— И?..
— И мне, — признался толстый. — И не смотрите на меня так. Я не развратник. Я в этом деле, можно сказать, самая заинтересованная сторона.
— Почему? — Дурацкий разговор стал вызывать любопытство.
Собеседник мрачнел на глазах. Хрустнул очередной порцией капустки.
— Так почему же?
— Потому, — огрызнулся он, вытирая руки салфеткой, — потому что я ее муж.
Да, у женщины со столь презентабельной внешностью и столь непрезентабельным прозвищем, был такой нескладный муж. Нескладный, но, как потом выяснилось, очень богатый — ему принадлежали несколько огромных мебельных салонов в Москве.
Ничего необычного в этом не было. Необычное было в том, что капустоед спал и видел, как бы сбыть с рук грациозную супругу, которая стала причинять ему слишком много хлопот.
— «Лана-Пылесос»? Так и сказал? А знаешь, хоть и грубо, но верно, — засмеялся Дружинин, когда Петр попытался прояснить ситуацию в курилке. — Лана — это, брат, опасная женщина… Я лично ни одного мужика не знаю, который бы из ее объятий ушел без того, чтобы его банковский счет не облегчился на несколько сотен тысяч! Долларов, разумеется. Знаешь анекдот? У армянского радио спросили: «Может ли женщина сделать мужчину миллионером?» Армянское радио ответило: «Может, если до встречи с ней этот мужчина был миллиардером». Этот анекдот тоже про нее, про Лану!
— Погоди! Но как же… муж?
— А что муж? Муж объелся груш. Этот мебельный королек спит и видит, как бы от нее избавиться. Женился по глупости, уж не знаю, чем она таким его обидела, только теперь он Лану как огня боится.
— Бьет она его, что ли?
— Да не бьет, а деньги тянет. Тянет — это еще мягко сказано! Высасывает, заглатывает, вбирает — ну точно, Лана-Пылесос! А толстяку и денег жалко, и на развод он идти опасается, знает, что супруга у него большую часть имущества оттяпает на раз-два. Она же хищница, такие своего не упустят. И муж, значит, поступает хоть и не по-мужски (я бы с такой в два счета разобрался, кукиш в зубы и гуляй), но, согласись, остроумно: сам подбирает жене любовников, чтобы она их обирала, а его, болезного, не трогала.
— Не семья, а вертеп какой-то!
— Это так, конечно, но женщина она и впрямь роскошная, с этим не поспоришь…
С этим он и не думал спорить. Весь остаток вечера наблюдал, как особи мужского пола вились около нее, будто мухи, и даже жужжали. А незадолго до окончания банкета Лана, легко поднявшись с места, сама подошла к нему, блеснула ровным жемчугом зубов, обласкала теплым взглядом продолговатых глаз, пахнула ароматом чистой кожи:
— Не знаю, как вас зовут, но вы загадочный молодой человек. Весь вечер не спускаете с меня глаз, а не подошли даже познакомиться. Я вам не нравлюсь?
— Нравитесь, — спокойно сказал он. И смотрел, улыбаясь.
— Вы влюблены?
— Пока еще нет.
— Хотите, я избавлю вас от этого «пока»?
— Вы так уверены в своих силах?
— Уверена. Ну, что же вы? Боитесь?
— Нет, конечно. Но не понимаю как…
— Ах, боже мой! — презрительно повела она гладкими, смуглыми плечами. — Поехали.
И так уверенно прошла к выходу, ни разу не оглянувшись удостовериться, следуют ли за ней, что Петр двинулся следом, завороженный ее непостижимыми чарами…
Была ночь, был день, и еще ночь, и снова день — и шепот ласк, и огонь страсти, и опустошенность коротких передышек, а потом она опять приближала к нему свое лицо, засыпала пряно пахнущими волосами, целовала, гладила, кусала, пробовала на вкус, исторгала из его груди особую, ни на что не похожую торжествующую мелодию, переходящую в рык обезумевшего самца. И сдавалась на милость победителя, и баюкала в объятиях…
Совсем скоро он перестал понимать, как мог жить без Ланы. Стоило Петру провести сутки без того, чтобы увидеть ее, ощутить на груди теплое дыхание, наполнить ладонь мягкой плотью ее груди — и он терял самого себя. Он с ума сходил от одного ее взгляда, а это был оценивающий взгляд, с поблескивающими сквозь прищур глазами. Он сходил с ума от того, как кончиком розового язычка она дотрагивалась до ровных мелких зубов — зубов хищницы.
Он приходил в ярость от одной только мысли, что эта женщина принадлежит другому, и настоял на том, чтобы она пришла к нему насовсем. Ожидал, что Лана будет уклоняться или того хуже — посмеется над ним, но она согласилась неожиданно легко. Ее согласие окрылило Петра: значит, в ней нет никакого расчета, только любовь!
Он не знал тогда, что мебельный король решился-таки на развод. А он, Петр Истомин, хоть и не имеющий миллионного состояния, представлял для Ланы не самую плохую партию — молодой, красивый, сильный, с хорошей должностью в крупнейшей национальной корпорации, с перспективой головокружительной карьеры.
В день их помолвки он подарил Лане этот талисман — старинное, но из-за низкопробного золота не имеющее большой денежной стоимости кольцо с сапфировым сердечком посредине.
— Мужчины в нашей семье — самые последние на земле романтики… Это кольцо принадлежало еще моей прабабушке, от нее перешло к деду, а дед преподнес бабуле в день свадьбы. Так повелось, хотя никто специально не устанавливал такой традиции, просто наши женщины передают это кольцо сыновьям, а те дарят его своим избранницам. Наверное, я сейчас очень смешон. Но прошу тебя, возьми!
— Как интересно! — Она примерила подарок. — Нет, ты не смешной, но ужасно забавный, милый, искренний чудачок…
Они поженились. В любовном угаре время летело незаметно, оба они похудели, смотрели друг на друга темными ввалившимися глазами. Наконец головокружительный аттракцион стал притормаживать, возвращая их к действительности с ее будничным заботами.
Через год он заговорил о ребенке.
— Во что ты хочешь превратить меня?. — пожала она плечами, продолжая рассматривать в зеркале свое отражение.
Он поперхнулся словами.
Это было первое предательство.
Потом тяжело заболела мать.
— Я не буду сидеть с этой больной на голову старухой.
— Ей нет еще и пятидесяти!
— Все равно. Ты не сделаешь из меня бесплатную сиделку!
А потом покатилось под откос все остальное. Их брак рушился… Были упреки:
— Боже мой, как же я ошиблась! Выходила за тебя, думала, буду жить как за каменной стеной! А ты тюфяк, настоящий тюфяк, ты упускаешь кучу возможностей, не можешь ухватить удачу за хвост!
— По-моему, мою карьеру можно даже назвать стремительной.
— Нормальные люди на каждой ступени берут все, что только можно взять!
— Я не буду нарушать закон.
— Тюфяк, какой же ты тюфяк! Боже, боже, как же я ошиблась!
Были подозрения:
— Где ты была?
— В кафе. Посидели с подружкой.
— Подружка звонила два часа назад!
— Ах, отстань от меня, в роли Отелло ты смешон, честное слово!
Была усталость:
— Мне кажется, нам надо попытаться пожить друг без друга…
— Что? Чтобы все кругом заговорили, будто ты меня бросил? Я не позволю тебе поставить меня в унизительное положение!
Потом пришло безразличие…
И вот теперь, из-за нелепой случайности, из-за того, что кольцо, которое Петр вручал Лане с мальчишеским трепетанием сердца, вдруг оказалось на пальце чужой женщины (кажется, он обидел девчонку?), все эти воспоминания проходили перед ним и били наотмашь…
«У меня начинается новая жизнь, и все, что связано с этим кольцом, становится мне отныне безразлично. Отряхиваю прах, так сказать! К тому же я никогда не питала страсти к вышедшим из моды драгоценностям…»
Петр с силой провел по лицу обеими руками. Надо прийти в себя, нельзя расслабляться. Захлопнул козырек над местом, где недавно сидела Катюша, и вдруг увидел, что бестолковая девчонка, выскакивая из машины, забыла на сиденье сумочку. На полу салона перекатывалась высыпавшаяся из нее косметика. Он переставил ногу — и увидел связку ключей в потертом футлярчике.
— О черт! — Не было никакого настроения куда-то ехать и искать эту растеряху, но ведь девчонка может не попасть домой! Как, бишь, она сказала? «Гагарина, двадцать семь»?
«Во всем этом есть хотя бы один положительный момент: сегодня я возвращаюсь с работы на несколько часов раньше обычного», — думала Катюша, пересекая двор. Впереди спокойный вечер одинокой женщины. Кукурузные хлопья на ужин — что за удовольствие готовить только для себя? — и бездумное щелканье кнопками телевизионного пульта…
В подъезде темно — опять дворовая шпана повыбивала все лампочки. Катя едва успела нащупать ногой первую ступеньку, как от стены отделилась быстрая тень, прыгнула на нее, отбросила в сторону, к подвальной двери:
— Это я. Ну, здравствуй.
— Валентик? Опять! Зачем ты пришел?
— Ты знаешь зачем!
— Я ведь все сказала тебе еще вчера…
— Наплевать на то, что ты сказала! Мне нужны деньги, нужны, нужны, понимаешь ты это или нет?! Ты хочешь, чтобы я подох?
— Я ничего не хочу! Ничего, ничего я не хочу от тебя! И у меня нет денег. Совсем, ни одной копейки! А если бы и были, я все равно не дала бы тебе! Ты еще вчера это от меня услышал!
— Ты! Тварь, подлая тварь!.. Предательница…
Он чем-то тихо щелкнул. В кромешной подъездной тьме Катя не могла разглядеть, чем именно, но стало очень страшно.
— Я закричу.
— Попробуй только — у меня нож, два взмаха — изуродую тебя на всю жизнь.
— У меня ничего нет! — Только сейчас она вспомнила о забытой в машине сумке и задрожала. — Валя, я клянусь тебе, у меня нет ни копейки! Я потеряла…
— Не ври, — перебил он ее. Медленным — со стороны могло показаться любовным — жестом отодвинул от ее щеки мокрые волосы. Господи, не целоваться же он собирается! И вдруг полоснула резкая боль: Валентик схватил ее за ухо, рванул к себе, Катина голова уткнулась носом в несвежий свитер бывшего мужа.
— Отрежу! — Виска коснулась узкая полоска стали. — Сначала одно ухо, затем другое. И в карман тебе положу. На память. А потом сделаю вот так, — лезвие прочертило полосу от края губ к скуле. — И вот так. — Нож поднесли к самым глазам, и Катюша в ужасе зажмурилась.