загнали их в вагоны для перевозки скота.
Осенью они оказались во Львове, где недалеко от вокзала в бывшей средневековой крепости или рыцарском замке, черт их там разберет, находился печально известный Шталаг [75] № 328. По ночам уже начались заморозки, высыпавшие белым инеем на стенках барака. Бараки, или блоки, как говорили немцы, не отапливались. Пленных спасала теснота и низкие потолки, ночью они сбивались в кучу, дотягивая до утра. Но не все поднимались утром по сигналу рельса. Кто-то, один или два человека, оставались лежать, уже похолодевшие. Те, кто отмучился, уйдя на тот свет из этого земного ада. А живые выползали на плац и строились в шеренги. Потом под присмотром лагерной полиции, сопровождаемым побоями, начиналось то, что в лагере именовалось «зарядка». И так проходил целый день.
Гена, несмотря на былую силу, упражнения и отжимания выполнял уже с трудом. Лагерные полицаи из уголовников били его обрезком шланга и деревянной палкой, но ноги вчерашнего спортсмена, становившиеся худыми, словно палки, сами уже держали его с трудом. Более или менее кормили тех счастливчиков, кто попадал в рабочую команду. Тех водили в город на какие-то работы. Были еще разные мастерские на территории самого лагеря. Повезло Ренату – он сумел попасть в шорную мастерскую. Его отец работал в колхозе с кожами, и сын на каникулах всегда помогал отцу. Так что к окончанию десятилетки Ренат умел изготавливать конскую упряжь – хомуты, уздечки, мог и сапоги стачать. На таких умельцев всегда спрос есть и кормежка, опять же, не в пример лагерной, и печка в мастерской у них есть…
А Гена, отучившийся десять лет в школе и девять месяцев в военном училище, оказывается, ничего не умел делать своими руками. Потихоньку он начал завидовать Ренату и клясть свою судьбу-злодейку. Это она дернула его в самоволку за неделю до экзаменов. Эх, получи он лейтенантские кубари и стань авиационным штурманом, не оказался бы он на той проклятой пыльной степной дороге под бомбами, падающими с «мессеров».
«Но я не хочу, не хочу умирать! Почему я, чем я хуже Рената или других счастливчиков?» – то ли бормотал, то ли бредил он в забытье после отбоя, лежа на ледяном бетонном полу барака. Он, Гена Батенко, вдруг понял, что ему не пережить эту зиму. Да и куда там пережить, доживи еще до нее. А немцы говорят, что Сталинград взяли и уже продвигаются к Куйбышеву [76].
Он не любил вспоминать то, что произошло тем поздним ноябрьским утром сорок второго года.
Перед застывшими шеренгами доходяг в засаленных ватниках и оборванных шинелях рядом с надзирателями из их блока стояли два незнакомых немецких офицера. Обер-лейтенант и гауптман [77]. У гауптмана было длинное хищное лицо, чем-то напоминающее щучье рыло. Взгляд у этого офицера был пронизывающим. Офицеры молча смотрели на пленных, смотрели оценивающе, так смотрят селяне на торгу, когда покупают в хозяйство тягловый скот.
Заговорил блоковый надзиратель, бывший сержант РККА, родом из-под Житомира: