Один плюс один — страница 15 из 20

Исповедь

Проходите, садитесь. Ешьте. Пейте.

Это необходимость: спешка, песни,

Винегрет, водка с перцем, треп на кухне…

Нет, не бред. Просто сердце в пропасть рухнет

И о камни, о скалы — в брызги. В клочья.

Передай мне бокалы. Рысью, ночью,

В ад, в Везувий, — Орфеем, зверем диким,

За безумным трофеем, Эвридикой,

Прочь от века-садиста, вдаль, за снами…

Проходите, садитесь. Да, я знаю,

Что смешон.

Предновогодье

Бессмысленная, теплая печаль,

Часы стучат, как уходящий поезд,

Любите нас сегодня и сейчас,

Не потому, что завтра будет поздно,

А просто так.

Сегодня и сейчас.

Прозрачная тоска, смешная поза,

Нелепые стихи, зеленый чай.

* * *

Стареем, брат, дуреем, брат,

Весной в дубленках преем, брат,

И рад бы в небе реять, брат —

Да вот, не реется…

Вчера юнцы, сейчас отцы,

А завтра отдадим концы,

И внуки скажут: «Молодцы!»,

Устав надеяться.

Мы живы, брат, мы лживы, брат,

Мы в западне наживы, брат,

И ад глядит на наш канат —

Не время ль падать?!

Махнем рукой, найдем покой

И перемелемся мукой,

Укроемся сухой доской…

Душа, ты рада?

Не слушай, брат, бей в душу, брат,

Души меня подушкой, брат,

Стреляйся на опушке, брат,

Со мной, с проклятым!

Моя вина, что ночь пьяна,

Что бьет копытом Сатана,

Но встань со мной, к спине спина —

Останься братом.

Седы виски, горчат куски,

Белее мела кулаки,

Стоят в осаде старики,

Юнцов счастливей.

Гляди, пострел: я постарел,

Но я не сгнил и не сгорел,

И если снова ливень стрел —

Пусть будет ливень.

Мечта

Купить под старость запасную душу

И на нее грешить, как на сберкнижку,

Дабы потом, когда придет косая,

Послать покупку, всю в грязи порока,

Оплачивать кредит. В геенну. В пекло.

В дымящийся котел. На сковородку.

А самому остаться. Кофе пить.

Гулять с собакой. В шахматы с соседом

Играть на деньги. Так, для интереса.

И лишь ночами…

* * *

Нелепо из штанов выпрыгивать,

Из кожи лезть — наружу! вон!

Нелепо шелуху отрыгивать —

Ради чего?!

Ради кого?!

Перелистай блокноты заново —

Сезон гореть черновикам!

От Казановы до Хазанова

Прошелся с бритвою Оккам!

Смешно, лежа во гробе цинковом,

Скрипеть, как флюгер на ветру,

Смешно не быть вралем и циником.

Ты скажешь, вру?

Конечно, вру!

Собор

Когда, фрезой вгрызаясь в небо,

Передо мною встал собор,

Я понял, что собою не был

И лишь сегодня стал собой.

Усталый, веря и не веря,

С любою ересью на ты,

Отмеченный Печатью Зверя,

Сын поколенья суеты,

Я замер на брусчатке спуска,

Где утром ветрено и пусто.

Собор был дик и эклектичен,

Надрывен и аляповат,

И нимбом в тыщу киловатт

Над ним светился гомон птичий.

Скучая в городе убогом,

Заложник повседневных бед,

Он был Собором и Со-Богом,

Сам по себе и сам в себе.

Быль перекраивая в небыль,

Переплавляя дни в века,

Кресты закрещивали небо,

Как рот, открытый для зевка.

Осень

Заплатили

за любовь, за нелюбовь, за каждый выстрел.

Отстрелялись —

от мишеней лишь обрывки по углам.

Это осень.

Облетает наша память, наши мысли,

наши смыслы,

наши листья и другой ненужный хлам.

В одну кучу

все проблемы, все находки, все потери,

чиркнуть спичкой, надышаться горьким дымом и уйти.

Все, что было

не по нам, не по душе и не по теме,

не по росту,

не по сердцу и совсем не по пути…

* * *

Пустая комната и темное окно.

В пустую комнату вхожу, как входят в реку,

и все мне чудится — остановилось время,

а я иду, и время дышит за спиной.

Пустая комната и лампа в сто свечей,

и темнота, как стая птиц с осенних веток,

Но матерьяльность электрического света

Бессильна против метафизики ночей.

Пустая комната — знакомые черты.

Еще три дня, как ты придешь ее заполнить,

еще три дня отведено мне, чтоб запомнить

привычки ночи и улыбку пустоты.

Петергоф

Мы здесь ходили. Я, как пленник,

Молчал и слушал.

Фонтаны, лестницы, аллеи,

Покой нарушен.

И в память болью отраженной

Свежо и сильно

Врезалась крона листьев желтых

На небе синем.

Мы здесь ходили. Город мокнет,

В нем ты осталась.

Сменился неба цвет глубокий

Холодной сталью.

Картину, как бы ни просили,

Нельзя продолжить.

Тускнеет желтое на синем,

Ушел художник.

Мы здесь ходили. Листьев росчерк,

Пустая полночь.

Остановись, мгновенье! Впрочем,

Я все запомнил.

И неожиданным мессией

В ночи всесильной

Приходит желтое на синем.

За все — спасибо.

Морок

На небесных манжетах звездные запонки

Как-то неуверенно, робко светят.

Стрелки часов переваливают за полночь,

Время привидений, влюбленных и ветра.

Стекла дребезжат от далеких трамваев

Струной, сорвавшейся с колков гитарных,

Тени оживают и, оживая,

Начинают делиться на молодых и старых.

Покосившийся стол обступают стены,

Через плечо заглядывают по-соседски.

Садитесь к столу, не стесняйтесь, тени,

Мы так давно с вами не беседовали.

Луна дробится стеклянными призмами,

За каждым стеклом огорожен уют свой,

А вы постоянны, как, впрочем, все призраки,

Которые приходят и остаются.

Мебель громоздится размытыми валунами,

Ветки деревьев на ветер ропщут,

Когда привыкаешь встречаться с тенями —

С людьми становится значительно проще.

Исход

Дождь пробежался по перилам

И простучал по кирпичам.

Того, что ты наговорила,

Дождю за ночь не настучать.

А я молчу. Я, как свеча, привык молчать.

Нет мест в осеннем дилижансе,

Напрасно мухой в стекла бьюсь,

Ты навсегда переезжаешь,

А я, как мебель остаюсь.

И не пою, и не смеюсь — один стою.

Перечеркнув окно собою,

Я заслоню ночную дрожь,

И нет ни ревности, ни боли —

Есть только ты, и ночь, и дождь…

Уйдешь? Ну что ж… Чего ты ждешь?

Уже идешь?

Вальсок

Я вспоминаю о вас,

Прежних печалей аванс,

И на гитаре,

Разбитой и старенькой,

Тренькаю медленный вальс.

Кружится все — раз-два-три!

Тихо и пусто внутри.

Не обнаружено

То, что снаружи, но

Даже свеча не горит.

Гаснет ее фитилек,

Я от всего отдален,

В лапах безверия

В прошлого двери я

Бьюсь, как в стекло мотылек.

С пальца сорвалась струна,

Плакать не хочет она,

Я и гитара — мы

Кажемся старыми,

В этом не наша вина.

Вокзальное

Я не знаю, что будет после,

Я не помню, что было раньше,

Но уходит все дальше поезд,

Но и я ухожу все дальше.

Ах, как я бы хотел остаться,

Не глядеть на каркасы станций,

Не метаться меж поездами,

Не тянуться за проводами…

Но стук глухих колес,

Но звон далеких рельс,

Как шепот тихих слез,

Сопровождают рейс.

До встречи! Не скучай!

Пиши и не грусти!

…а слышится: «Прощай!»

…а слышится: «Прости…»

Мы себя за проколы судим

В вечной битве любви и долга.

Расстаемся едва на сутки —

Ах, как долго, как это долго!

Горизонт изогнулся луком

И простых поездов движенье

Вырастает уже в разлуку

На просторах воображенья.

И бьется о стекло

Замерзшая листва,

Я к Богу на поклон

Иду просить слова.

Чтоб все оборвалось

Комком забытых строк

Под маятник колес

На циферблат дорог.

…а слышится: «В свой срок…»

Три белые ступеньки

I

Говорят, что женщины взрослеют

Раньше, чем мужчины. Может быть,

Именно поэтому они

Из кокетства или же от скуки

Нас, юнцов, одергивают — будто

К яме подошедшего ребенка.

Иногда ребенок протестует,

Плачет, лезет драться, возражает

И ломает хрупкую игрушку

Под смешным названием «Любовь».

Говорят, от этого взрослеют…

Кто из нас игрушек не ломал?

II

Расставаться, в общем-то, не страшно:

Ты уходишь, от тебя уходят,

Все достойно, просто, современно, —

За последних полторы недели

Ты с ней о любви не говорил,

А теперь сказать и не успеешь,

Потому что не было любви —

Так, намек, мерцанье, полушепот…

Словно ты вертел в руках игрушку,

Надоевшую, в пыли лохматой,

А она упала и разбилась.

И теперь игрушку стало жалко —

То ли оттого, что свыкся с нею,

То ли наиграться не успел.

Кто из нас игрушек не ломал?

III

Кто посмел сказать: «Ломать — не строить!»,

Не умел ни строить, ни ломать!

Он не знал, как горло пересохнет,

И в виски ударит кровь, и сердце —

Бунтовщик! — не подчинится воле.

Но, зажав в кулак и пульс, и сердце,

Ты сведешь трясущиеся руки,

Ты сожмешь оплавленные пальцы,

И сломаешь все-таки игрушку,

Как бы там ее ни называли,

Преднамеренно и неслучайно,

Да еще, чтоб не хотелось склеить,

Хрустнут черепки под каблуком…

Пусть ребенок плачем протестует,

Пусть юнец уходит, чтоб вернуться,

Пусть они однажды вырастают —

Кто из нас игрушек не ломал?

Провожу ночь у монитора, размышляя о любви

Миледи, мы немы —

Как будто не мы.

О, Ваши фонемы

Лучом среди тьмы

Смущают умы.

Миледи, мы — свечи

для Ваших ночей.

Огарок не вечен,

Но, в блеске лучей,

он Ваш иль ничей.

И, в клетчатом пледе,

Под стук кастаньет —

О, где Вы, миледи?!

Молчит Интернет.

Неужто Вас нет?..

Молитва

Не умею молиться.

Вместо света и слова,

которые — Бог,

Вспоминаются лица.

Ваши лица.

Кувшины с хмельною судьбой.

Я счастливчик.

Мне вами дано похмелиться.

Здесь рассвет над заливом

И дождь

по проселку

вприпрыжку,

Страх остаться счастливым

И прошлые беды забыть,

Ощущенье зимы,

Изумленье хватившего лишку

И, грозой

над весенней,

цветущею сливой,

Над глазами —

заботой

сожженные лбы.

Я смотрю.

Я желаю измученным развеселиться.

Это все, говорю.

Это все, что я вам подарю.

Я, увы, не умею молиться.

* * *

Взволнован ветхий календарь

В преддверье встречи с Новым годом,

А за окном стоит декабрь

И недекабрьская погода,

Идет-бредет унылый дождь,

Топча асфальта грязный пластырь.

Кого ты ждешь?

Чего ты ждешь?

Неясно…

Перекресток

Игра не стоит свеч,

Париж не стоит мессы,

Глава не стоит плеч,

Да и романа, впрочем, —

«Не мир принес, но меч!..»

Стою на лобном месте

И думаю, что жизнь

Могла бы быть короче.

Всем сестрам по серьгам,

Беспечным по заботе,

Наивным по рогам,

Дидонам по Энею, —

«Прости своим врагам!..»

Стою на эшафоте

И думаю, что жизнь

Могла бы быть длиннее.

Иссохшему — вода,

Нелепому — подмостки,

Беспечному — беда,

Безрукому — две лапы,

«Аз есмь, и Аз воздам!..» —

Стою на перекрестке

И думаю, что жизнь

Могла бы быть.

Могла бы…

Двадцать лет спустя

Прекрасны прошлого картины,

Но времена давно не те,

И именитые кретины

Вновь при дворе на высоте,

Пред королем готов я гнуться,

Цветет Париж, как райский сад, —

Но я согласен в ад вернуться,

Коль ад на двадцать лет назад!

Лицейское

Чтоб закрутить строку хитро,

Необходимы слог и ясность.

Итак, беги мое перо,

Не конкурируя с метро:

Аварий нет — и то прекрасно!

А Муза где? Едва-едва

В окно, проказница, влетела,

Как сразу в ухо загудела:

Давай, мол, покидай кровать,

Берись за ум, берись за дело,

Садись пиши!.. Она права,

И мне в копеечку влетело

Уменье подбирать слова.

Идут привычные пути

По писем замкнутому кругу,

Отцу, любовнице и другу,

Мечты, раскаянье и ругань —

Все прячется, как ни крути,

В письма материи упругой.

А мне с чем выступить в игре?

О чем писать? Я б жребий кинул,

Но среди шумных арлекинов

Он будет публикой покинут

И затеряется в дыре…

Я гениям не конкурент.

И не любитель пышных фраз

О жизни, времени, погоде,

О Первом мая, Новом годе,

О тех вещах, что мучат нас

Не больше часа. Пробил час —

И все волнения уходят.

Кому нужны мои стихи?

И строки бедного поэта

Поглотит медленная Лета

Совместно с грудой чепухи.

…о шум студенческого моря!

Летя в залив аудиторий,

Ни бед не знающий, ни горя —

Где твой отхлынувший прибой?!

Идет задумчивое лето,

туденты затерялись где-то

Уйдя бродить по белу свету

Кто от судьбы, кто за судьбой.

Лишь я пустынный драю корпус,

Уныло над метлою горблюсь

И прошлогодних яблок корки

Гребу, дыханье затая.

Брожу один, тоской ведомый,

Мне город пуст и скучно дома,

Да плюс отъезд Твой — о, Мадонна! —

Последний минус Бытия.

Но весь избыток слезной влаги

Пора плеснуть ручьем в овраге

На голый белый лист бумаги

Волной эмоций и ума —

И все былые огорченья

Уйдут, как боль после леченья,

И тонкой ниточкой общенья

Мелькнет вдали конверт письма.

О чем писать? О вечной лени?

О ломоте в своем колене?

О чьей-нибудь подруге Лене?

Не все равно ль? Не в этом суть.

Лови удачное мгновенье,

И пусть в порыве вдохновенья

Слова несутся, как олени,

Куда их ноги занесут.

* * *

…капли стучат по стеклу,

Капли стучат по трамваю,

Я забываю, я все забываю,

Благодарю эту позднюю мглу.

Я забываю вчера,

Я забываю сегодня,

Дождь начинается, занавес поднят,

Новая пьеса начнется с утра.

Быть? Или, может, не быть?

Призрак банальных вопросов! —

Как это просто, убийственно просто:

Взять и забыть!

…Ночь убегает назад,

Струйками вычерчен город,

Что значит сердце и что значит гордость,

Если ты в силах себе приказать?

Отзвук затерянных снов,

Шум ускользающих капель,

Твердой рукою схватиться за скальпель

И по живому не дрогнет клинок…

Безумный блюз

Простите, маэстро, я пьян и слегка фамильярен,

И музой замурзан.

Давайте сыграем луной на полночном бильярде,

Эй, звезды! По лузам!

Сыграйте мне блюз на расстроенном вдрызг клавесине,

А я разовью вашу грусть бледно-желтым и синим,

Жонглируя Кафкой, кофейником, сном и Расином —

Я создан для блюза!

В тему,

В такт,

Примерно

Так:

«Скрип петель на воротах.

Ржа.

Грай — петлей на воронах.

Жаль.

Острием палец тронем,

Каплю крови уроним

С ножа…»

Маэстро, мы с вами — единственный гвоздь Мирозданья!

Хотите быть шляпкой?

Забьемся, забудемся, на эшафот опоздаем,

И кроличьей лапкой

Махнем на судьбу, потрясая редеющим хайром!

Пусть в мире, где каждый баран демоничен, как Байрон,

Мы — тряпки, но перед быками в борделях и барах

Мы — красные тряпки!

Я блюз

Люблю!

Я

Усугублю:

«Тополя остриями

В ряд.

Мы ль в ночи воссияем,

Брат?

Нож прольется ключами

В створ скрипящих ночами

Врат…»

Маэстро, рассвет тарабанит в окно кочергою!

Ум, прячась за разум,

По лестнице нервов ступает нетрезвой ногою…

Безумье заразно!

Допьем, допоем, досвистим, дорискуем впустую,

Запрыгнем на стол, оттолкнув колченогие стулья,

Игра не моя, но без страха и смысла вистую

Последнею фразой!

Хлещет

В шлюз

Вещий

Блюз:

«Мы останемся в прошлом.

Кровь

Малахитовой брошью

Скрой.

А за нами смыкают

Братья Авель и Каин

Строй.

Запекается рана

Белой коркой

Бурана.

Не убит,

Неприкаян,

Ты не первый — второй».

Убежденность

Когда мы разбежимся навсегда,

Уже все зная, но еще надеясь,

Когда я от тебя куда-то денусь

И растворюсь в безвидности; когда,

Качнувшись на ребре, — не в масть! не впрок! —

Мир упадет под ноги стылой решкой,

А небо распахнется рваной брешью,

И притворится рок кублом дорог;

Когда мы бросим мимолетный взгляд,

Как от барьера в лоб бросают пулю,

Когда мы проморгаемся вслепую,

Проселком неухоженным пыля,

И обнаружим, что пуста земля,

Что дух давно над водами не рыщет,

Удачлив Йов, роскошествует нищий,

Бастард в гербе рисует вензеля

Короны, и незыблем столп династий,

Срок жизни долог, изобилен дом,

Все хорошо, все в мире дышит счастьем,

И только мы друг друга не найдем,

Что, впрочем, пустяки…

Тогда — кричи.

Приду с утра. Нет, в полдень. Нет, в ночи,

В любое время суток, сквозь года.

В конце концов, что значит «навсегда»?!

* * *

Страшен поэт на исходе чернил.

Боже, зачем ты меня сочинил?!

Из подворотни

А я прощаться не умел, да и сейчас не смог,

А я и так не очень смел, а тут и вовсе взмок,

А я, чтоб не сойти с ума, решил закончить сам —

И уходил, и понимал: уже не встретимся…

И уходил, и не хотел, и все смотрел назад —

Не побежать ли в темноте искать твои глаза?

А ты была и не была, и улица темна,

Да только не было там глаз — была одна спина.

А со спиною говорить не по карману мне,

А то, что не родился крик — так тут обману нет.

Всю боль кричащую загнал в себя обоймой я,

Да только шла твоя спина, как бронебойная…

Я прошатался по дворам, вернулся к полночи,

А я за чаем до утра кричал о помощи,

И все глядело на меня стекло оконное —

Как уходящая спина твоя, спокойное.

А ты не думай сгоряча, стекло оконное,

А ведь неделю проторчал у телефона я,

А я тот номер отыскал как бы нечаянно

И постепенно привыкал к его молчанию…

А только стрелки у часов бегут-торопятся,

И покатилось колесом перо по прописям,

Давно разбитое перо, давно не годное —

А только встретились в метро через полгода мы.

Там что-то диктор говорил, а люди слушали,

А ты стояла у двери, скучнее скучного,

А ты увидела меня там, у разменного —

Я пятаки себе менял, монеты медные.

А разменял я серебро на грош с полушкою,

И не искал я в том метро чего-то лучшего,

Мы просто встретились в толпе уже в другом году —

И я пошел спиной к тебе, глазами к выходу.

А я пошел, я побежал, а ты была одна,

А на дворе была зима, и было холодно,

А на дворе белым-бело, мело по городу —

И было очень тяжело идти по холоду…

Амнистия[11]

Пью из Леты,

убегаю от тоски.

Пью из Леты —

чашку-память на куски.

Мы — поэты,

нам хреновее, чем всем.

Пью из Леты.

Насовсем.

…старые долги,

новые враги —

жизнь прошла, жизнь закончилась быстро так.

Я не стал своим

ни тебе, ни им:

не сумел, не посмел и не выстрадал.

На дворе трава,

на траве дрова,

на дровах пожелтевшие листья — и

ты была права,

что качать права

стало вдруг до смешного бессмысленно.

Пью из Леты —

злые капли по губам.

Кто ты? где ты? —

насмехается судьба.

Будто плети:

дни, мгновения, года.

Пью из Леты.

Вдрабадан.

Просыпаюсь

Женский профиль на фоне окна

Мою душу сомненьем отравит:

Это явь — продолжением сна

Или сон — продолжением яви?

И давно за окном не весна,

А осенних ветвей позолота,

Распростерта над сонным болотом,

Вниз роняет мои имена.

Жизнь конечна. Ликуй, сатана!

Мне не быть ни святым, ни весенним.

Но внезапным, случайным спасеньем —

Женский профиль на фоне окна.

* * *

А свиньи подбирали бисер,

Что я метал,

В их грозном хрюканье и визге

Гремел металл:

«Еще! Зачем остановился!

Горстями сыпь!»

И мрачно за окрестным свинством

Следили псы…

Февраль

Февраль. Достать чернил и плакать…

Борис Пастернак

А знаешь, я душу ни богу, ни дьяволу, —

Мне жалко души.

А знаешь, ведь Савлу достанется Савлово, —

Дыши, не дыши.

И белой поземкой февраль, будто саваном,

По насту шуршит.

Мы долго живем, нам судьбою отмерены

Не миги — века.

По краю плетемся, усталые мерины,

И в мыле бока,

Не Цезари, не Ланселоты, не Мерлины…

Не в лыко строка.

А знаешь, с тобой мне поземка февральская

Июня теплей,

А знаешь, сугробы расцвечены красками

В таком феврале,

Налей мне глинтвейну с корицей и сказками.

До краю налей.

Мэйлы русскому другу

Нынче ветрено, и волны с перехлестом,

Скоро осень, все изменится в округе…

И. Бродский, «Письма римскому другу»

X

Нынче холодно, и в доме плохо топят,

Только водкой и спасаешься, однако,

Я не знаю, Костя, как у вас в Европе,

А у нас в Европе мерзнешь, как собака.

Приезжай, накатим спирту без закуски

И почувствуем себя богаче Креза —

Если выпало евреям пить по-русски,

То плевать уже, крещен или обрезан.

Я сижу за монитором. Теплый свитер,

Уподобившись клопам, кусает шею,

В голове кишат мечты про аквавиту —

Лишь подумаю, и сразу хорошеет.

X

За окном в снегу империи обломки,

Пес бродячий их клеймит мочою желтой,

Знаешь, Костя, раз сидим на самой кромке,

То уж лучше бы в штанах, чем голой жопой.

И приличней, и не так страдает анус,

И соседи-гады сплетничать устали.

Никуда я не поеду. Здесь останусь, —

Мир и так уже до дырок истоптали.

Близко к вьюге — далеко от Кали-юги.

Как сказал мне старый хрен у ресторана:

«Все жиды и губернаторы — ворюги!»

Взгляд, конечно, очень варварский и странный.

X

Был в борделе. Думал, со смеху не встанет.

Дом терпимости эпохи Интернета:

Тот к гетере, этот к гейше иль к путане…

Заказал простую блядь — сказали, нету.

Поживем еще. А там и врезать дуба

Будет, в сущности, не жалко. Может статься,

Жизнь отвалит неожиданно и грубо, —

Все приятнее, чем гнить вонючим старцем.

Сядем где-то между Стиксом и Коцитом,

На газетке сало, хлеб, бутылка водки,

И помянем тех, кто живы: мол, не ссы там!

Все здесь будем. Обживемся, вышлем фотки.

X

Холод стекла заплетает кружевами.

В щели дует. Как всегда, забыл заклеить.

В старом скверике февраль переживает

И, ссутулившись, метется вдоль аллеи.

Календарь китайский с рыбками. Сардины

Или шпроты — жрать охота, вот и грежу.

Подоконник белый. Белые гардины.

В кресле — я. Еще бываю злой, но реже.

Авто-ода

Я тупо приближаюсь к сорока.

Я пью коньяк, страдаю от похмелья,

Закусываю пиво карамелью

И тупо приближаюсь к сорока.

Я мудро приближаюсь к сорока.

Я знаю Будду, Кришну, Моисея,

Я создал половину «Одиссея…»

И мудро приближаюсь к сорока.

Я лихо приближаюсь к сорока.

Лукавый бес в ребро стучит рогами

И, убежденный гений полигамий,

Я лихо приближаюсь к сорока.

Я смело приближаюсь к сорока.

Пускай из грязи нам не встать князьями,

Но, преданными окружен друзьями,

Я смело приближаюсь к сорока.

Я тихо приближаюсь к сорока.

Жена и дочь мое смягчают сердце,

Как водку улучшают медом с перцем…

Я тихо приближаюсь к сорока.

Я бодро приближаюсь к сорока,

Способный на поползновенья ваши

Ответить микацуки и маваши,

Плюс попаданье в челюсть кулака.

Я с кайфом приближаюсь к сорока.

Употребляя внутрь и наружно,

Я знаю, что душе и телу нужно,

И с кайфом приближаюсь к сорока.

Пусть нам судьба отмерила срока —

Так выпьем, чтоб и после сорока

Тверды мои остались атрибуты:

Рассудок, член, характер и рука!

Я никогда…

I. На балконе

Я никогда не напишу про них. Мещане, обыватели, бытовка, февральский переулок, лай собак (лохматый Тузик гадит у подъезда, и бабушка Анюта впопыхах уводит пса: не приведи господь, увидит отставной майор Трофимов — не оберешься криков, а убрать за Тузиком радикулит мешает…); мне не суметь увидеть эту жизнь, как ночью может видеть сны слепец, как дети видят небо, — всякий раз по-новому, в восторге, с интересом к трамваю, гастроному, муравью, дымящемуся летнему асфальту, мучительной капели в ноябре (балкон потек, и капли лупят в таз, подставленный внизу: зима, не медли!.. приди и заморозь…); нам кажется, что это серый цвет, дальтоники, мы сетуем, вздыхая, меняя суету на суету, сжимаем в кулачке тщету побега, горсть медяков, желая одного: купить хоть ненадолго новый мир, где будет солнце, звезды, смех и слезы, азарт погони, прелесть искушенья, друзья, враги, события, судьба… Вы ищете не там, где потеряли. О да, согласен, что под фонарем искать светлее, но монетка счастья упала из кармана не сейчас — вчера, позавчера, прошедшим летом, пять лет тому назад, давным-давно, и ваши фонари уныло светят, веля «Ищи!» — овчарке так велит ее хозяин.

Нет, не напишу.

Лишен таланта, скучен, не умею.

Могу лишь обмануть. «В доспехе латном, один на сотню, с палашом в руке…» Или иначе: «Звездолет «Борец», закончив гиперквантовый скачок, встал на орбите. Молодой десантник…» И будет мне почет. Тираж вскипит девятым валом, пеною обильной, с базара понесут мои творенья, и, надорвавшись, треснет Интернет от жарких писем: «Лапочка писатель! Не чаю уж дождаться продолженья великой эпопеи!» Я отвечу. Скажу, что продолженье скоро будет. Пишу для вас, любимых, дорогих…

Я никогда не напишу про вас.

Пожав плечами, ухожу с балкона.

II. Убить героя

Убить легко. Копьем — как авторучкой. Фломастер — меч. Яд — порция чернил. Толкнуть с обрыва, связанного, в спину, — как вымарать абзац. Убить легко. «За что?» — взмывает одинокий крик, чтоб кануть в Лету. Глупый. Ни за что. Ты виноват уж тем, что мной рожден: смешной, нелепый, лишний персонаж, и о тебе приятней сочинять успешный квест, чем встретиться однажды лицом к лицу. Да, хочется мне кушать, и вот: небрежно вымаран абзац по имени Содом, за ним другой, по имени Гоморра. Продолжать? Зачеркнуты жена и дети Иова. Зачеркнут ты. Не бойся. Ты умрешь не навсегда. Я воскрешу твой труп — драконьими зубами на снегу, метафорами, повестью о жизни, которая, подобно мотыльку, пришпилена к бумаге: не летай, сожженный лампой, солнцем, тем огнем, к которому опасно приближаться. И правде не открыться: ты убит. Я правду наряжу в одежды лжи — и ложь одену в правды наготу. Я напишу, как ты взрослел, как рос и вырос наконец, — героем став, свершил деянья, бросившие небу столь дерзкий вызов, что небесный свод зарделся от стыда; я расскажу, как великаны пали пред тобой, и сотни ослепительных красавиц пришли к тебе, и сотни мудрецов на твой вопрос ответа не нашли.

Убить легко.

Позволь тебя убить. Не укоряй. И не молчи — покорность доверчиво-безгласной немоты иль бунт немой равно бесцельны. Знаешь, мне очень больно убивать тебя. Ты чувствуешь: я ямбом говорю, как будто ямб сумеет укрепить мое решенье. Убивать легко. Ты чувствуешь, сочувствуешь, молчишь, без осужденья смотришь на меня и ждешь решенья. Жди. Сейчас. Сейчас…

Убить легко.

Кого? Тебя? Себя?!

Я никогда…

III. Баллада рыцаря

Я никогда не стану здесь своим.

Я — лжец, а люди вдребезги правдивы,

И если происходят рецидивы,

То лишь по наущению Змеи.

Я никогда не стану вам родней.

Я — пьяница, а вы воспели трезвость,

И если где царит хмельная резвость,

То лишь в беспутных, вскормленных Свиньей.

Мне никогда не быть одним из вас.

Я горд, а вы неизмеримо кротки,

И, где в почете цепи и решетки,

В опале грива честолюбца-Льва.

Давно пора мне на сковороду.

Домой. В геенну. Смейтесь! — я в аду.

Но если дом горит и плачут дети,

И псу подстилкой служит добродетель,

И кротость с беззаконьем не в ладу, —

Тогда зовите.

Мрачен или светел,

Как летний дождь, как ураганный ветер,

Лев, и Свинья, и Змей, за все в ответе, —

Зовите, люди!

Громче! —

я приду.

IV. Внезапное

Вспомнил, что сердце — слева,

Вспомнил, что печень — справа,

Вспомнил, что дни — мгновенны,

Вспомнил, что я — не вечен.

Думал забыть — не вышло.

* * *

Не пей, Ивашка, из копытца,

Не будь козлом!

Дана еще одна попытка,

Считай — свезло,

Иди домой. Там на полатях

Вольготно спать,

Там за работу деньги платят,

Где грош, где пять,

Там в праздник хорошо упиться,

Первак горюч…

Копытце, ты мое, копытце,

Кастальский ключ.

* * *

Остываю, забываю,

Ничего не успеваю,

От ушедшего трамвая

Понемногу отстаю,

Не прикрывши рта, зеваю,

Где ни попадя бываю,

Эту чашу допиваю

И другую достаю.

Стал слегка сентиментален,

Ночью сплю, дружу с ментами,

Не тираню милых жен

И не лезу на рожон.

Старость?!

Попытка прощания(1982–2002 гг.)

I

Мне, в сущности, и не больно, —

Какая тут, к черту, боль?! —

Я вышел живым из боя,

Из боя с самим собой.

От завтрака до обеда

Сижу, вспоминая бой,

Не хочется мне победы.

Не хочется, видит бог.

Прости, если сможешь, крошка,

За слабенькие стихи,

За горсточку дней хороших,

За сонмище дней плохих,

Ведь многого не итожил

И много не обещал…

Прости меня, если сможешь.

Прощаться — себя прощать.

II

От прощанья до прощенья —

Буковка одна.

Но дорога возвращенья

Больше не видна.

Не пройдешь обочиной,

Не махнешь в галоп,

Тропка скособочена.

Кончено.

Стоп.

* * *

Враждовали. Дружили.

Задыхались от счастья.

Вроде жили как жили,

Только жили не часто.

Бабка с дедкой — за репку,

Мышка с Жучкой — за хвостик,

К сожалению, редко

Жизнь ходила к нам в гости.

В остальное же время,

В ожидании жизни, —

Замерзали. Горели.

Враждовали. Дружили.

Национальный вопрос

Мне всегда попадались евреи

неправильной масти —

Оголтелые в драке,

Безудержные во хмелю,

С засапожным ножом

и особенным взглядом на счастье.

Я любил их, неправильных,

Я их поныне люблю.

Мне всегда попадались евреи

с дырою в кармане,

Без гешефта и пейсов,

Зато с ломовым кулаком.

Им ядреная Маня давала

без стимула «money», —

А с другими евреями, каюсь,

Я был незнаком.

Редко резали крайнюю плоть —

лучше уши Ван Гогу! —

Но под «Графскую» сальца

Нарезать любой был мастак.

И когда старый ребе просил

охранять синагогу,

То менты козыряли, гуляючи мимо поста.

Да, мы были плохими евреями, —

пасынки Торы,

Уклонисты Талмуда,

С веселостью злою в глазах,

Но в обиде, один на толпу,

взгляд впивался: «Который?..»

Я люблю вас, ребята.

Я это от сердца сказал.

Воин

Заковался в доспехи,

Укрылся в броне,

Но броня — не вовне,

А во мне.

Ощетинился сталью

Лихого меча,

Но клинок — в моем сердце.

Врача!

Убиваю во гневе,

Караю любя, —

Поражаюсь! —

Сражаю себя,

И, собой поражен,

Вновь на новый рожон

Опрометчиво лезу…

Пижон!

Подбоченясь, гарцую

На резвом коне,

Но и конь — не во сне,

А во мне,

И веселой подковой

По нервам звеня,

Конь несется,

Терзая меня.

Я покоя хочу!

Подарите покой!

…только эхо смеется:

«На кой?..» —

И прозрачной рукой

Далеко-далеко

Кто-то машет платком

За рекой.

* * *

Разбейся о ветер,

Раскройся в ответе,

Стань самой бессмысленной

Шуткой на свете,

А те или эти,

На трассе, в кювете,

В Сибири, в Кувейте —

Неважно.

Дурными вестями,

Пустыми горстями

Тряси, как скелет на погосте —

Костями,

А встанем, не встанем,

Замерзнем, растаем,

Прочтем или перелистаем —

Неважно.

Простые, как правда,

Как грязь на Эль Прадо,

Как утро похмельное

После парада, —

Мы с вами, мы рядом,

По сотне раз кряду,

А рады нам или не рады —

Неважно.

Разбейся о ветер,

Раскройся в ответе,

Стань самой бессмысленной

Шуткой на свете,

Вкус хлеба — в поэте,

Боль неба — в поэте,

А пренебрегут иль заметят —

Неважно.

* * *

О пощаде не моли — не дадут.

В полный голос, немо ли — не дадут.

Божья мельница, мели

Страшный суд!

Дайте сдохнуть на мели! — не дадут.

Хочешь жалости, глупец? — не дадут.

Хочешь малости, скопец? — не дадут.

Одиночество в толпе.

В ските — блуд.

Хочешь голоса, певец? — не дадут.

Разучившийся просить — не прошу,

Без надежды и без сил — не прошу.

Шут, бубенчиком тряси!

Смейся, шут!

Подаянья на Руси — не прошу.

Кто не с нами, значит, враг, — говорят.

Кто не плачет, тот дурак, — говорят.

Вольны соколы парят

По три в ряд.

Мне бы вскачь, да тут овраг, говорят…

Грязь под ногтем у Творца — это я.

Щит последнего бойца — это я.

Бремя сына, скорбь отца,

Выражение лица,

Смысл начала и конца — это я.

Мечта

Когда-нибудь я сделаюсь седым.

Как лунь.

Как цинк.

Как иней на воротах.

Как чистый лист мелованной бумаги.

И седина мне мудрости придаст.

Когда-нибудь морщины все лицо

Избороздят,

Как пахарь острым плугом

Проводит борозду за бороздой.

Я буду сед, морщинист и прекрасен.

Когда-нибудь я стану стариком.

Ссутулюсь,

Облысею,

Одряхлею,

И это время лучшим назову

Из всех времен моей нелепой жизни.

Когда-нибудь, потом, когда умру,

Когда закончу бунт существованья,

Я вспомню этот стих —

И рассмеюсь.

В конце концов, у каждого свои

Мечты…

Долги

С мира — по нитке,

С бора — по ели,

С меры верните,

Что не доели,

С дома — по дыму,

С жизни — по году,

Впрок, молодыми,

С пира — по голоду,

С морды — по хохме,

С детства — по Родине,

С крестного хода —

Выкрик юродивого,

Смертник, скотина,

Грешное крошево,

Дай десятину,

Дай по-хорошему!

* * *

Отрожайте свое —

относите, отмучьтесь, отплачьте!

Отражайте себя —

не друзей, не врагов, не меня!

Возражайте всегда —

несогласьем судьбу озадачьте,

И отстанет судьба,

крепколобых упрямцев кляня.

Бремя сильных — укол.

Нанести, отразить, сделать выпад.

Бремя слабых — укор.

Отступить, бросить взгляд, упрекнуть.

Бремя гордых — обрыв.

Чашу горькой над пропастью выпить,

Чтоб с хмельной головой

не упасть, а шагнуть в тишину…

* * *

Тех, кого считают сильным,

Почему-то не жалеют:

Дескать, жалость унижает,

Дескать, жалость ни к чему.

Им положена гитара,

Да еще пустой троллейбус,

Да еще… А впрочем, хватит,

Слишком много одному.

Те, кого считают сильным,

По привычке зубы сжали,

По привычке смотрят прямо

На любой пристрастный суд.

Слабым вдвое тяжелее —

Им нести чужую жалость,

Да еще… А впрочем, хватит —

А не то не донесут.

Мальчикам

Мальчики взрослеют, вырастают,

В угол их давно уже не ставят,

Надоело им играть в войну.

Начитавшись Брэдбери и Кларка,

Мальчики беседуют о кварках

И глядят в ночных аллеях парков

На большую желтую луну.

Мальчикам не занимать силенок,

Мальчики выходят из пеленок,

Мальчикам ветров набат соленый

Нужен в пресной жизни городской —

Им необходима доля риска,

Как вчера нужна была ириска,

И порой в глазах мелькает искрой

Предвкушенье зрелости мужской.

* * *

Нет людей неинтересных —

Скучных, равнодушных, пресных,

Слишком глупых, слишком честных,

Не было и нет.

Это просто мы ослепли,

Роемся в холодном пепле,

Ищем: океан ли, степь ли?

Россыпь ли планет?..

Мойры

Я не умею петь, как Паваротти,

И не умею пить, как дядя Сеня,

Я не мастак на скользком повороте

Сиять улыбкой, будто день весенний,

Моя нога короче, чем Ван Дамма,

А нос длиннее, чем Ален Делона,

И если дама в полном смысле дама,

Меня она изгонит из салона.

Живу взахлеб, нелепо, торопясь,

Убитый и убийца, Брут и Цезарь…

А Клото нить не успевает прясть,

Лахесис — проследить, Атропос — резать.

* * *

Боль — серебряный голубь.

Клюв его ярко-алый,

В черной бусине глаза —

Ночь, бессонница, бред.

В ране он копошится,

Тихо, томно воркуя,

Боль — серебряный голубь.

Не люблю голубей.

* * *

Сгорело имя.

Живу с изъяном.

Беда.

Пожар.

Чужих — своими.

Врагов — друзьями.

Не ем с ножа.

Бью — холостыми.

Вослед — не взглянем.

Дыра — в холсте.

Сгорело имя.

Я безымянен.

Я — ваша тень.

Без имени —

Ни слова в простоте.

Пожар.

А жаль…

* * *

Воздастся по вере,

В молитве и в блуде.

Пускай вы не звери,

Но разве мы люди?

Вы — были.

Мы — будем.

Вы — стены и будни.

Мы — праздник и двери.

Пейзаж

Деревья плыли в фейерверк

Искусника-дождя,

А день распался и померк

Немного погодя,

И вечер встал на пьедестал,—

Но праздника он не застал

И в реку кинулся с моста,

Чтоб глупой гибелью вождя

Закончился четверг.

Верлибр первый

Когда умирает один поэт,

Одной песней в мире становится меньше,

Одной звездой в небе становится меньше,

Одним безумьем под небом становится меньше,

И становится меньше в полях и долинах

На один скромный цветок весной.

В этом, пожалуй, есть свой пафос,

Но нет утешенья.

Только песни звучат, сотрясая горы,

И звезды в небе не иссякают,

И рассудка под небом не стало больше

За счет сокращенья числа безумцев,

А цветы в долинах смеются над вечностью,

И хохочут над вечностью цветы в полях.

В этом тоже, наверное, есть свой пафос,

Но мало смысла.

Я не умею делать мудрые выводы,

Иначе я бы радовался великой радостью,

Поэтому я радуюсь просто так,

А выводы оставляю вам.

Верлибр второй

Зачем я делаю то, что делаю,

И то, чего можно было не делать,

И то, что сделали бы другие,

И то, о чем пожалею вскоре,

И всякое прочее, имя коему —

Легион?

Зачем я мучаюсь тем, чем мучаюсь,

И тем, что пыль, ерунда, пустяковина,

И тем еще, что серьезней вечности,

Костлявой вечности с улыбкой черепа,

И тем, смешным, но смешным для избранных,

И всяким мучаюсь, имя коему —

Легион?

Зачем я вздорен, тщеславен, мелок,

Талантлив, весел, печален и радостен,

Зачем прекрасен, зачем уродлив,

Зачем танцую в юдоли скорби,

И раздражаю случайных зрителей,

Имя которым, как ни крути —

Легион?

Зачем я спрашиваю, если не хочу,

Чтобы мне однажды ответили?

Эскизы

I

Лежит человек, сну доверясь,

Лежит тяжело, как строка.

Лучом, перерубленным дверью,

Упала, повисла рука.

А вена похожа отчасти

На чей-то неначатый путь,

И тихо в районе запястья,

Как цель, пробивается пульс.

II

Трамвай пустой, трамвай ночной

Идет себе сквозь снег,

Как будто вновь проводит Ной

По хлябям свой ковчег,

И светофора яркий зов,

Прорвавший хлопьев строй,

Мелькнет в окошечке часов

Рубиновой зарей.

III

Небо режется

красным,

Но останется

синим,

Небо грезится

страстным,

Но достанется —

сильным.

Кармен

Пусть эта мысль предстанет строгой,

Простой и белой, как дорога,

Как дальний путь, Кармен!

А. Блок

В вагоне пахло грязными носками

И пивом. День стоял, как часовой.

В окне пейзаж, нарезанный кусками,

Устал быть лесом, но не стал Москвой, —

Кармен! Пляши на стыках хабанеру,

Тираня рельсы гневом кастаньет!

Цыганская любовь — была и нет,

И бык настигнет гордого тореро,

Как поезд настигает горизонт,

Отвергнутый капризною грозой.

Апрель

Привет, апрельская зима!

Удар холодного циклона,

Идя под бритвенным наклоном,

Вспорол деревья и дома

Стрелою снежной Аполлона,

Когда бог мчит —

Скорей! скорее! —

В свинцовый рай Гипербореи.

О, краткосрочность холодов!

Теснит их солнце, топчут люди.

Пломбиром на весеннем блюде —

Беззвучный плач гонимых льдов,

Пассажи баховских прелюдий.

Но смолк орган

В тиши собора,

И снег растаял у забора.

Мороз не страшен, а смешон,

Как дьявол на подмостках фарса

Смешон и профилем, и фасом,

И надвигает капюшон,

Дабы из тьмы суровым басом

Пугнуть народ.

Народ в восторге

И в ожиданье майских оргий.

А на трамвайной остановке

Фонарь, слепой и одинокий,

Свивая время в тонкий жгут,

Все ждет, когда его зажгут.

Старая любовь

Девочка плачет, шарик улетел…

Булат Окуджава

Дерись, моя любовь,

Дерись за нас обоих,

За суету сует,

За пламя на мостах,

За ржавое пятно

На выцветших обоях,

За все, что я не смог,

За все, чем я не стал.

И старая любовь

С трудом влезает в латы,

Берет щербатый меч

И ржавое копье,

Ржет из последних сил

Твой Росинант крылатый,

А кажется — труба

Воинственно поет.

Ах, старая любовь!

Ах, бесконечный бой!

А шарик Окуджавы,

Как прежде, голубой…

Шелуха

Сдираю шелуху до горькой сердцевины.

За правдою — обман, и за витком виток,

За пролитым вином — несбывшиеся вины,

За пойманной мечтой — упущенный итог.

Сдираю шелуху — аллегро, престо, скерцо! —

Удачи и беды, аскезы и греха,

До одури боясь, что в центре вместо сердца —

Одна лишь шелуха, пустая шелуха…

Одиночество

Улетели птицы от меня,

Остываю сердцем на бесптичье.

То ли на судьбу теперь пенять,

То ли грош на гривну поменять,

То ли вслед за птицами.

Настичь их

И привет, как приговор, принять.

Пентакль(из книги «Пентакль», написанной совместно с А. Валентиновым, а также с М. и С. Дяченко)

I

Когда пентаграммы, иначе — пентакли,

Закружат дома в безымянном спектакле,

И демоны освободятся — не так ли? —

То вздрогнет асфальт под ногой.

И пух тополиный — волокнами пакли,

И с бурсы хохочет угодник Ираклий,

И глотка охрипла, и веки набрякли…

Ты — нынешний?

Прошлый?

Другой?!

Пройдись не спеша от угла до угла,

Дождись, пока в сердце вонзится игла.

II

Пентакли, динарии, звезды, монеты,

Вселенная — город, а люди — планеты,

Свернешь за аптекой, а улицы нету —

Исчезла, свернулась в клубок.

По позднему мраку, по раннему свету,

От старческих бредней к ребенка совету,

Иди, изумлен, и на участь не сетуй…

Ты — призрак?

Ты — путник?

Ты — Бог?!

Семь пядей во лбу, но ведь пядь — это пять?

Дождись, пока разум уляжется спать.

III

Пентакль — пять пальцев, пять чувств, пять сомнений,

Цвет солнца над крышей и нивы осенней,

Пожатье руки — связь пяти поколений,

Пять тусклых свечей по ночам,

Рассветные блики, вечерние тени,

Опять двадцать пять — и домашние стены

Укроют от странных, нездешних смятений…

Ты — завтра?

Сегодня?

Сейчас?!

Черти на асфальте таинственный знак —

Рубеж сопряжения яви и сна.

IV

Оконная рама сверкнет пентаграммой,

Брусчатка дороги от площади к храму

И дальше, к базару, направо и прямо,

Как губка, впитает шаги,

Клин ведьм журавлиный — скорее! пора нам! —

Пятеркою римской, клювастым тараном

Ударит в зенит над строительным краном…

Мы — спутники?

Братья?

Враги?!

У старого кладбища звякнет трамвай,

И в пенной сирени угаснут слова.

V

Пентакли, где вдавлены в центр ладони,

Незримо таятся в молочном бидоне,

В авоське старушки, в разрушенном доме

В витрине, умытой дождем.

Рогатый чертяка, тряся бородою,

Из тихого сквера поманит бедою,

И чад от машин, как туман над водою…

Мы — взвесим?

Измерим?

Сочтем?!

Войди со двора в незнакомый подъезд —

Пентакль не выдаст, пентакль не съест.

VI

Пентакль на погонах, пятерка в кармане,

Пятак неразменный кассиршу обманет,

A «Pentium» дремлет в двоичном тумане

И видит себя алтарем,

Где боги не рады дарованной манне,

Где люди запутались в пестром романе,

Где время течет не часами — томами…

Мы — скажем?

Не скажем?

Соврем?!

Присядь под часами, свернув с полпути,

Взгляни — на часах уже пять без пяти.

Весна

В проеме года високосного,

В свинцовом створе февраля,

Сухим ознобом мозга костного

Я чую близость корабля.

Фрегат идет по лужам к гавани,

Ныряет в старый водосток,

За ним несутся псы легавые,

Виляя радостно хвостом, —

Он скоро выплывет к окраине,

Где плоть зимы покрыта ранами,

И там, начало всех начал,

До лета встанет на причал.

Просьба

Положи меня, как печать на руку,

Положи меня, как тавро на сердце,

Положи меня, как сухарь в дорогу,

Как грозу на дол, как года на старца.

Положи меня — я уже не встану,

Я навеки здесь, я весь был и вышел,

Облака над кручей от счастья стонут,

Родники под кручей журчат: «Мы — ваши!»

Родники журчат, а вода все слаще,

Облака летят без пути, без ветра,

Если я зову, а меня не слышно —

Положи меня песней безответной…

* * *

Я жить хочу.

В любое время суток.

В ночи.

С утра.

Я жить хочу.

Не отбирайте, суки!

Не отбира…

Ноябрь

Мой любимый город тих и светел,

Догорают лип осенних свечи.

Кто мне шепчет в уши? Это ветер.

Кто идет за мною? Это вечер.

Зябко и просторно в старом сквере,

Зыбь тумана трепетна и нервна,

Если и воздастся, то по вере,

Если не воздастся, то поверь мне.

Вал листвы несется вдоль аллеи,

Пахнет небом, холодом и тленьем —

Осень. Встать с молитвой на колени,

И просить не счастья, а продленья…

* * *

Ах, осень — моветон!

Жонглировать печалью,

Как сорванной печатью,

Над пестрым шапито,

И в стареньком пальто

Идти пустынным сквером,

В мечтах, что было скверно,

Но будет лучше, что

В алмазах небосвод

Взойдет над нашим домом,

И ветру быть ведомым

Сквозь ночи волшебство,

А прочие приметы,

Как стертые монеты,

И крылья за спиной,

И старики в пивной…

* * *

Напиши стихи про меня,

Про того, кого променял

На щепотку строк, горстку рифм —

Напиши, прочти,

Повтори.

Напишу стихи про тебя,

Ненавидя, веря, любя,

Брошу жертву в пасть алтарю —

Напишу, прочту,

Повторю.

Заверстаем жизнь, как сонет,

Гороскопом строчек-планет,

Возведем стихом новый Рим —

Завершим, прочтем,

Повторим.

Изгой

Расставьте знаки препинанья

В ряд на стене

И, уходящему в изгнанье,

Махните мне

Платком, рукой ли, запятою,

Стальным тире —

Изгой, бастард, я вас не стою,

Я на заре

Уйду, оставив зябкой тенью

В стекле окна

Нерукотворный знак сомненья.

Мой вечный знак.

Одноклассники

Из дома в дорогу, из грязи в князья,

Из будней в затертые праздники…

Так Галич писал: мол, уходят друзья.

Да что там друзья! —

Одноклассники.

Не видел, не слышал, давно позабыл,

По встречам отнюдь не печалился,

И вдруг, как звонок от индейки-судьбы:

Машиной, инфарктом, случайностью…

У старого снимка потерты края, —

Углы деревянного ящика —

И в ужасе смотришь, как прошлое «я»

Смеется в лицо настоящему.

Зимняя сказка

Пади в объятья февраля —

Гуляки, пьяницы, враля,

Убийцы красноносого,

Шута седоволосого.

Теперь вас двое — феврали,

Метельной пляски короли,

С берлогами-утробами,

С коронами-сугробами.

Пляши, пляши, пляши,

Во тьме завьюженной души,

Пока не явится кошмар

Всех февралей на свете — март.

Сценарий

Пьяный и красивый,

На лихом коне,

Я скачу Россией,

Как в плохом кине.

Прянут злые тигры,

Упаду с коня —

И полезут титры

В небо из меня…

Эпитафия на могиле философа

Здесь я лежу, а мог бы ты лежать,

Постели этой нам не избежать,

И глупо ждать, когда придет пора —

Ложись сегодня, как я лег вчера.

О хандре

Мы, увы, не молодеем,

Не становимся бодрее —

Доктора и лицедеи,

Украинцы и евреи.

Мы живем и в ус не дуем,

Только ус, глядишь, седеет —

Мудрецы и обалдуи,

Арлекины и злодеи.

Что-то ночью скверно спится,

Кашель долог, нрав несносен,

И кружит, кружит, как птица,

То ли ангел, то ли осень.

А потом шальное солнце

Полыхнет в оконной раме,

Котофеев хор бесовский

Распоется меж дворами,

Бес в ребре ударит рогом,

Ангел в небе спляшет джигу,

И дорога-недотрога

Тихо спросит: «Эй, вы живы?»

Эй, мы живы? Смех, и только —

Платим смерти неустойку:

«Эй, мы живы!»

Эка малость —

Пополам хандра сломалась!

Лирика

Я не умею о любви.

Беру ненюханную розу

И романтическую прозу,

«Шерше ля фам» и «Се ля ви»,

Охапку вздохов на скамейке,

Мгновенья чудного итог,

Аплодисменты шапито

И ужин старенькой семейки,

Ансамбль курских соловьев,

Улыбку гладенькой мулатки,

Традиционные заплатки

Паяцев, кислое жнивье

С пейзажа, писанного маслом,

Которым кашу, милый друг,

Нам то ли портить недосуг,

То ль настроение угасло,

Затем беру вчерашний суп,

Пасть рокового чемодана,

Колоду карт, где дура-дама

Валета-блудня тянет в суд,

Крыжовник, от дождя рябой,

Немного страсти, много лени,

И столбенею в удивленьи:

Любовь! Гляди-ка ты! — любовь…

Мольба

Приснитесь мне таинственной и томной,

В колье из огнедышащих камней,

Приснитесь мне однажды ночью темной,

Приснитесь мне.

Приснитесь мне владычицей видений,

И неисповедимым колесом

Скрипичной лжи Вивальди — рыжий гений! —

Вкатитесь в сон.

Приснитесь мне нагой и беззащитной,

Вне страсти, вне томленья, в тишине,

Когда итог измерен и сосчитан —

Приснитесь мне.

Приснитесь мне в унылой тьме алькова.

О, легиона девственниц скромней,

Изнемогая в страсти, как в оковах,

Приснитесь мне.

Приснитесь мне нелепой, небывалой,

Невиданной нигде и никогда,

Предчувствием вселенского обвала

Шепните: «Да…»

Слова — оправа вечности резная.

Приснитесь мне, сама того не зная.

Дождь

За окном танцует дождь,

Теплый, благостный, нездешний —

Дурачок, куда идешь?

Глупый, камо ты грядеши?

Горстка радостных минут,

Смех над гибнущим Содомом,

А потом тебя распнут

На асфальте перед домом.

Встав зеркальною стеной,

Дождь смеется надо мной:

«Посиди, прикован к креслу,

Обожди, пока воскресну!»

Старость

Ощутите старость в сорок,

Как звонок.

Пусть в избе хватает сора —

За окно!

По сугробам ветер свищет,

Что ж, зима…

Время — деньги, время вышло,

Пуст карман!

Ах, нелепая свобода —

Скоро в путь,

От обеда до забора,

Как-нибудь,

К тем заоблачным высотам

Вдалеке,

Клюквенным забрызган соком,

Налегке.

Пожар

На Луне горят леса

И Луна мерцает красным,

А вокруг молчат, безгласны,

Небеса.

На Луне горят леса.

Лунный Заяц бросил спичку,

Как горящую жар-птичку.

Полчаса,

Полчаса гляжу в окно,

Царским пурпуром взволнован.

Век ли старый, миг ли новый —

Все равно.

Смейся, битый арлекин:

Век ли, миг ли, фигли-мигли,

Раз в овраге псы настигли —

Скаль клыки.

Потому что ночь темна,

Потому что очень жарко,

Потому что очень жалко,

И — Луна.

Пражский ангел

Тихий ангел с сигаретой,

Грустный ангел с дерзкой челкой,

В Праге осень дольше лета,

Поцелуй впечатан в щеку

Золотым листом осенним,

Знаком гибнущих вселенных.

В Праге осень — воскресенье

Из невинно убиенных.

Меж готических костелов

Улочка — тесней оврага,

В Праге осень бьется в стекла:

«Где ты, ангел?»

«Здесь я, Прага!»

На брусчатке параллелей

Солнца жирная сметана,

Как печать бен-Бецалеля.

В Праге осень — это тайна.

Ах, от тайны убегу ли?

Кровяным плющом увита,

В Праге осень — смех горгульи

На плечах святого Витта.

На часах — глухая полночь,

Ангел укатил в трамвае,

В Праге осень — это помощь.

К счастью, так еще бывает.

Правда

В тополином пушистом безумьи переулками шествует май,

Над Помпеей бушует Везувий, и как хочешь, его понимай,

Потому что весна на исходе, и вальсирует дева Земля,

А симфония близится к коде, где оркестр взорвут тополя —

Ах, фаготы, гобои, кларнеты, ах, пушинки вселенской гульбы,

То ли были мы, то ли нас нету,

То ли были вы, то ли не бы…

Дирижер в переулках смеется, тонкой палочкой режет углы,

А над городом яблоком — солнце, облака, как сугробы, круглы,

И цветущая вишня спокойна за грядущие чудо-плоды,

Потому что, скажите, на кой нам заметать за собою следы,

Уходить без остатка, без звука, без последнего хрупкого «до»,

Что висит, будто сладкая мука, над домами, над горной грядой,

Где антенны, и кошки, и хлопья уходящей до срока весны…

Я не верю, что сломаны копья.

Я не верю, что клетки тесны.

Молитва о смехе

Люди, признайтесь, что я вам сделал?

Встав за столом, не сказал тоста?

Заперт душой в темноте тела,

Тихо прошу, неуклюжий, толстый:

Господи, не обдели смехом!

Смехом не обдели, Вышний!

Милостью, счастьем, удачей, небом —

Это как выйдет, но смехом…

Слышишь?

Судьба

Мне судьба говорит: «Не лезь!»,

А я лезу.

И стоит судьба, словно лес

Из железа.

Мне судьба говорит: «Постой!»,

А я — ходу!

И судьба — осенней листвой

В непогоду.

Мне судьба говорит: «Дружок!..»,

А я — в лоб ей.

И горит судьба, как ожог,

Хоть ты лопни.

Мне судьба говорит: «Ложись!»,

А я спорю.

И течет судьба, словно жизнь,

Прямо к морю.

Терцины

Привет, Вергилий, хмурый проводник!

Сегодня я — ведущий, ты — ведомый.

На небесах — чужой, в аду — как дома,

Луч света в царстве тьмы, в песках — родник,

Чужой среди своих, сквозь слезы — смех,

Готов вести тебя я без помех

По всем гееннам мира. Друг мой милый,

Страх нас сопровождает до могилы,

А за могилой он уже не страх,

Сгорев дотла на гибельных кострах.

О, в пекле — тишь да гладь! Иное дело,

Когда душа — заложница у тела,

А тело хочет жить. И вопль души

Лишь подтвердит: все средства хороши

Для достиженья цели. Целься, друг мой,

Вздымай сиюминутные хоругви,

Освой архитектуру на песке,

Сегодня — весел, завтра же — в тоске,

Сейчас и здесь, где хоровод материй

Напоминает хоровод истерик

У дамочек нервических. Вперед,

Всегда вперед, кривя в улыбке рот,

За кругом кругом, за другом — враг, и снова

Опять, всегда, в начале было слово,

В конце был жест, а в середине — мы,

На хрупкой грани вечности и тьмы,

На острие ножа воздвигся дом…

Мы, впрочем, заболтались. Что ж, идем.

* * *

И никто не позовет.

Я и сам бы не пошел бы

С вашей развеселой шоблой

В обезумевший поход,

Я и сам бы ни за что

Никуда ни с кем ни разу,

В драном драповом пальто,

С неоконченною фразой,

Исказив ухмылкой рот,

Изваляв в опилках душу…

Я бы зов, как песню, слушал,

Но никто не позовет.

Вдвоем

Е.Л.

Давай поговорим о нас,

Какие есть, какие были,

Какими будем. Море пыли

Пригасит свет счастливых глаз,

Осядет в горле горьким комом,

Любимых превратит в знакомых,

Друзей — в приятелей. И все же,

Сквозь годы, сквозь мороз по коже,

Давай поговорим о нас.

Давай поговорим сейчас,

Не хороня нас в долгий ящик —

О самых-самых настоящих,

Без комплиментов, без прикрас,

Со смехом или со слезами,

Блестя счастливыми глазами,

Давай поговорим сейчас.

Давай поговорим не здесь

И не сегодня. В странном месте,

Где рубль легко пойдет за двести,

Где хлеб насущный даждь нам днесь,

Где нет ущерба нашей чести,

Где мы — вовеки, где мы — есть,

И сад, обещанный давно,

Стучится ветками в окно,

Цветет душистым белым дымом,

Где мамы вечно молодые,

Где в родниках течет вино,

Где всем воздастся по заслугам

Или по вере — свет и тьма

Узлы мирские вяжут туго:

Иному — посох и сума,

Иному — тихая тюрьма,

Иному — долгий путь за плугом,

Тебе — что выберешь сама.

Давай поговорим с тобой,

С тобой и только. Каждым словом

Делясь забытым, старым, новым,

Сиюминутностью, судьбой,

Сворачивая дни, как горы,

Ты знаешь, эти разговоры

И называются — любовь.

* * *

Цыганки трудились, цыганки гадали:

У каждой медали — четыре педали,

У каждой педали по две стороны,

У каждой страны по четыре войны,

У каждой войны десять тысяч героев,

У каждого — орден за взятие Трои,

И каждому ордену — тысяча лет,

А каждому году названия нет.

И каждой минуте — козырную даму,

И каждому времени — свой Нострадамус,

Чтоб каждый пророк — с бородой и в очках,

Со сказкой про белого чудо-бычка.

А чудо-бычок — он без левого рога,

А дом — он казенный, но в дальней дороге

Ты вспомнишь тот дом, и манящая даль

Вдруг звякнет надтреснуто, словно медаль,

Где родина — той и другой стороною,

Забытой страною, чужою войною,

Сутулой спиной да кирпичной стеной…

Бывают медали с одной стороной?

Пожар

Душа битком набита хламом —

Гори огнем!

Пусть суждено сгореть дотла нам

С тобой вдвоем,

Но слишком хочется простора,

Не здесь — внутри.

Коран ли, Библия ли, Тора,

Весь смысл — гори!

Пылай, душа! Стучится пепел

В щиты сердец.

Когда ни холоден, ни тепел,

Тогда — мертвец.

А так — взмахну себе крылами,

Живой, нагой,

Всегда — пожар, вовеки — пламя,

Всегда — огонь!

У зеркала

Надвигается гроза,

Фазу неба закоротит,

Что-то бегают глаза

У сидящего напротив,

А вокруг все гладь и тишь,

Даль пронзительно нагая…

Эй, напротив, что сидишь,

Подозрительно моргая?

* * *

У каждого свой бог — и в фас, и в профиль,

Нимб над главой,

Но, в сущности, лукавый Мефистофель —

Он тоже в доску свой

У каждого. То прямо, то кругами,

То «нет», то «да»,

Так и снуем меж нимбом и рогами —

Туда-сюда.

Выход

Когда мы выходим на сцену,

Когда мы вершим торжество,

Мы знаем и меру, и цену,

И смысл, и значенье всего.

Мы — древние мудрые боги,

Мы — юные чудо-цари,

С презреньем швыряя под ноги

Кумиров любых алтари,

Мы брезгуем адом и раем,

Мы славим свободу и пыл,

И вольной душой презираем

Соблазны нелепой толпы.

Когда мы выходим на сцену,

За нами идет благодать,

Вселенная — это плацента,

Отвергнутая навсегда,

Законы великим излишни,

Могучим смешны рубежи…

Но вот мы выходим.

Мы — вышли.

И каждою жилкой дрожим.

Минута — и занавес поднят,

Минута — и зал начеку.

И правда коварную подлость

Сорвет, как с гранаты чеку,

И мы оставляем гордыню

В кулисах, как сброшенный плащ,

И в сизом искрящемся дыме

Наш гимн превращается в плач,

Стихает дробящийся топот,

Скрываются в ножнах мечи…

А кто-то нас хлопнет по попе

И скажет: «Родился? Кричи!»

Откровение

У лихой каравеллы дырявое днище,

Затупились мечи, вместо ножен — труха,

Утомленные принцы завидуют нищим,

И глодают шакалы легенд потроха.

Пока тускнеют древние венцы,

И Белоснежка спит во гробе цинковом,

Еще один романтик вышел в циники,

Еще один тихоня — в подлецы.

Черный флаг с костяком на портянки разорван,

Белый флаг с алой розой сожжен по злобе,

Из избы не выносят ни мыслей, ни сора,

Ни детей, ни покойников — тихо в избе.

Пока торгуют грешным и святым,

И книги — нет, не жгут, но давят трактором,

Еще один философ стал спичрайтером,

Еще один поэт ушел в менты.

Ах, романтика, птица, попутчица, стерва!

Не даешь? — ну и ладно. Даешь? — за пятак.

И опять не хватает ни мысли, ни нерва,

И швыряешь монетку, как душу, с моста.

Пока слепые возятся во мгле,

И бес хромой, от счастья пьян, снует,

Еще одна Джульетта лесбиянствует,

Еще один Ромео на игле.

А в Париже — дожди. Громоздится над Сеной

Нотр-Дама ковчег (после нас — хоть потоп!),

И клошар с мощной челюстью Жана Габена

Пьет вино и, зевая, ломает батон.

Пока винцо свершает чудеса,

Пока его батон, хрустя, ломается,

Клошар вздыхает и склерозом мается:

Что видел он когда-то в небесах?

* * *

Когда хулили и хвалили,

Когда толкали и тянули,

И выпили, и вновь налили,

И опьянели, и заснули,

В том странном сне я понял вдруг,

Что значат крест, звезда и круг.

Потом вставали и спешили,

Опять хвалили и хулили,

Строгали, резали, пилили,

Нимб примеряли, дело шили,

И позабыл я навсегда,

Что значат круг, крест и звезда.

Однажды просветят и взбесят,

Возьмут, поднимут и уронят,

Заплачут, рассмеются, взвесят

И отпоют, и похоронят,

И я уйду из этих мест,

Туда, где круг, звезда и крест.

Там не хулят, но и не хвалят,

Не зашивают и не рвут,

Не поднимают и не валят,

Не умирают, не живут —

И я обратно убегу

Вертеться с вами на кругу,

С крестом — наградой и бедой,

Под путеводною звездой.

За городом

Дождь был гуляка и повеса,

Бездельник, баловень, босяк,

Он плел из галок сеть над лесом,

Ловя пустые небеса.

А лес был возбужден и пылок,

И так пронизан сентябрем,

Как будто в мире лесопилок

Еще никто не изобрел.

* * *

Романтический флер — как вуаль на стареющей даме.

Там морщины, и тени, и горькие складки у рта,

Что копилось годами и в ночь уходило следами

Этой жизни, которая, в сущности, вся прожита

Без остатка. Остаток — тщета.

Я люблю тебя, жизнь, как ты есть — без нелепой вуали,

С дорогой мне морщинкой, с усталым, измученным ртом.

Мы с тобою вставали, спешили, неслись, уставали,

И давно не нуждаемся в том, что случится потом.

Клен простился с опавшим листом.

Разговор

Я говорю, а ты не понимаешь,

Не то чтоб невнимательно внимаешь —

И шляпу с уважением снимаешь,

И смотришь, как колеблется гортань,

Но в смысл тебя конфеткой не заманишь,

И нет тебе в том смысле ни черта.

Я говорю, а ты не понимаешь,

Кусаешь губы, кулаки сжимаешь,

То вдруг по-украински: «Як ся маєшь?»,

То вдруг по-русски: «А пошел ты на…»

За сигаретой сигарету смолишь,

И все ж не понимаешь ни хрена.

Я говорю, а ты глядишь с укором,

Не понимаешь, и поймешь не скоро,

Своротишь горы и построишь город,

Но пониманье, мой искусный джинн,

Уже не ссоры, и еще не споры,

Когда мы каждой жилкой задрожим

От пониманья. Ты не понимаешь,

Тебя влечет пустая кутерьма лишь,

По кругу ты, как пони, ковыляешь,

Я в центре круга, будто столб, стою,

«Ешь, — говорю. — Вот хлеб. Он задарма. Ешь!»

А ты не хочешь хлеба, мать твою!

Снег

У снега — свои причуды,

У первого — вечный праздник,

Он необъясним и чуток

К дыханью рябины красной,

Коснется легчайшей кистью

Акации, дома, лавки,

И пахнет лимоном кислым,

А кажется — медом сладким,

И вот отступает небо,

И вот наступает нега,

Как будто живешь от снега

До снега, и вновь — от снега…

Зимняя ночь

Зима расцветает ночной хризантемой,

И кошки орут — мимо ритма, не в тему,

И знать бы — откуда мы, кто же мы, где мы,

А лучше не знать.

А лучше идти по скрипящей пустыне,

Нанизывать рифмы, как небо, простые,

На жаркую нить, что и в стужу не стынет,

В предчувствии сна.

Помойка-монблан во дворе громоздится,

Костер двух бомжей, как слепая жар-птица,

Белеет в незрячести крыш черепица…

Не зреньем, душой

Я вижу их — крыш черепичные плеши,

Помойные баки, где бомж, точно леший,

Угукает радостно: «Камо грядеши?!

Эй, брат, хорошо!»

Эй, брат, закуси золоченою шпротой,

Эй, брат, мы с тобой — арестантская рота,

Узнать бы — каков ты, откуда ты, кто ты,

Да мимо бреду,

И некогда остановиться в смятенье,

И некогда вспомнить: где люди, где тени,

Где стены, где склоны, где дуба кряхтенье

Под снегом в бреду.

Мы

Мы, поэты, редко святы,

Часто биты мы, поэты —

Если возлюбил себя ты,

Ближний станет мстить за это.

Мы, поэты, эгоисты,

Не аскеты, а заветы —

Если упованья мглисты,

То медлительны рассветы.

Мы, поэты, злы и хмуры,

Неприветливы и грубы,

Если снайперы — амуры,

То стрела не в сердце — в губы.

И с последним поцелуем

Удалимся в небо с крыши…

Если будет алиллуйя,

То ее мы не услышим.

Урони слезинку злую,

Или выметнись вприсядку,

Все приятней аллилуйи —

Сдачи с прожитой десятки.

Ах, десятка, центр мишени,

Изодрать тебя, заразу!

Мы желаем подешевле,

Это значит — хлоп, и сразу.

Под мотив из «Травиаты»

Ляжем в облака, как в склепы…

Мы, поэты, редко святы,

Мы поэты, часто слепы.

Сходство

Я становлюсь похожим на отца —

Походкой, жестом, образом, движеньем,

Не общим выражением лица,

Но лицевым необщим выраженьем,

Легчайшим ламца-дрица-оп-цаца,

Которым мы намек на сути женим,

Хлебнув винца.

Я становлюсь похожим на отца,

Не до мельчайших тонкостей похожим,

А отраженным в зеркале прохожим…

Лысей, цыпленок, на манер яйца!

Не сходство до победного конца —

Всего лишь силуэт, оттенок кожи,

Словцо в сердцах.

Я становлюсь похожим на отца

Неясно чем, неясно как, неясно,

Кому все это нужно.

Вол и ясли,

И небо наверху, и глас Творца:

«Рожден в тени тернового венца,

Иди, подобен, в жизни окаянство,

Раб, червь и царь!»

Я становлюсь похожим на отца,

Как на кумира — встрепанный пацан,

А если вам смешно, тогда иначе:

Как грек Гомер — на каждого слепца.

Радикализм

Хрустни попкорном —

Кровью накормим.

Если под корень,

Значит, в законе!

Вольному — волки,

Валенку — волны.

Во поле двое?

Значит, не воин.

Шуры-гламуры,

Новое племя,

Если лемур ты,

Значит, не лемминг!

Нищему — money,

Печени — финка!

…В новом кармане

Старая фига.

Я

Не спрашивайте меня о большой любви,

Такой чистой, что с ладоней ее можно есть,

Не спрашивайте меня, где идут бои,

Бои идут здесь.

Не кричите — ответь, мол, как бога зовут,

А когда он не слышит, то как клянут,

Потому что, низвергнутый, на плаву

Мой бог еще держится, и он тут.

Он рядом, как вы, кто вопросом жжет,

И ответа ждет, и молчит в слезах,

А я влюбляюсь в кротких соседских жен,

И крадусь к ним ночью,

И жены — за.

Не спрашивайте меня о заботах дня,

И о злобе дня, что довлеет — вам

Не поверить мне, не услышать меня

И не внять беззвучным моим словам.

Замолчите, вслушайтесь в тишину,

Прикусите язык и закройте пасть,

Чтобы рухнуть в искренность, как в волну,

И пропасть.

Я спрошу вас сам, ничего не сказав,

Я отвечу, ничего не произнеся,

И тогда, как жены, вы будете — за.

Это истина.

Вся.

Высокая э(о)легия

Не уйдете без награды:

Всем сверчкам — по шестку.

У кладбищенской ограды

Ходит грач по песку,

Птица-щеголь в черном фраке,

Он здесь свой, я — чужой,

Третий — лишний в честной драке

С засапожным ножом,

С золотой монеткой жизни,

Не пропитой дотла,

Между мной и мигом тризны —

Только грач да ветла,

Да ограда, да Шопена

Похоронка в руке,

Да клубящаяся пена

Облаков вдалеке,

Да привявшего нарцисса

Желтизна на плите,

Да заоблачных артистов

Хрипловатый квартет:

Скрипка, альт, виолончелька,

И в-четвертых — гроза,

Небеса жужжат, как пчельник,

Жмурят рысьи глаза,

Что хотят, не знают сами,

От меня-дурака,

Между мной и небесами —

Только эта строка.

Тают строки, будто сроки,

Длится рифм суета,

Добродетели, пороки,

Птичья тень от креста,

Две старушки — мимо, мимо,

Черный ангел анфас,

Монументов пантомима,

Песьей свадебки фарс,

Птица-память за спиною

Распласталась крылом…

Меж тобою, смерть, и мною

Встал горбатый залом,

Нерушимая минутка,

Неразменный часок,

Недосказанная шутка,

Непробитый висок.

Ехал Грека через реку,

Да на стрежне привстал:

Эй, какому человеку

Захотелось с моста?

Эй, которому бедняге

Вниз башкою с перил? —

Дескать, тошно, брат, от шняги,

Дескать, все, докурил,

Дескать, трескать не желаю

Ни рыбца, ни мясца,

Грека, брат, судьбина злая

Меня за руку — цап!

Ехал Грека на баркасе,

Хохотал: ой, дурак,

Взял и прыгнул мимо кассы,

Да забыл: в речке — рак,

Широка клешня у рака,

Как дорожка-стезя,

Прыгуна схватил за сраку:

Не сигай, где нельзя!

Не топись, живи всухую,

Нам башки не морочь,

Раком ставь судьбу лихую,

Хочешь — день, хочешь — ночь,

Хочешь, утром на кладбище

У оградки постой,

Где и рак фальцетом свищет,

Где и грош — золотой,

Где пылает клен осенний,

Как господня свеча…

Светел лик у воскресенья,

Черен фрак у грача.

Блюз для моей девочки

Говорят, у моей девочки дурной характер, —

Издеваются: у крошки, мол, дурной характер —

Слышишь, мама, эти парни только что из буцыгарни,

А горланят, что у девочки дурной характер!

А я все смеюсь над ними: дураки!

На себя-то посмотрите: золотой характер?

У самих-то, значит, сахарный, святой характер?

Слышишь, мама, эти дурни только что из винокурни,

И ворчат-бурчат, как старый заржавелый трактор,

И орут, как злые жабы у реки.

Говорят, у моей девочки собачий норов,

Справедливо, мол, у сучки — и собачий норов,

Слышишь, мама, эти шклюцы и пришлепнуты, и куцы,

А сочувствуют: «Как, брат, ты терпишь девкин норов?

Как ты только это терпишь, брат?»

Я в глаза им улыбаюсь: пусть собачий норов,

Крошка — гончая стрела, а ты — вонючий боров,

Слышишь, мама, это рыло всем нам истину открыло,

Эта туша в курсе споров про собачий норов,

Этот штымп желает мне добра!

Лестница в непарадном подъезде

На этих ступенях людские следы

Втоптали заветы в скрижаль,

Ни первой звезды, ни последней звезды

Ступеням не жаль.

На этих ступенях спит пьяный сосед

И гложет беспамятства кость,

Горячечной белкой в пустом колесе

Летя под откос.

У этих ступеней щербаты края,

Обгрызен подошвами бок,

Тут все побывали, от «вы» и до «я» —

И дьявол, и Бог,

Прошлись этажами, грустя и смеясь,

О странном желая спросить,

И следом ползла золотая змея,

Спеша искусить.

Случайный романс на ночной дискотеке

Танцы-шманцы-обжиманцы,

Телки с голыми ногами,

Боль старинного романса

Затерялась в сучьем гаме,

Мы по нотам канем в нети,

Неотпеты микрофоном…

Южный полюс на планете —

Будто маска с хлороформом.

Одичалый рев гитары,

Непохожей на гитару,

Твари шумно ищут пару,

Ах, поддайте тварям пару!

Не до жиру, быть бы живу,

Как бы впрямь не околели…

Если глобус вскроет жилы,

Опустеют параллели.

В обезумевшем ковчеге

Мы — чужие — допотопны,

Мы не молим о ночлеге,

Нам еще по хлябям топать,

С этим тихим романсеро,

С разговорами о разном…

Если в доме пахнет серой,

Значит, в доме — вечный праздник.

Кавардак

А потоп отменили. Ковчег рассыпается втуне.

Хоть по паре, а твари — друг дружку с усердием жрут.

Позабыт Арарат, намечается новый маршрут —

От Содома к Гоморре, с заездом к Восьмеркиной Дуне.

Дискотека, братва! — Ной танцует безумную самбу,

И соленого хочет, и клеится к Лота жене,

И меж несостоявшихся Рио-де-где-вы-Жанейр

Вечный Жид кочумает — кочует с тоской: «К небесам бы!..»

Это все кавардак, карнавал, и смешон, и жесток,

Это апофеоз, это вызов кипящему року,

И в отечестве нашем дадут всем сверчкам по пророку,

Куликам — пополам, по полям, по холмам,

и трем сестрам — комфортный шесток.

Я — ваш сын, я — ваш внук, я — ваш брат по несыгранной роли,

Я согласен пешком хоть от Белого моря к Голгофе,

Лишь бы зарево прожекторов, лишь бы литрами — кофе,

Лишь бы брань костюмеров в уборных, и вечно — гастроли.

Умирал и рождался бессчетное множество раз,

Уходил, возвращался — по кругу, по кругу, по кругу! —

Знал удачу и крах, бил врага, подавал руку другу,

Плоть от плоти я ваш — карвардак, карнавал, нам пора!

…и плевать, что похмелье с утра,

Что приблизился серп топора,

Что на лбу пропахались морщины —

Вот: идет к Магомету гора,

Вне реальности и без причины!

Значит, завтра танцует с вчера,

И мужчины до смерти мужчины,

А у женщин в глазах — блеск костра…

Потанцуем, сестра?

Желание

…так и жизнь пролетит, просквозит, отболит и окончится,

Отрыдает грозой, талым снегом в низины сойдет,

Ах, как много хотелось, и как же немного мне хочется

В этот день, где акации мокнут под сизым дождем,

Где лохматая псина вертит крендельком закурчавленным,

Где жирнющие голуби булькают в мокрой тиши,

И соседи зеленый борщец сотворили из щавеля,

И бурчит вдохновенье: «Не можешь писать — не пиши!»

Захотеть ли карьеры? — карьера курьером унесена,

И в карьере утоплена, подлая, курам на смех.

Захотеть ли богатства? — бумажник хохочет невесело,

И бурчит вдохновенье: «Не сметь, безобразник, не сметь!»

Захотеть ли друзей? — так по пальцам друзья пересчитаны,

И хватило их, пальцев, с избытком, с запасом, вполне,

Потому что друзья, словно книги, сто раз перечитаны,

А друзей одноразовых, право, не надобно мне.

Захотеть ли любви? — вот любовь, что-то моет на кухоньке,

И ворчит, что посуды скопилось — в реке полощи!

Захотеть ли гулянки? — калач улыбается пухленький,

И горилка в баклажке, и в миске — с говядинкой щи.

Ах, как много хотелось, желалось и в гору карабкалось,

Ах, какие мечтались гроши, ах, какие шиши!..

Скоро жизнь отчалит — «Титаник», корабль-колосс —

И бурчит вдохновенье: «Пиши, безобразник, пиши!»

* * *

Стихи смывают пыль с души,

Стихи срывают с нас оковы,

Пиши водою родниковой

И грязной тряпкой не маши.

Стихи спасают от тоски,

Стихи излечивают раны,

Но если мы с тобой — бараны,

Шашлык наш — бытия куски.

Стихи взмывают к облакам,

Днем — облегченьем, ночью — воем,

Да, бейся в небо головою,

Нет, не спускайся к дуракам.

Стихи — редчайшие дары,

Стихи — натянутые нервы,

И это все не во-вторых,

И даже, право, не во-первых…

* * *

А если уйду — это, право, не важно,

Оставьте унынье врагам,

Плывет по теченью кораблик бумажный

К иным берегам,

Газетою — парус, и спичкою — мачта,

И время — широкой рекой,

Не надо, прошу вас, не хнычьте, не плачьте,

Махните рукой.

Уйдите домой и без слез помяните,

В бокалы налейте вина,

Пока еще солнце над вами в зените,

Пока не луна.

Черный человек

Пройдись за мною по тротуару,

Упрись мне в спину тяжелым взглядом,

Мне нужно знать, что ты где-то рядом,

С петлей и мылом, ножом и ядом,

С недобрым словом — моей наградой

За те грехи, что считал товаром.

Я торговал врассыпную, оптом,

Себе в убыток, смешной барышник,

Купец наивный — но только, слышишь,

Осанна в вышних нас не колышет,

Как поцелуй золотой малышки,

Когда башмак до прорехи стоптан.

Шагай за мной, человек мой черный,

Криви в усмешке сухие губы,

Твои движенья смешны и грубы,

Тебе поют водостока трубы,

Тебе метали лещи икру бы,

Когда б икринки — размером с четки,

А так, по малой — сдувайте щеки,

Раз ты — не демон, а я — не Врубель.

В безумном вальсе дома кружатся,

В ночном тумане шаги поманят,

В седом дурмане меня помянут,

Огни зажгутся в небесной манне —

Мне б в эти стены всем телом вжаться,

Да жжется кукиш в моем кармане,

Да гибнуть рано — пора рожаться.

Шагай за мною, нелепый призрак,

Пока есть время, пока не тризна.

Холод

Глоток луны из чаши неба

Горчит,

Тяжелый, черный запах хлеба

В ночи,

Шаги обиды за спиною,

Наискосок меж всем и мною —

Огонь свечи.

Колючий иней звезд на окнах

Студен,

Куда идешь? — вернее, кто к нам

Идет,

Сминая годы, вехи, тени?

Курок ружья на мрачных стенах

Взведен.

Дома моргают вслед, не зная:

Мой? Твой?

Свисает облако, как знамя,

Над головой,

Наискосок меж всеми нами,

Унылым гибельным цунами —

Пса вой.

Оледенил весь мир потоп,

Оставив город на потом.

Отпущенье

Отпусти ты меня в соловьиную ночь

Ненадолго,

Я тебе принесу новой песни зерно

На ладони,

Я тебе приведу снов горячий табун

Некрылатый,

Я ума притащу на озябшем горбу

Хоть палаты.

Отпусти, не держи, я грызу свою цепь,

Кровь из десен,

На душе — паутина, тоска на лице,

В пальцах — осень,

Мне бы грошиком в ночь, мне — копейкой во тьму

Кануть в нети,

И остаться совсем-рассовсем одному

На планете.

На коленях стою, бью поклоны, чудак,

Умоляю:

Отпусти, изрони милосердное «да» —

Отгуляю,

Отплачу, отслужу, отбегу и вернусь,

Виноватый,

Словно коврик, тебе на рассвете приснюсь

У кровати.

Наступи мне на горло, на спину, на все,

Что подставлю,

Урони на меня, что ли, томик Басе,

Хлопни ставней,

Погляди в золотое спросонья окно —

В очи змею…

Я распробовал ночь, как хмельное вино,

Я трезвею.

Старая тема

Нас однажды не будет. Понять это очень не просто.

Будет август и солнце, февраль и продавленный наст,

Возле дома взметнутся деревья саженного роста,

Будет день, будет пища… Но все это будет без нас.

Нас однажды не станет. Судьба улыбнется другому —

И другие поэты рискнут залететь на Парнас.

На скамейке газетку разложат соседи по дому,

Будет хлеб, будет водка… Но все это будет без нас.

Нас однажды попросят: валите, мол, братцы, с планеты,

И без вас мало места, и дорог весьма кислород…

Мы кивнем и отчалим. Ведь спорить желания нету.

Есть желанье вернуться — такой мы упрямый народ.

Вера

Не верю я, что бог — косноязычен,

Что наплевать в запале божеству,

Как звать листву, весеннюю траву,

Каков у моря штормовой обычай,

Или какого черта я живу

На этом свете.

Верю в точность слова.

Оно и только — вечности основа.

Суета сует

Однажды приходит октябрь, а за ним — дожди,

И вместе с дождями — тоска, депресняк, хандра,

Все кажется, что на облаке кто-то сиднем сидит

И льет нам помои на голову — вон он, гляди! —

Из ведра.

Он вертит пригасшим нимбом, зацепленным за рога,

И курит бычок до фильтра, и смачно плюет в зенит,

И морось ему, мерзавцу, немерено дорога,

И в ухе его есть колокол, который — да сгинь же, гад! —

По нам звенит.

Однажды приходит ноябрь, а за ним — метель,

И скрип под ногами, и снег, и морозные витражи,

И кажется, что теплее нет рифмы нам, чем «постель»,

И двери срывает с петель, а может быть, и с петель —

Дрожи!

Однажды проходит жизнь, и приходит смерть,

И гроб, и поминки, и водка, и с ливером беляши,

И надо, брат, изловчиться, загнуться крюком, суметь

Остаться нелепой искрой, сварганить Костлявой месть —

Пляши!

Пляши до прихода марта, вприсядку беги в апрель,

Из сора, из груды пепла хоть как-то, а прорастай

Побегом, стрелою, кукишем — врежься, как в стену дрель,

Лай псом подзаборным, рыбой на зорьке плесни в Днепре —

С моста

Рыбак одинокий глянет, докурит святой бычок,

Надвинет поглубже кепку, светящуюся как нимб,

Копытом пристукнет в раже: мол, плаваешь, дурачок?

А я-то шагаю мимо, а я-то здесь ни при чем —

Тони!

И снова мелькает лето, и снова октябрь дождит,

И снова на зябкой туче скучает рыбак шальной,

И снова душе морока: не бойся, не верь, не жди,

Не спи — я, душа, замерзну! Расплескивай, береди —

За мной!

Печаль

Мельчаем, господа!

Какая там дуэль…

Залезешь в Интернет, в журнале сцедишь яду,

Прочтешь: и ты, мол, Брут? Ответишь: я, мол, Яго…

И — плюх, как в никуда,

В холодную постель.

Закисли в дураках,

Бухаем, а не пьем…

Спешим закончить тост, не дожелав до края,

Ширинку расстегнем у дряхлого сарая,

Сольем ведро пивка,

И каждый — при своем.

Здоровье, быт, среда…

Не шашкою сплеча-с —

Бананьей кожурой противника бичуем,

И памятью себя, как водкою, врачуем:

Мол, раньше, господа!..

А раньше — как сейчас.

Ночь

Звезды разговаривают басом,

Каждая — непризнанный Шаляпин,

Над горбом унылого лабаза

Ходит месяц с тросточкой и в шляпе,

У него серебряные пальцы,

У него латунные колени,

Он распялил ночь на круглых пяльцах,

И снует игла вселенской лени.

Громоздятся вековые липы

В облаках слепого аромата,

Может, до рассвета будет ливень,

Может, и не будет. Вся примята,

Росная трава блестит слезами

У обшивки старого карбаса.

Смотрит месяц желтыми глазами,

Звезды разговаривают басом.

Долги

Раздаю долги, только не берут,

Раздаю долги — не берут, хоть плачь,

Говорят: ты, парень, безмерно крут,

Битый волк, братан, тертый ты калач,

Ты не должен нам ни копья — увы!

Ты не должен нам ни полушки — бред!

Не сечет топор твоей головы,

Не берет коса твоих зрелых лет,

Не возьмем с тебя ни рубля, братан,

Не возьмем, и все, хоть пляши, хоть стой,

Богатеем ты век свой коротай,

И не зарься на наш карман пустой.

Я держу долги в потненькой горсти,

Я поклоны бью, умоляю взять:

Кредитор, прости, грех мой отпусти…

Почему — нельзя? Кто сказал — нельзя?!

Мы ж с тобой друзья, мы же не враги,

Чей такой указ, чтоб прощать долги?

Атлант

Что скажешь, приятель Атлант,

Расстроенно горбясь?

Что небо на плечи — талант?

Проклятие?

Гордость?

Что холка устало трещит

Не по-человечьи

И небо — трагический щит —

Так давит на плечи?

Подай мне подушку, Геракл,

И корочку хлеба.

Какой же я, братцы, дурак,

Со всем вашим небом…

Признание

Я вас люблю. Конечно, неуклюже.

Что ж, как могу.

Я вас люблю, как старый тигр из плюша,

И ни гугу.

Моя любовь не знает фейерверка,

Колец огня,

Гусарская расшитая венгерка

Не для меня,

Иным — хрусталь об пол, с Елены слепок,

К ногам — весь мир.

А у меня есть только я, нелепый,

И все.

Возьми.

Турнир

…оба поэта получили задание сымпровизировать лирическое признание о четырех строфах, в котором упоминались бы оловянные лошадки, топор и хризантемы, все строки начинались на «Н» и последними словами каждой строфы были бы «…на черном бархате постели».

М. и С. Дяченко «История доступа»

Первый:

Наброском майской синевы,

Неразличимым — еле-еле —

Нежнейшим — так лежали вы

На черном бархате постели.

Немой, как пень, с недавних пор,

Нагой — в глубинах цитадели,

Не я схватился за топор

На черном бархате постели.

Над хризантемой взвился рок —

Нет!.. лепестки похолодели —

Не кровь, не смерть, но серебро

На черном бархате постели!

Ночь оловянных лошадей,

Ночь безъязыких свиристелей,

Надежда двух слепых людей

На черном бархате постели…

Второй:

…он пошел простым путем: каждая строка начиналась с «но».

Но если так, пускай. Финал.

Но если нет? — под шум метели.

Но если да? — я это знал

На черном бархате постели.

Но если ты? — свистит топор.

Но если мы осиротели?

Но если?.. — кончен давний спор

На черном бархате постели.

Но оловянен быстрый конь,

Но неподкупны в чаще ели,

Но не погас святой огонь

На черном бархате постели —

Но хризантемы отцвели,

Но саксофоны онемели,

Но вот он, самый край земли —

На черном бархате постели…

Призыв

Не надо плакать, господа, не надо плакать,

К чему нам лишняя вода — дурная слякоть,

К чему, дружок, точить слезу острее бритвы,

Когда на голубом глазу иные ритмы,

Иной фасон, иной пейзаж, размах особый —

Идет с окраины гроза, запахло сдобой,

Мальчишка гонит колесо крюком железным,

Собака тащится в лесок; десяток лезвий

Вспорол притихший горизонт. Раскаты грома

Напоминают, что резон остаться дома,

Пить чай, читать, глядеть в экран, любить кого-то,

Лежать в постели до утра, страдать зевотой,

Скучать, томиться, знать, что жизнь проходит мимо,

Что цели — просто миражи, что скорби мира

Остры, как летняя звезда, что очень скоро…

Давайте плакать, господа! Восплачем хором!

Дорога

Говорят, мы родом из детства.

Ерунда. Мы родом из действа.

Из носов — накладных и красных,

Из часов, где минутой — праздник.

Говорят, мы родом из детства.

Хорошо бы нам оглядеться.

Ах ты горький, горький чай

Поездной,

Как по лезвию меча —

Летний зной,

Как по вольной по степи —

Мерный стук,

Спи, дитя, не майся, спи —

В снах растут.

Говорят, что мы — человеки,

Что в конце уходим навеки,

Что за той могильной плитою

Сразу ясно, кто чего стоит.

По заслугам, значит, и баста.

И канючат дьяконы басом.

Ах ты горький, горький чай

Поездной,

Ангел трогает печать —

Все за мной,

Конь по вольной по степи —

Быстр и блед…

Спи, дитя, не майся, спи —

Вот билет.

Говорят, мы родом из мамы.

Это да. Ни капли обмана.

Золотая правда начала —

Относила и откричала.

Откричала — как от причала.

А потом все больше молчала.

Ах ты горький, горький чай

Поездной,

Не светла моя печаль —

Мрак ночной,

Ты гори в ночи, звезда,

Впрок гори…

Спи, дитя — не навсегда,

До зари.

Упрямец

Я напоминаю вам, что люди — свиньи,

Но не все.

Что цинику славно под любым небом,

но небу скверно над ним, и оно мутнеет.

Я говорю вам простые истины,

такие простые,

что вы бренчите ими, как детскими погремушками —

или мелочью в кармане,

что, в сущности, одно и тоже —

и раздраженно выбрасываете в окно.

В полете они продолжают бренчать —

о да, в полете,

пока вы всего лишь пьете коньяк.

Я предъявляю гамбургский счет

каждому встречному,

прекрасно зная, что несовершенен.

Вас умиляет мое несовершенство,

оно служит неиссякаемой темой для разговоров,

поводом для милых шуток

и злых розыгрышей.

А я все предъявляю счет,

как официант в ресторане.

Я говорю пьяной, распоясавшейся компании,

что однажды придется заплатить

и даже — хотите или не хотите —

дать приличные чаевые.

Не верите? Хохочете? Блюете на пол?

Ваше дело.

Я приберу — потом, когда вас увезут в кутузку,

где темно и сыро,

и спит грязный бомж,

в отличие от вас хорошо знающий жизнь.

Он точно выяснил, что небо мутно над циником,

что погремушки — это клево,

что люди — свиньи, и он сам — свинья,

но где-то есть ангелы.

Фото одного ангела он хранит в кармане

и плачет украдкой.

* * *

Несогласные хоть в чем-то

Несогласных по-любому

Чаще посылают к черту,

Реже посылают к Богу.

Мне их не переиначить,

Не осалить, не ославить…

Не туда послали? Значит,

Не хожу, куда послали.

Не иду в поход за Богом,

Не иду в поход за чертом…

Только что ж за мной, убогим —

Черный с белым, белый с черным?

* * *

Смеясь, прощайтесь с прошлым,

Хорошие мои,

Ведь вам, моим хорошим,

Не светит, не стоит,

Не пляшет, в перспективе

Не радужно блестит…

Когда хандра в активе —

Тогда песок в горсти.

Молитва

Б. Окуджаве

Господи, миленький, дай нам немногого,

Так, чтоб хватило чуть-чуть.

Кесарю — слесаря, Гогу — Магогово,

Чудо-рецептов — врачу.

К пиву — рыбешку, подлещика ржавого,

Выпьем, глядишь, и споем.

Мне — не Вийоново, не Окуджавово,

Маленькое, да свое.

Господи, сладкий, тебе ведь без разницы,

Вышней руке не скудеть,

Не перепутай: на улице — праздника,

Длинных волос — бороде.

Всех ублажи: неврастеника — стансами,

Лирика — хищным совьем.

Мне — не Самойлово, не Левитанское,

Маленькое, да свое.

Господи, лапочка, миленький боженька,

Глазом зеленым сморгни:

Книжнику — водочки, месяцу — ножика,

Хаму — случайной ругни,

Сломанной ветке — без боли отмучиться,

Ране — здоровый рубец.

Мне — это знаешь ли, как уж получится,

С памятником или без.

Неравнозначен

Как хочется быть лучше остальных,

Не прилагая к этому усилий!

Нас в этот мир на равных пригласили,

А мы неравнозначием больны.

О, препинанья знак — неравнозначье,

Ты говоришь: я — так, а все — иначе!

Как хочется стоять особнячком,

Снабдив себя особой упаковкой —

И хвост держать без допинга морковкой,

И без виагры хер держать торчком!

Неравнозначье — ты в конце строки

За нас, любимых, держишь кулаки.

Как хочется воздвигнуть пьедестал,

Не утруждая тело воздвиганьем,

Не утруждая душу содроганьем,

А так, чтоб к воскресенью взял и встал.

Неравнозначье — обалденный знак,

Когда его мы видим в сладких снах…

Как хочется с большого бодуна,

Когда в башке гуляют эскадроны,

Себе — икру, а прочим — макароны,

Себе — коньяк, а прочим — ни хрена.

Неравнозначье — прелестью маня,

Ты для меня, ты точно для меня!

Как хочется… Но вдруг чужой абзац

Возьмет да и начнется новым знаком,

И не на постамент тебя, а на кол,

И не в почетный круг тебя, а за,

За шкирку, за красивые глаза —

Давай, дружок, нагнись и полезай…

* * *

Научите смешить, научите смеяться,

А пугать и рыдать я умею и сам,

Научите носить оловянные яйца

И звенеть, чтобы гул к небесам.

Научите гаерской нелепой ухмылке,

Нацепите на темя дурацкий колпак,

Разбросайте под ноги огарки, обмылки —

Подскользнусь… Заливайся, толпа!

* * *

Финал провален. Был роман —

И нет.

Злодею — мрачная тюрьма,

Герою — свадьбы кутерьма…

Я лучше сунусь, как в карман,

В инет.

Там, в виртуальных шалашах

Иной роман.

Какие страсти тут шуршат,

Какие кролики спешат,

Какие мысли гоношат

В умах!

Шуми, безбрежный Вавилон

 Кипи! вари!

Мы, кто тобою взят в полон,

Вдыхаем твой одеколон,

Жуем твой сладкий поролон —

И до зари

Курлычем преданным хайлом,

Как сизари.

А за окном проходит жизнь,

Прошла совсем,

Вот двадцать пять тебе — держи!

Вот тридцать пять тебе — дрожи!

Вот сорок — сколько? подскажи…

Вот сорок семь.

И белка тощая бежит

В том колесе.

Был ночью весел и красив,

С утра узнал:

Не все акулы — караси,

И хоть проси, хоть не проси,

Хоть взятку Господу неси,

А слит финал.

Одиссей

Возвращаешься, зная, что скоро — дом,

Дети, жена, отец.

Мама.

Возвращаешься с некоторым трудом,

Нет, не прямо.

Зато упрямо.

Возвращаешься с орденом на груди,

Сильный, праздничный,

Загорелый,

Возвращаешься, зная, что впереди —

Лук

и стрелы.

* * *

Не готовьтесь ни к чему,

Все равно ведь не удастся

Дать Костлявой по мордасам,

Прежде чем уйти во тьму.

Не готовьтесь уходить,

Все равно ведь не случится

Встать оскаленной волчицей

С малышами позади.

Не готовьте гроб-жилье,

Не заначивайте места

На кладби́ще, как невеста

Копит юбки и белье.

Уходя без подготовки,

Не считая дней и дат,

Спустим жизнь, как солдат —

Спусковой крючок винтовки.

Смятение

То ли я, то ли ты, то ли в гайки болты,

Да, я помню, старик, не болты, а винты,

Или даже шурупы,

Но в конце этой всей суеты, маеты,

Тягомотины, скачки: дом, дети, понты —

Мы, как водится, трупы.

То ли ты, то ли я, то ли бочка вранья,

Да, я помню, старик, в этой бочке — коньяк,

Или даже варенье,

Но деревья стоят, херувимы парят,

В чаше выдохся яд; только мы — слышишь, брат? —

Мы закончим паренье.

То ли здесь, то ли там, плохо в гайке болтам,

Да, я помню, старик, всем котам по кустам,

И кто точен — тот прочен,

Но подбита черта, впереди темнота,

Мы лежим и молчим, и уже ни черта

Не хотим и не хочем.

То ли шаг, то ли швах, то ли пень в головах,

Да, я помню, старик, нас помянет молва

И парнишка с гитарой,

А пока дерн, трава, и старуха права,

Та, что ходит с косой и бурчит: черта с два,

Не уйдете от старой!

То ли свет, то ли тьма, едет в Гжель Хохлома,

Да, я знаю, старик, так и сходят с ума,

Не добравшись до Гжели —

Но хотя бы сума, или даже тюрьма,

И кричу тебе в самом финале письма:

Неужели, старик?

Неужели?

* * *

То ли звезды, то ли ангелы,

То ли перья из души…

Тридесятое евангелье

По-другому напиши,

Мол, не в яслях, а в роддомике,

Не волхвы, а акушер,

И горел на подоконнике

Апельсиновый торшер,

И сопел, пыхтел, причмокивал,

В рот забрав тугой сосок,

Тот, чей мир — пеленка мокрая,

Тот, чей жребий был высок,

Выше неба, выше синего,

Где закат зажег свечу…

Что же дальше, ты спроси меня,

Не отвечу — промолчу.

Ах, не пишется, не пишется,

Не выходит, хоть убей,

Занавеска не колышется,

Не пугает голубей,

И хоть начерно, хоть набело,

А к кресту судьба спешит…

То ли звезды, то ли ангелы,

То ли перья из души.

Пророк

Моя звезда загорается там, где столько звезд, что они — темнота,

Моя тропа начинается там, где ни земли, ни небес — ни черта,

Моя судьба строит всех по местам, как адмирал на мостике флагмана,

Мой взгляд пронизывает до костей, и в костях нет мозга — одна суета.

Моя строка длинна, как бессмертье, легион лошадиных сил в строке,

Мой аист в небе, мой колос в хлебе, моя синица спит в кулаке,

И мой кулак разбивает горы, которые стоят на чужом месте,

А мой удар поднимает мертвых, и те бредут без гробов, налегке.

Внемлите мне, ибо я глаголю, а что глаголю — какая вам разница, да,

Оденьте меня, ведь король голый, и вот вам грудь, а вот вам задница, да,

Воздвигните мне монумент на склоне, чтоб долго падал и красиво разбился,

И отмените время — чушь-понедельник, среда-чушь и чушь-пятница, да.

О братья и сестры, дяди и тети, тещи и тести, и кто еще есть на земле —

Мне выпал жребий считать песчинки, сечь море плетью, быть искрой в золе,

А значит, нечего махать руками, как ветряки в предчувствии бури,

И значит, необходимо строиться и маршировать навеселе.

Кого вы знаете, кто был бы подобен такому, как я, а не такому, как вы?

Кому вы доверите последний волос с вашей лысой, смешной головы?

Кем вы гордитесь, когда он умер, и презираете, пока он меж вами?

Спросите у бури и ветра, спросите у дня и травы.

* * *

Если могут понять неправильно,

Значит, точно поймут неправильно,

Стопроцентно поймут неправильно

Прямо в «яблочко» не туда.

Коль не могут понять неправильно,

Все равно ведь поймут неправильно,

И внесут на руках неправедно

В зал суда.

Я кричу: «Почему — неправильно?»

День кричу: «Как же так — неправильно?»

Два кричу: «Что же вы — неправильно?!»

А на третий смеюсь: пускай!

Понимают ведь — пусть неправильно,

Что-то думают — пусть неправильно,

Что-то чувствуют… Да и правильно —

Это как?

Зимнее утро

Флейта и фортепиано.

За окном царит зима.

Из небесного кармана

Сыплется седая манна.

Флейта. В этот раз — сама.

Послевкусие мелодий,

Терпкий и густой пассаж.

За окном, как Карл Коллоди,

Бродит ворон по колоде,

Черен ворон, бел пейзаж.

Он в священники не хочет,

Он желает, чтоб роман,

Чтоб с восторгом каждый кочет

Щелкал клювом и пророчил

Славы полны закрома.

Что ты бродишь, черный ворон,

Что пятнаешь белый снег?

Эхо глупых разговоров

Лезет в память наглым вором,

Не забыться и во сне.

Флейта — я, как эта птица,

Фортепьяно — да, и я…

Ни забыться, ни влюбиться,

Горькой водки не напиться.

Не пригýбить сладкий яд.

Дышит воздух ностальгией,

Строем клавиши бегут.

Ветви тополя нагие,

Словно корабли аргивян

На троянском берегу.

Скоро, скоро, ах, как скоро

Стихнет флейты робкий звук,

Улетит бродяга-ворон,

Снег растает под забором,

Вскроет жухлую траву,

Ту, что летом зеленела,

Ту, что осенью спала,

Ту, что дождалась, сумела —

В тишине белее мела,

В белоснежных куполах.

То ли поздно, то ли рано,

То ли солнце, то ли тьма…

Привкус дзенского коана.

Флейта и фортепиано.

За окном молчит зима.

Старая песня

…но как в старой песне,

Спина к спине

Мы стояли — и ваших нет!

А. Галич

Наяву ли, во сне, не в моей стране,

Трезвый или пьяней вина,

Только помню, что дрался спиной к спине,

Это помню — к спине спина.

С маху зубы считал воровской шпане,

Каждый выдох — не рвись, струна!

Мы держались, упрямцы, спина к спине

И не знали, где чья спина.

Два нелепых бойца на чужой войне,

На арене, на поле, на

Переломе сил, когда мочи нет,

А пощада и не нужна.

Хруст костей — так хрустит наливной ранет,

Взмах руки — так идет волна,

Ни имен, ни лиц — так спиной к спине

Образуют крепость, стена к стене,

И бессмысленны имена.

Я не помню, чем кончился этот бой,

Я не помню, кто — под, кто — над,

Я не помню, с кем дрался — с самим собой?

Я запомнил одно: спина.

Пусть кромешен ад, и спасенья нет,

Пусть не светит ни нам, ни им,

Но как в старой песне,

Спина к спине,

Мы стоим. Мы еще стоим.

За чертой

Они уходят, великие,

Они остаются ликами,

На стеклах оконных бликами,

Аккордом, мазками, книгами —

Но телом уже не здесь.

Мы их провожаем, малые,

Становятся дочки мамами,

Рассветы дымят туманами,

Качается медный маятник…

Мы — есть. Да, конечно — есть.

Мы в ночь уплываем с койками,

Мы пьем, если плохо, горькую,

Мы лет проживаем сколько-то,

Мы сумрак считаем днем,

Строкою, мазком, нелепостью

Мы прах воздвигаем крепостью,

Врачуем усталость дерзостью,

Бичуем огонь огнем.

А нам говорят: «Вы — малые,

Ничтожества вы карманные,

И ваши апрели — маями,

А ваш самолет — трамвай!»

Не споря, мы соглашаемся,

На прения не решаемся,

Окраиной жизни шастаем,

Все просим: «Не убивай!»

Все молим судьбу: «Пожалуйста,

Еще на денек нам жар оставь,

Иначе потом не жалуйся,

Когда мы сдадим ключи —

Ведь там, за чертою синею

Мы, слабые, станем сильными,

Безликие, станем именем,

Безмолвные, прозвучим».

Вот — вам оставаться малыми,

Вот — мучиться вам кошмарами,

Вот — вам становиться магами,

Бессонниц поводырем,

Но блики стекла оконного,

Но топот отряда конного,

Но холод лица знакомого…

Мы это не заберем.

* * *

А давайте закроем глаза?

А давайте посмотрим сквозь пальцы?

Неприятно в отбросах копаться,

Неприемлемо душу терзать.

Это он, а не я — я прекрасен,

Это вы, а не мы — мы тихи…

В оппозиции к матерной фразе,

Любим розы, детей и стихи.

Наши девочки носят оборки,

Наши мальчики носят очки;

Если ваши вульгарны — за борт их,

Пусть поплавают там, дурачки,

Все на дно — прохиндеи, паяцы,

Драчуны, грубияны, ворье…

А давайте посмотрим сквозь пальцы

И на жизнь, и на гибель ее?

Усталость

Я знаю, что время — змея с изумрудом во рту,

Я слышал, что люди сгорают, шагнув за черту.

Я видел ослепший огонь и прозревшую темноту,

И птиц, обездвиженных на лету.

О, что мне еще осталось?

Я встретил двух карликов, знавших большую любовь,

Я встретил младенцев, бессмысленно рвущихся в бой,

Я встретил пророка — он был и немой, и рябой,

И с заячьей, робкой губой.

Последней я встретил усталость.

Она мне сказала: «Я больше, увы, не могу.

Всегда на лету, на скаку, на бегу, на кругу,

В надежде хоть раз отдохнуть на морском берегу,

Да хоть на кровавом снегу —

И где эта дура-надежда?

Поэт, ты поджарист, как свежий ржаной каравай,

Поэт, ты свингуешь, как Дюк, заиграв «Караван»,

Поэт, ты дымишься дурманом, ты — чудо-трава,

Которая вечно права

Снаружи, в середке и между,

Ответь мне, зачем я нужна, если вы — бегуны,

Зачем я мешаю вам жить, если шансы равны,

Зачем я брожу, словно тень, от стены до стены,

Зачем протираю штаны

На теплой скамье подсудимых?

Зачем нам встречаться на зябком пороге души,

Зачем нам чеканить монеты ценней, чем гроши,

Зачем спотыкаться, бежать, торопиться, спешить,

Когда и в грозе, и в тиши

Все тропы неисповедимы?

Кому интересен мой жребий, мой век, мои терки с судьбой?

Ты помнишь пророка, который немой и рябой?

Он был моим братом, он джазовой вился трубой,

Он — в скалах ревущий прибой,

Я — change «рупь за двести»,

Возьми меня, брат, я от корки до корки твоя,

Дай мне отдохнуть у кастальского чудо-ручья,

Я в душу твою заползу, как слепая змея…»

Я внял монологу ея,

Отныне мы вместе.

* * *

У меня проблемы с ритмом,

Я иду по нити рифмы,

Как Тезей в глубинах Крита

По извивам Лабиринта —

Где-то всхлипнула гитара,

В шуме моря — слог Пиндара,

Рядом тихо бродит старость

С головою Минотавра,

Обещает съесть на ужин.

Я ей очень, очень нужен.

Я иду нагой Европой,

Я стопою плоскостопой

Попираю грудь и попу

Красоты, вошедшей в штопор —

Ритмобуги-вуги-боги,

Как развалины, убоги,

Ударенье лупит в бонги,

Безударность вышла боком

И танцует, приседая,

Как проказница седая.

У меня проблемы с ямбом,

У меня беда с хореем,

Я по кочкам и по ямам

Пру египетским евреем —

Бросив просо, что я сеял,

Пирамиду, что я строил,

За заикой-Моисеем

Неопознанным героем

Тороплюсь уйти в пустыню

Где за сорок лет остыну.

Я вздыхаю аритмично,

Я чихаю неприлично,

Если Бога встречу лично,

Зачитаю ему спич мой:

Боже-боже, будь ты грозен

Или милостив — не к прозе

Снизойди, а к нашей позе:

В поэтическом навозе

На карачках-четвереньках

Шутовской струною тренькать.

Вера

Пройду по миру,

Аки по суху,

Даже пяток не замочив,

Неприкаянный,

Неопознанный…

Кто не верит мне — тот молчи!

Пройду по миру,

Как по лезвию,

Не обрезав ни волоска,

Безответственный,

Безболезненный…

Кто не верит — не зубоскаль!

Пройду по миру

Силой-правдою,

Сталью прочною, листовой,

Без ущербинки,

Без царапинки…

Сам не верю — да что с того?

* * *

Ассоль семидесяти лет

Идет на берег,

Глядит на чаячий балет,

Тоске не верит,

И до полуночных часов,

Надежду грея,

Ждет — нет, не алых парусов,

Но мужа Грея.

Газелла странствий

Не тюльпаном в саду, не страдальцем в аду,

Не пророком, в чьем сердце — тоска,

А последним в роду по дороге бреду —

Словоблуд, виршеплет, зубоскал.

Бормочу, как в бреду, на бегу, на ходу —

Все слова, да слова, да слова —

Не боец, не колдун, и властителем дум

Не бывать мне. Хожу в дураках.

Не ходите за мной. За моею спиной

Не укрыться от бурь и дождя.

Я не ломоть ржаной, не гашиш, не вино —

Я — никто. Я — забытый рассказ.

Память снов, соль основ, трубный вопль ослов,

По стремнине несущийся плот,

Терпкий воздух лесной, уж, сверкнувший блесной —

Зубоскал, словоблуд, виршеплет.

* * *

Вагон поскрипывал цикадой,

Вагон выстукивал фламенко,

Закат, багровый и рукастый,

Вставал над дремлющей планетой,

Деревья втягивали тени,

Глотая темную бесстрастность,

Как будто в их древесном теле

На срезе что-то было красным,

Какой-то дом, почти не виден,

Казался до смешного близким,

И ветхий томик «Мартин Иден»

Раскрыт был на самоубийстве.

Теперь-то надо бы закончить,

Лечь спать в предчувствии таможни…

Но сердце ничего не хочет,

И память ничего не может.

Триалог

1. Принц:

Бедный Йорик! Скалься, череп —

Все ты знаешь наперед:

Пики-трефы, бубны-черви,

Кто сопьется, кто умрет,

Кто наткнется на рапиру,

Кто отравой будет пьян,

Кто о нас расскажет миру…

Кто угодно, но не я.

Над могильной черной ямой

Я стою, один из нас,

Мне бы плоскостопным ямбом —

Ямбом не достать до дна,

Разве что кривым хореем,

Да и то — опять не то,

Не датчанином — евреем,

В старом драповом пальто.

Поредели чудо-кудри,

Поистерся ветхий драп,

Много пьем и много курим,

Не к полуночи — с утра.

Где моя златая лира?

На неделе снес в ломбард.

Каждый третий — сын Шекспира,

Каждый пятый — плут и бард,

Каждый восемьдесят пятый

На сто первом редьку ест,

А кому — чесанье пяток,

Меч, отрава да инцест.

Скалься, череп! В зябком фьорде

Воет ветер, бьет волна.

Мне бы ямбом, бедный Йорик —

Ямбом не достать до дна…

2. Шут:

Как на деле, как на самом

Наведу блондинок-самок,

Да портвейну с круассаном

Пригублю.

Как на самом, как на деле

Бодрый дух в здоровом теле

Шибко скачет, мягко стелет…

Ах, люблю!

Как на деле, на веселом

Взяв баян, рвану по селам,

Шевелись в ребре бесенок,

Как в гнезде.

Матка — сало, млеко, яйки!

Подкачусь с финтом к хозяйке,

Подкручу, где надо, гайки…

Надо? Где?!

Не ходите с компроматом —

Обложу этажным матом,

Расщеплю горючий атом,

Дам леща!

С компроматом — это мимо,

Со ста метров пантомима,

А кто ближе — здравствуй, мина,

Жизнь, прощай!

Ой, селедочка кусками,

Ой, горилка приласкает,

Ой, блондинка зубы скалит —

Йес, беру!

Эй, ханжа, не лезь с советом,

Я навеки с этим светом,

Ветка меж соседских веток

На ветру.

3. Советник:

Я в это время стою за шторой.

Рапира — в печень.

Я — скверный малый, я тот, который,

Увы, не вечен.

Дочь канет в реку, наследник кончит,

Как я — рапирой.

Почтенный зритель трагедий хочет,

Бранит Шеспира:

Мол, мало трупов, и мало шуток,

И снова — трупов…

Стою за шторой, убит и жуток,

Один из труппы.

Сюжет

— Не плачьте, синьорита!

Все будет шито-крыто,

Разбитое корыто

Не склеишь, как ни плачь.

Вы остаетесь с мамой,

А я поеду прямо,

Туда, где пентаграмма,

И шпага, и палач.

— Ах, как же мне не плакать,

Когда вокруг клоака?

Синьору не до брака:

Прощайте, милый друг!

Вам слава ручкой машет,

А мне кнутом мамаша,

И в сердце — горя чаша,

И в животе — байстрюк.

Он вскоре был заколот,

С тех пор навеки молод,

Она его забыла

И сына родила.

А сын, узнав от мамы

Про шпагу с пентаграммой,

Сваял в трех актах драму…

Такие вот дела.

* * *

Каждый день я говорю банальности,

Плоские, пустые, общеизвестные.

Я живу в окружении мудрецов

И новаторов,

Тонких ценителей прекрасного.

Чуткость их совершенна,

Оригинальность выше любых похвал,

Взгляды на искусство сформированы традициями,

Изысканными, как ваза эпохи Мин.

Жаль, я не помню, когда была эпоха Мин,

И помню, что бывают ночные вазы,

Которые надо опорожнять,

Иначе в спальне будет скверно пахнуть.

Ценители морщат носы,

Мудрецы отворачиваются,

Новаторы изобретают сложный метаболизм —

Это значит питаться нектаром

И амброзией.

Тогда отпадет необходимость в ночных вазах

И можно будет любоваться прекрасным

Без перерыва.

Я собираю банальности, как ребенок —

Полевые цветы,

Как дурачок — речную гальку,

Как ворона — блестящие побрякушки.

Прогоните меня прочь,

От вашей мудрости и оригинальности,

И я уйду, играя своими фантиками.

Только не забудьте — вазы.

Ночные вазы в любую эпоху.

* * *

Сейчас принято писать верлибром.

Я бы сказал — модно,

Но «модно» — это обидно

И отдает попсой,

Поэтому ограничимся словом «принято»,

Не уточняя, кто именно принимал

И в каких дозах.

Верлибр — свободный размер.

Свободный от рифмы,

Свободный от ритма,

От изотонии, изосиллабизма и регулярной строфики,

Черт бы побрал все умные слова на свете;

Свободный от предшественников

И от последователей,

От папы и мамы,

Жены и детей,

Бабушек и дедушек с их нудными советами,

Друзей, приходящих не вовремя,

Врагов, прогуливающихся вокруг,

От необходимости дышать,

Есть, пить, спать, чесаться

И отправлять естественные надобности.

Это абсолютная свобода,

Когда ты — сферический верлибр в вакууме,

Наедине со своими куцыми страстями,

Лицом к лицу с духовным миром —

Не шире форточки, не уже щели под плинтусом! —

Гордый свободой,

Хвастающийся свободой,

Презирающий все эти ямбы и амфибрахии,

Не говоря уже о пеонах и пентонах;

Ты свободен,

Черт дери эту свободу

Вместе со всеми умными словами на свете,

Вместе с гордостью, чье имя — одиночество,

Пустое, нелепое, никому не нужное.

И ты, дитя вакуума, шепчешь белыми губами:

— Помню, мама мыла раму —

О, я помню эту драму! —

Взвизги тряпки по стеклу,

Словно глас иного мира,

Словно смертный хрип вампира

На осиновом колу…

Соль на раны