Подумав пару минут, я кивнул и осоловело поплелся к дивану, скидывая на ходу шлепанцы. В сон я провалился почти мгновенно, едва моя щека коснулась заботливо уложенной на диване подушки.
Когда к вечеру приехал Пинкевич, стол опять ломился от всевозможных закусок. Были там и две большие плетеные бутылки из темного стекла.
– Это, братцы, настоящее вино, вы такое точно никогда в жизни не пробовали. Как говорят на нашей с Сильвией родине, «напано вьехо».
– Старое испанское вино это, – сообщила женщина. – Правда, мы его с Кубы привозили, а не из Испании… Там сейчас фашисты у власти, – непроизвольно вырвалось у нее. Но тут же взяла себя в руки. – А вам, Александр Иванович, может, чего покрепче, – спросила Сильвия, посмотрев на Пинкевича. – Луис, у нас в холодильнике есть бутылка «русского газолина». Я сегодня купила.
– Бутылка чего? – с недоумением уставились мы с Пинкевичем на Луиса.
– Да бутылка «Столичной», водка это, – захохотал он в ответ, глядя на наши физиономии. Потом пояснил: – Когда началась гражданская война в Испании и стали прибывать первые советские добровольцы, тогда же мои земляки впервые познакомились и с русской водкой. Для солнечной Испании, где национальным напитком является виноградное вино, напиток, придуманный русскими, показался слишком крепким. Вот и прозвали его «русским газолином». А Сильвия водку так в память об отце зовет, он ее так до конца жизни называл. – И, понизив голос, чтобы не услышала ушедшая на кухню жена, рассказал: – Ее отец осенью сорок второго года погиб. Тоже в нашей бригаде служил инструктором минно-подрывного дела. Правда, на свое последнее задание улетел под Новгород командиром группы. А воевать с фашистами он еще в Испании начал под началом самого Доминго Унгрия [100], а учился у самого Ильи Григорьевиа Старинова [101].
Засиделись мы в тот вечер допоздна. Вспоминали события двадцатилетней давности. Луис живо, с интересом рассказал о Кубе, о ее народе, истории и лишь мельком о событиях, в которых ему самому довелось участвовать. Кое-что рассказал о своей работе Саня Пинкевич. Только мне особо рассказывать было нечего, и я больше слушал своих старых друзей и ел приготовленную Сильвией паэлью, традиционное испанское блюдо – рис с тушеным кроликом.
Утром, проснувшись на разложенном диване, я не сразу сообразил, где я нахожусь, но тут раздался веселый голос Луиса:
– Здоров ты спать, командир! Саня Пинкевич уже звонил, про тебя спрашивал. Давай, Витек, подымайся и приводи себя в порядок. Советую принять душ, хотя можно и в ванной полежать, если, правда, по-быстрому…
– Да вы тут совсем как буржуины живете, того и гляди, еще кофе в постель принесут, – шутливо ответил я.
– Ну, насчет кофе в постель – это уже перебор, – улыбнулся Луис, – но для тебя сегодня Сашка еще один сюрприз приготовил. Все, отставить разговоры, давай в душ, а я позвоню Сане, чтобы приезжал, – сказал Луис и поднял трубку домашнего телефона.
Через двадцать пять минут, когда я, ополоснувшийся в душе, побритый и одетый в чистую рубашку, пил на кухне чай, в квартире появился Пинкевич.
– Здорово, Витек! – с ходу поприветствовал он меня. – Давай быстрей допивай свой чай, машина уже у подъезда ждет.
– И какая же машина меня может ждать? Как в песне, «двое в штатском, двое в форме, черный воронок».
– Ты давай отвыкай уже от своего блатного юмора. Даст бог, через пару месяцев снова погоны наденешь. Пошли, пошли, ждут тебя уже, – нетерпеливо произнес Пинкевич, заговорщицки взглянув на Луиса.
– Да кто ждет-то, толком объясни? – вырвалось у меня.
Мы ехали около сорока минут на все той же служебной «Победе». Затем машина въехала в один из зеленых московских двориков, заросших липами и каштанами.
– Пошли, – обернулся ко мне сидящий рядом с водителем Пинкевич. Вошли в подъезд большого многоэтажного дома, и мой друг начал подниматься по лестнице, указывая мне дорогу. Дойдя до нужного нам этажа, он подошел к одной из дверей и нажал кнопку звонка.
Дверь открылась почти мгновенно, видимо, нас уже давно ждали. Я ожидал увидеть кого угодно, но в первый момент я даже не смог поздороваться. Настолько я был ошеломлен.
На пороге стоял Наум Исаакович Эйтингон.
Когда хозяин понял, что молчание несколько затянулось, он взял меня под руку и провел в квартиру.
– Наум Исаакович, а я слышал, что вы… – Я замолчал, подбирая слова.
– Что я умер в тюрьме, – договорил за меня Эйтингон. – Так я тебе отвечу словами одного американского писателя. Слухи о моей смерти несколько преувеличены, – улыбнулся он своей прежней доброй улыбкой. – Так, и чего это мы в прихожей стоим. Вот вам тапочки и прошу в комнату. – Наум Исаакович указал рукой на гостиную с высокими лепными потолками. – Ну а насчет могилы, – помолчав, заговорил генерал, – так в очередной раз пришлось там уже одной ногой побывать… В шестьдесят третьем я уже умирал в тюремной больнице. Причина – раковая опухоль в кишечнике, удалось передать весточки на волю. Тут вмешалась Зоя Зарубина [102], мой старый боевой товарищ. Она сумела попасть на прием к председателю Военной коллегии Верховного суда генерал-лейтенанту Борисоглебскому. И уже с его помощью она добилась разрешения, чтобы в тюремную больницу пустили ведущего хирурга-онколога Минца. Он-то и сделал мне операцию, вытащив уже почти с того света… Двенадцать лет я отсидел, как говорится, от звонка до звонка. Да, у нас в России, чтобы не попасть в тюрьму по политической статье, не нужно быть евреем и генералом госбезопасности, – усмехнулся Эйтингон. – Да шучу я, Витя, шучу. Знаю, что тебе тоже досталось несладко. В шестьдесят четвертом, после того как Хрущева сняли, многих наших выпустили. Тех, кто жив остался, – чуть подумав, добавил он, а потом спросил: – Полковника Серебрянского помнишь?
Я молча кивнул.
– Умер он на допросе в военной прокуратуре. Да, не зря говорят, что либерализм в России – это кровавая диктатура либералов. Кстати, Хрущева молодое поколение его обожателей, этих «шестидесятников», считают настоящим либералом. Хотя знают, что у него руки по локоть в крови, – добавил Наум Исаакович. – Так, братцы, прошу к столу, а я сейчас.
Через несколько минут на столе появилась бутылка дорогого армянского коньяка, шоколадные конфеты и тонко нарезанный лимон.
– Сейчас я работаю редактором в издательстве «Иностранная литература». Переводами занимаюсь. Пишу кое-что под псевдонимом. С этого и живу. А Павел Анатольевич еще сидит, – погрустнел он, выпил рюмку коньяка и закусил долькой лимона. – Мы же с ним в одной камере во владимирской тюрьме сидели.
– Расскажите, как сейчас Павел Анатольевич? – чуть ли не хором попросили мы генерала.
Тот медленно выпил еще одну рюмку и медленно заговорил. Было видно, что вспоминать пережитое явно тяжело.
– Владимирский централ был построен еще при царе, в начале нынешнего столетия. Эта тюрьма использовалась и используется для содержания наиболее опасных государственных преступников, которых властям всегда желательно было держать под рукой. Тюрьма состоит из трех главных корпусов, в которых содержится около пятисот заключенных. Режим содержания суров. Подъем в шесть утра. Постель при этом поднимается к стене и запирается на замок, так что днем полежать невозможно. Можно лишь сидеть на стуле, привинченном к цементному полу камеры. Еду нам разносили по камерам. Скудные порции передавали через маленькое окошко, прорезанное в тяжелой металлической двери. Еды давали очень мало, и нам постоянно хотелось есть.
Я при этих словах машинально взял конфету в красивой обертке и, развернув, откусил кусочек.
А Наум Исаакович продолжал свое горестное повествование.
– В день нам полагалась прогулка от получаса до сорока пяти минут в так называемом «боксе» – внутреннем дворике с высокими стенами, напоминавшем большую комнату без потолка. Обязательно было присутствие охраны. Унитаза в камере не было, когда заключенному надо было в туалет, он должен был обращаться к надзирателю. Особенно тяжело приходилось Павлу Анатольевичу после перенесенных на следствии допросов «с пристрастием». Но, прекрасно зная, кто он такой, к нему проявила сочувствие администрация тюрьмы. Генерала Судоплатова перевели в тюремную больницу, где каждый день давали стакан молока и можно было сколько угодно лежать в кровати. Потом, когда Павел Анатольевич окреп, его перевели обратно в камеру. И мы с ним с помощью Зои Зарубиной стали готовиться к будущей работе литературных переводчиков после того, как освободимся из заключения. Особую моральную поддержку нам тогда оказал заместитель начальника тюрьмы подполковник Хачикян. Зоя Ивановна передала нам тогда целую кипу книг на французском, немецком, польском и украинском языках. Словом, скучать нам в камере не приходилось. Мы целыми днями занимались переводами и штудировали учебники истории… Да, Витя, бывшим генералам в жизни намного сложнее приходится, – признался Наум Исаакович, посмотрев на меня. – А еще мы написали письмо «на самый верх», где содержались оперативные предложения по противодействию американским частям «зеленых беретов». Наше письмо получило одобрительную оценку секретаря ЦК КПСС Шелепина, курировавшего вопросы государственной безопасности. Потом к нам в тюрьму прислали майора Васильева из Первого главка для обсуждения организационных деталей. Ну и еще он привез целых два килограмма сахара… Меня-то уже выпустили, а вот Павел Анатольевич до сих пор сидит, – продолжил свой невеселый рассказ Наум Исаакович. – В позапрошлом году, когда праздновали двадцатую годовщину Победы в Великой Отечественной войне, наши ветераны подали заявление главе государства с просьбой о пересмотре наших уголовных дел. Среди двадцати четырех ветеранов разведки НКВД было пять Героев Советского Союза и такой известный человек, как Рудольф Иванович Абель [103]