На какой-то миг у меня перехватило в горле. Товарищ командир. А ведь я не слыхал такого обращения к себе уже четырнадцать лет…
Предательски дрогнувшим голосом я ответил:
– Ты извини, Сань, но не буду я ни коньяк, ни водку. Я теперь только кумыс пью, – кивнул я на бутыль, стоящую на столе. – Он, кстати, тоже слабоалкогольным напитком считается… В нем столько же градусов, сколько в пиве.
– Ну, тогда и я с тобой за компанию тоже кумыс отведаю, – несколько обескураженно ответил Пинкевич.
Айжан тем временем налила пенисто-шипящий напиток – Пинкевичу в стакан, а мне в мою любимую пиалу.
– Шипит и брызжет, как шампанское, – с удивлением отметил Саня. – Ох и кислый у него вкус. А почему его нигде у нас не продают? – поинтересовался он, отправляя вилкой в рот пельмень.
– Потому что это живой продукт, который готовят из кобыльего молока. И живет он всего несколько дней, поэтому его никуда и не привезешь. А насчет вкуса, это кому как. Для меня это любимый напиток. Кстати, Феликс Эдмундович Дзержинский его тоже, насколько знаю, любил. Он под Оренбургом в кумысном санатории от туберкулеза лечился, – пояснил я, глядя на вопрошающий взгляд Пинкевича.
После того как первый голод был утолен, Айжан, мне незаметно кивнув, вышла из комнаты, уведя с собой упирающегося мальчишку. Да, сына можно понять. Для него фронтовой друг отца, приехавший аж из самой Москвы, – это почти то же самое, что пришелец с другой планеты.
– Ты извини, Витек, что раньше не смог к вам приехать. Хотя этого кукурузного гада хоть уже третий год как сняли с поста Генерального секретаря…
Пинкевич взглянул на смотрящего на него котенка и положил ему кусочек мяса.
– Да ладно, Сань, не объясняй. Я ведь все прекрасно понимаю. Ты полковник из центрального аппарата КГБ, и про твою встречу с государственным преступником уже наверняка доложено твоему начальству.
– Да и хрен с ним, с этим начальством, – с неожиданной злостью в голосе сорвался Пинкевич. – Ты забыл, чему и как нас учили. Забыл, что ли, что омсбоновцы своих не бросают? – остро посмотрел мне в глаза Саня. Такой же взгляд он бросил на меня двадцать три года назад в момент смертельной опасности, стоя на палубе «каэмки».
– Ладно, извини, Саня. Я не хотел тебя обидеть, – вырвалось у меня.
– Да все нормально, Витек. Как у тебя сейчас со здоровьем? Как твои легкие? Травма-то, она здоровья не прибавляет.
При этих словах Пинкевич крутанул вилкой, как когда-то боевым ножом.
– Да знаешь, Саня, нормально я отсидел свою «пятерку». Тут, как говорится, нечего Бога гневить. Могло быть намного хуже. Сидел я под Ленинабадом [91] в особом лагере. Лагерь был небольшой, всего на три барака. Сидело нас сначала человек триста, – усмехнулся я. – Эсэсовцы из дивизии «Галичина» и латышского легиона, каратели из шуцманшафт батальонов. Были и наши немецкие коллеги из абвера и СД, ну и таких, как я, хватало. Кого обвинили в нарушении закона. Так вот, больше половины этой сволочи – бандеровцев и прочих «лесных братьев» – в пятьдесят шестом году по хрущевской амнистии выпустили. Остался всего один барак человек на сто – сто пятьдесят. Мы на шахтах работали, там ведь, в Таджикистане, много чего добывают, от угля до висмута. Вот я и работал там по нашей специальности – подрывником, – улыбнулся я. – А напарник у меня был, ты не поверишь, бывший водолаз-минер из «Ягдфербанд ваффен СС». Курт его звали, кстати, оказался нормальный парень, в отличие от укров и прибалтов. Знаешь, как он мне про себя говорил? – посмотрел я с улыбкой на Пинкевича. – «Я эсэс, но не бандит» – это он мне часто повторял. Так я ему жизнью обязан, он меня из-под завала в шахте вытащил, когда я без сознания был… Бывает и такое, Саня. Среди немцев есть нормальные люди.
Минуты три в комнате стояла тишина, потом Пинкевич негромко заговорил:
– Слушай меня внимательно, Витек. Помнишь, наверное, что служил я в военной контрразведке. Да и сейчас служу в этом же управлении, только уже пятый год, как я занимаюсь контрразведывательным обеспечением центрального аппарата ГРУ ГШ [92]. Так вот, уже четыре года военную разведку возглавляет настоящий профессионал – Петр Иванович Ивашутин. Во время войны он был начальником управления Смерш на Юго-Западном и третьем Украинском фронте. Прошел путь в военной контрразведке от капитана до генерала. Лично участвовал во многих серьезных разведывательных и контрразведывательных операциях. Так вот, сейчас, когда после всех хрущевских чисток в ГРУ почти не осталось людей, способных выполнять серьезные задачи, Петр Иванович начал собирать старые кадры.
– Да ты чего, Саня! Куда мне с моей непогашенной судимостью, – попытался я возразить.
– Не перебивай, – повысил голос Пинкевич. – И о сыне своем подумай, а не только о себе. Мальчишка морем бредит, вчера мне весь вечер свои модели парусников показывал. И если ты продолжишь в своем совхозе крутить баранку, то, сам понимаешь, что ни в военно-морское, ни в мореходное училище его, как твоего сына, на пушечный выстрел не подпустят. А если ты снова будешь офицером разведки, то и ему везде дорога станет открыта.
– Как это? – с недоумением произнес я.
– Вот так. Слушай и не перебивай, тебе говорят. Еще в августе шестьдесят первого года вышло секретное постановление ЦК КПСС «О подготовке кадров и оснащении партизанских отрядов». В соответствии с этим документом через год появилась директива Генштаба, согласно которой командующим военными округами следовало сформировать десять скадрированных бригад специального назначения по штату мирного времени. В случае войны или в особый период соединения должны доукомплектовываться приписным составом. Вот и снова командные и инструкторские должности. А почему стали торопиться? – пристально взглянул на меня Пинкевич. – Не было бы счастья, да несчастье помогло. Что во Вьетнаме происходит, ты, наверное, сам понимаешь. Не вьетнамцы так лихо американские самолеты нашими ракетами сбивают… Ну, и без разведывательного обеспечения воевать не получается, – улыбнулся Саня. – А насчет твоей судимости. Сейчас, когда страной правит Леонид Ильич Брежнев, что-то уже можно исправить. Не все, конечно, – тяжело вздохнул Пинкевич. – В общем, мы с тобой завтра уезжаем в Москву. Там в Верховном суде и Генеральной прокуратуре ждут твоего заявления о пересмотре твоего дела. Ты, кстати, правильно сделал тогда, в пятьдесят третьем, что после суда отказался подписать протокол судебного заседания, – хитро подмигнул мне Пинкевич. – Ну, все, иди отдыхать, как говорится, утро вечера мудренее.
При этих словах гость, посмотрев на умильно просящую черную мордочку котенка, бросил ему кусочек колбасы.
– Э-э, Саня, ты перестань мне зверя баловать. Чай, не ему ты из Москвы гостинцы привез. А ты, Мурза, учись мышей ловить, – посмотрел я на довольно урчащего котенка, придерживающего лапками свою добычу. – Балует тебя товарищ полковник, – улыбнулся я, погладив черную лоснящуюся спинку котенка с гордо задранным хвостиком.
…Утром, часов в девять, когда Пинкевич проснулся и, выйдя во двор, направился к дощатому туалету, я доверху наполнил из ведра висящий на столбе рукомойник и шутливо поприветствовал друга.
– Здравия желаю, товарищ полковник! Ванны с душем у нас не имеется, вы уж извиняйте. Ну, и удобства все тоже во дворе.
– Ладно тебе балагурить, – беззлобно отозвался Саня. – Знаю, что язык у тебя без костей. Вот только я что-то долго проспал.
– Да все нормально, Саня, это разница во времени – уральское от Москвы на два часа отличается. А ты ведь часы явно не переводил.
– Ну да, есть такое дело, – буркнул Пинкевич, заходя в деревянную будку.
– В общем, так, Саня, – заговорил я, глядя на фыркающего под рукомойником, раздетого по пояс Пинкевича. – В столицу нашей Родины мы отправимся завтра, а сегодня займемся не менее важным делом, чем то, про которое ты мне вчера толковал. Успокойся, я не планирую государственный переворот в отдельно взятом совхозе… Просто крыша дома здорово протекает, – указал я взглядом на растрескавшуюся в нескольких местах, крытую рубероидом крышу. – Сам понимаешь, не дело это, если я буду по стране разъезжать, а моих домашних водой весенние дожди заливать будут. Я еще неделю назад с механиком в гараже насчет отгула договорился. Так что ежели ты не против, то иди завтракай, а поедем завтра. Айжан там, на кухне, тебе все приготовила…
– Есть, товарищ командир, – в таком же шутливом тоне ответил Пинкевич. – Что же с тобой сделаешь. Да и то верно, если уж до шестьдесят седьмого года дождались, то и один день тоже подождет.
Уже через полчаса я и одетый в мою старую спецовку Пинкевич начали срывать с крыши старые листы рубероида.
К приходу из школы сына вся подготовительная часть была выполнена. Доски обрешетника на крыше были полностью очищены, внизу во дворе раскатаны три рулона рубероида и заготовлены дрова для костра.
– А вот и наш главный работник пришел, – поприветствовал я сына, – тот, кто у нас любит костры разжигать и гудрон растапливать.
– Здрасьте, дядь Саша, – обратился мальчишка к Пинкевичу. – Сейчас, я по-быстрому, только переоденусь.
Уже через двадцать минут костер весело пылал, а в подвешенном над огнем большом ведре уже плавилась смола, от которой поднимались клубы черного дыма. Втроем мы быстро закатали рубероидом половину крыши. Сын при этом, стоя на лестнице, подавал мне ведро с кипящей смолой, которой мы заливали стыки укладываемых внахлест листов рубероида.
Миша подложил в костер дров и поставил на огонь следующее дымящееся ведро с гудроном, когда от соседского забора донесся истошный женский крик:
– Ты что же это удумал, уголовная твоя рожа! Я тут стирку, понимаешь, затеяла, а он коптить на весь свет начал.
Над забором появилась голова в завязанной назад косынке, из-под которой выбивались рыжие волосы.
– Не обращай внимания. Это соседка наша, баба весьма склочная. Работает она в магазине продавщицей, и у нее сегодня тоже, как назло, выходной, – тихо пояснил я Пинкевичу.