Сильный удар снизу, и «Зверобой» развернуло боком на всем ходу. Бабенко тут же, работая рычагами, стал поворачивать машину. Все поняли, что произошло: разбита гусеница, слетела с катков, а вторая, продолжая вращаться, потащила машину. Теперь танк стал мишенью. Но мишенью опасной, смертельно опасной для врага! Сражаться, только сражаться! Пока есть снаряды, патроны! Пока целы руки, глаза! Бить, уничтожать!
– Логунов, Бочкин в башне! – крикнул Алексей. – Вести огонь по врагу! Остальные – из машины с личным оружием!
Соколов откинул крышку верхнего люка, но не успел выбраться из танка – по металлу стегнула очередь. Еще миг, и его настигла бы смерть. «Я еще жив», – твердил про себя лейтенант, выползая боком из люка и спрыгивая вниз на траву с пистолетом в руке.
Рука Логунова высунулась из люка, подавая командиру «ППШ» подсумок с дисками. Из переднего люка выбрался Бабенко, помогая Руслану Омаеву. Трое танкистов, не слыша друг друга из-за грохота боя, упали на землю, занимая оборону. Радист успел вытащить за собой пулемет и выбросить наружу несколько дисков.
Мимо прошли два немецких танка, впереди виднелись башни «тридцатьчетверок». Все смешалось, где свои, где враг – непонятно. Чуть левее вспыхнул и остановился бронетранспортер. Немецкие солдаты полезли через борта. Омаев развернул ствол пулемета и открыл огонь. Несколько пуль ударились в землю совсем рядом.
Соколов повернул голову и увидел бежавших к ним немецких танкистов в обгоревшей форме. Один стрелял из пистолета, двое держали в руках «шмайссеры». Вскинув свой автомат на руку, Соколов двумя очередями свалил всех троих.
Над головой звонко ударила пушка «Зверобоя», и башня стала поворачиваться влево. Снова выстрел!
– Надо гусеницу чинить, – крикнул Бабенко, вытирая потное лицо тыльной стороной ладони, державшей наган. – Сожгут ведь нас здесь, если не будем двигаться!
– Наши, смотрите! – крикнул Омаев, дергая лейтенанта за рукав. – Подбили, гады!
Метрах в сорока правее поврежденного «Зверобоя» вылетели две «тридцатьчетверки». Несколькими выстрелами они подожгли три немецких танка и ударом в борт перевернули бронетранспортер. И только потом Соколов увидел, что задняя машина горит, а за ней тянется дымный шлейф. Товарищ прикрывал его своим корпусом, продолжая вести огонь, но и вторую «тридцатьчетверку» настиг вражеский снаряд. Снаряд ударил в моторный отсек, машина замерла на месте, а потом еще один кумулятивный заряд пробил башню, и ее со взрывом сорвало с машины – детонировал боезапас.
– Руслан, прикрой! – крикнул Соколов и потянул за рукав Бабенко.
Омаев кивнул и, отбежав чуть в сторону, прыгнул в другую воронку. Теперь он мог прикрывать и «Зверобоя», и подбитый танк, к которому его товарищи кинулись на помощь.
Пули свистели так часто, что Соколов перестал обращать на них внимание. Споткнувшись дважды о тела убитых немцев, он подбежал к «тридцатьчетверке» и полез наверх. В башне откинулся люк, показалась голова танкиста в ребристом шлемофоне. Рядом разорвался снаряд, в воздухе пахнуло жаром и вонью сгоревшей взрывчатки, башню танка окатило рыхлой землей. Алексей еле удержался на броне, но снова ухватился за поручни.
– Ребята, я свой! Давайте быстрее!
– Держи его, я ранен… – раздался снизу еле слышный в грохоте боя голос.
Соколов подхватил танкиста под мышки и стал вытягивать из люка наверх. Тот только стонал и висел у него на руках, как тряпичная кукла. Несколько пуль ударились в броню возле ног лейтенанта. «Только бы не ранили, а то я его уроню», – подумал Алексей. Тащить было тяжело, но Соколов все же смог вытянуть бессознательное тело наверх и уложить на моторном отсеке. Теперь будет легче. Сверху показался второй танкист, его лицо было залито кровью, один рукав тоже напитался кровью так, что она текла по кисти руки. Подав Соколову автомат, танкист выбрался из башни и упал рядом со своим товарищем.
– Давай сматываться, лейтенант, – прохрипел он. – Внутри пожар, снаряды сейчас рванут.
Прижимая автомат к груди, он сполз с танка и упал на траву, тяжело дыша. Соколов спрыгнул и, взвалив на плечи раненого, пошел в сторону от танка к большой воронке. Там уже лежал механик-водитель подбитой машины, а Бабенко с четвертым танкистом тушили на нем одежду. Раненый сержант зубами разорвал упаковку с бинтом, Соколов принялся помогать ему перетягивать руку выше локтя. Кровь продолжала хлестать из раны – был задет крупный кровеносный сосуд.
А бой вокруг кипел, не утихал. Наоборот, накал только нарастал от минуты к минуте. Тянуло смрадом горелой резины, солярки и обожженной человеческой плоти. Кругом крики, рукопашные схватки, разрывы снарядов… То и дело мимо проносились отдельные танки, зачастую объятые пламенем. Откуда ни возьмись в дыму появлялись группы солдат – то немецких, то своих. Кричали и стреляли на ходу.
Алексей поискал в дыму глазами Омаева. Пулемет не стрелял. «Убит? Ранен? А что с танком?» Но тут неподалеку от позиции танкиста рванули одна за другой две гранаты, и тут же из его воронки злобно начал бить пулемет. Попадали темные фигуры. «Жив! Молодец, Руслан!»
– Немцы! – закричал раненый танкист, пытаясь поднять левой рукой автомат.
Бабенко пригнулся, выставив наган и прикрыв своим телом обожженного танкиста. Соколов отпрянул к другой стороне воронки, поднимая автомат. Немцев было много, больше десятка человек. Перепачканные в земле, с закопченными руками и лицами, с кровью на одежде, они выскочили из дыма с бешеными полоумными глазами. Алексей дал длинную очередь, свалил несколько гитлеровцев. Диск опустел. Фашисты вскинули автоматы, но расстрелять советских танкистов они не успели – за их спинами полыхнул взрыв. Двоих убило осколками и взрывной волной, четверых или пятерых отшвырнуло прямо в воронку. Раненый танкист закричал, когда кто-то упал на него, задев ногой страшную рану. Танкист из спасенного экипажа и Бабенко схватились с немцами и покатились по рыхлой земле.
Соколов ударил прикладом автомата ближайшего фашиста по голове, но оружие только скользнуло по металлу. Однако удар был силен и чуть оглушил врага. С размаху Соколов нанес еще один удар, теперь уже в лицо. Немец, захлебываясь кровью и крича от боли, упал, схватившись руками за разбитые хрящи лица.
Сбоку на лейтенанта навалился еще один немецкий солдат, сжимавший в руке штык. Алексей успел перехватить его вооруженную руку и другой рукой вцепился в воротник вражеского мундира. Они хрипели и катались по земле, каждый пытался оказаться сверху и схватить противника за горло. Немец давил и давил рукой с клинком… Еще немного, силы покинут Соколова, и сталь вонзится ему в шею. Вложив в рывок остатки сил, лейтенант оттолкнул немца и умудрился ударить его коленом в пах. Он все же отвел от себя руку со штыком, и клинок вонзился в землю возле его головы. Смерть была близка, сталь холодила щеку, враг хрипел в лицо, будто пытался схватить зубами за горло. Ничего человеческого уже не существовало. Два зверя сцепились и не могли оторваться друг от друга, один должен был убить другого, иного исхода не существовало. Алексей опустил воротник вражеского мундира и ударил тычком пальцев немцу в глаза. Он вложил в этот удар всю свою ненависть, все свое желание выжить и победить. На лицо ему брызнула кровь, немец закричал, и Соколов опять оттолкнул его от себя. Еще миг, и он перевернулся, оказавшись на фашистском солдате. Обеими руками Алексей схватил его руку со штыком, направил острие ему в горло и навалился всем телом. Захрипевший немец забился под ним, но Алексей все давил и давил, чувствуя хруст, с которым сталь входит в тело его врага.
Рядом прошел на большой скорости танк, снова раздался взрыв, и на Соколова обрушилась рыхлая земля с мелким камнем. Оглушенный, он поднялся на ноги, глядя на убитого немца, на его засыпанное землей окровавленное лицо, на почерневший рот, в котором земля смешалась с кровью. В воронке лежал тот самый танкист с перебитой рукой. Он сжимал пальцами автомат и смотрел в небо мертвыми глазами. Второй танкист добивал прикладом немца.
Еще двое боролись чуть в стороне. Соколов видел худую спину немца, его костлявые лопатки под мундиром и напряженное от прилившей крови лицо Бабенко. Немец душил танкиста, и тот ничего не мог сделать. Соколов выдернул штык из горла убитого немца, шатаясь, подошел к душившему Бабенко и двумя руками вонзил клинок ему под лопатку. Лейтенант упал, а на него свалился убитый немец.
А танки все шли и шли. И дрожала земля.
А потом появилось лицо Семена Михайловича. Он тряс Алексея за плечо и кричал:
– Наши пошли в наступление! Наши пошли, Леша!
Соколов сидел, пил из фляжки теплую противную воду и пытался откашляться. Горло горело от пыли и дыма. Логунов и Бочкин натягивали гусеницу. Омаев хмуро укладывал в брезентовый мешок опустевшие пулеметные диски. Мимо шли танки и грузовик с пехотой. Они преследовали врага, гнали его на юго-запад. Поднявшись на ноги, Соколов полил на голову из фляжки и растер воду по лицу. Все поле от реки до леса на севере было забито брошенной, сгоревшей и подбитой техникой. Немецкие танки стояли вперемежку с советскими. Много потеряли танков, очень много. Но и враг утратил немало. И что самое главное, он не прошел. Его остановили и погнали назад. И ясно даже младенцу, что после таких потерь перейти к крупномасштабному наступлению гитлеровцы не смогут.
– Вот я и остался один.
Соколов бросил шлемофон на стол и уселся на лавку в добротном блиндаже напротив комбата. Язычок пламени свечи на светильнике, сделанном из снарядной гильзы, затрепетал, забился, и по стенам понеслись фантастические тени. Никитин посмотрел на стопку бланков «формы 4»[2], лежавшую на самодельном столе из струганых досок, пододвинул ее к себе и прикрыл двумя руками.
– Ты не один, – покачал майор головой. – Одни остались те, кто получит извещение. А ты пополнишься матчастью, людьми – и вперед! Понимаешь? Только вперед! А они останутся лежать