Друзья понизили голоса и разговаривали шепотом.
Вдоль соседского тына прошли три пьяных бандита. План действий созрел быстро. Если действовать прямо сейчас, не дожидаясь поздней ночи или утра, можно собрать человек двадцать сельчан с оружием. Из леса могли выйти еще бандиты – кто знает, сколько у Охрима людей? Винтовок и охотничьих ружей в поселке с десяток наберется. И еще штук пять наганов и два маузера. Остальные воспользуются оружием, захваченным у бандитов. В дело пойдут косы, вилы, а то и просто кухонные ножи.
Не прошло и часа, как разгоряченные самогоном бандиты пошли по хатам искать девок и молодых женщин. В доме старика-пасечника закричала молодка. Трое пьяных бандитов рвали на ней нижнюю рубаху и тащили на кровать. Женщина отбивалась и плакала, проклиная насильников. Ее уже повалили, уже схватили за руки, чтобы не царапалась, когда дверь в горницу тихо распахнулась, и на пороге появились две фигуры. Остап молча подхватил дубовую лавку, стоявшую у двери для ведер с колодезной водой, и что есть силы опустил ее на голову одному из бандитов. Тот со стоном повалился на пол. Мартынюк метнулся к кровати и ударом рукояти нагана в висок свалил второго насильника. Третий, не успевший даже спустить свои портки, кинулся было к окну, но Остап поймал его, повалил на пол и начал душить. Руки, привыкшие к крестьянской работе и оружию, сомкнулись на шее бандита и давили, пока не хрустнули позвонки, а лицо насильника не посинело.
Женщина, забившись в угол кровати поближе к стене, всхлипывала и все пыталась натянуть на голые колени располосованную рубаху. Остап отпустил бездыханное тело, выглянул в окно, прислушался, а потом сказал:
– Ты, Гапа, оденься и в лес беги. Там у пасечника наши бабы с детишками прячутся. Беги огородами, задами, не по улице.
Тела выволокли во двор, чтобы никто не подумал, что бандитов убили в доме, и чтобы не вздумалось потом никому мстить.
Первые выстрелы прозвучали у мельницы. Все, таиться больше не следовало. Сразу в тех местах начали убивать и вязать бандитов. Откуда-то в небо взметнулось пламя – запалили кому-то хату…
К утру в поселке стало тихо. Хмурые мужики караулили с десяток бандитов, связанных и уложенных в амбаре. Убитых стаскивали на площадь для опознания. Соседского паренька верхами без седла отправили к участковому милиционеру. В двух домах организовали плач. Двое селян в схватке с бандитами погибли, еще двое лежали раненными. Но эти потери нельзя было сравнить с тем, что банда уничтожена, а сам Охрим, проткнутый вилами, лежит на берегу Гусиного пруда. Не смог сбежать, настигли его мужики и за все отомстили.
Остап шел по селу. С ним здоровались, ему кивали, благодарили его за то, что он смог поднять мужиков, побить бандитов и спасти поселок.
А Остап в новой рубахе шел к дому Бабенко. Постучал вежливо, старательно вытер ноги о вязаный половичок у двери и только потом вошел, низко наклонившись под притолкой.
Оксана была дома одна. Встрепенулась, повернувшись к двери, сжала руками накинутый на плечи платок.
– А я к тебе пришел, Ксана, – откашлявшись, проговорил Остап. – Выслушай меня, сразу ответа не давай.
– Остапушка… – с мольбой в глазах начала женщина, но Остап остановил ее жестом.
– Погоди, Ксана. Я вот что хотел сказать тебе. Я брата твоего знал. Иннокентий был хорошим человеком, пусть и попом. Убили его, конечно, ни за что. Нельзя так. Но что свершилось, того не изменить. Вчера банда пришла, но мы справились. Тяжкое нынче время. Война только закончилась, неспокойно. А ты одна. Нельзя молодой женщине одной. Я так скажу, Ксана: выходи за меня! Обвенчаемся, как положено, если настаиваешь. Буду тебе добрым мужем, заботливым. За мной как за стеной будешь. И сам не обижу, и другим в обиду не дам. Век коротать вдвоем сподручнее.
Женщина смотрела на гостя молча, печально, будто жалела. Остап ждал, не понимая, почему Оксана не говорит ни да, ни нет.
– Так что ты ответишь, Ксаночка? – спросил он, хмуря брови.
– Беременная я, Остапушка. Проходу ведь не дадут ни тебе, ни мне.
– Вон оно как! – Остап вскинул на женщину глаза, осмотрелся по сторонам и догадался обо всем. – Ну что же, я все равно от своих слов не откажусь. Повторяю: выходи за меня! Не попрекну ни словом, ни взглядом. Тогда одна жизнь была, со мной другая начнется. Не обижу, как своего выкормлю, воспитаю, в люди выведу. Для всех он мой будет. Так что будь спокойна, Ксаночка… Ну так что?
К девяти часам утра удалось установить, что мина на этой дороге была единственной. Видимо, лес минировали во время боев, потом мины сняли, но не все. Бабенко наехал на эту оставшуюся мину лишь потому, что выехал из колеи. Омаев проверил, есть ли мины на участке леса без дороги, по которому «тридцатьчетверка» могла пройти напрямик к шоссе.
– До самого поворота чисто, товарищ лейтенант. Там дерн такой – лет десять лопаты не видел.
– Хорошо. – Соколов вытер лоб рукавом и отпустил лом, которым они натягивали на катки гусеницу танка. – Бабенко, заканчивайте. А я свяжусь с батальоном.
Но механик-водитель вдруг вскрикнул и со стоном опустился на землю, придерживаясь за гусеницу танка. Коля Бочкин и Логунов кинулись к товарищу, не понимая, что произошло. Лицо Бабенко перекосилось от боли.
– Ты чего, Семен? – помогая Семену Михайловичу сесть, встревоженно спросил Логунов. – В спину вступило, что ли?
– Нога… – простонал танкист. – Ёлки-моталки, вот угораздило! Подвернул!
– Да как же ты так? На ровном месте! Садись, дай осмотрю твою ногу.
– Тише ты, Вася! Огнем горит! – зашипел механик-водитель, когда Логунов еще только притронулся к его сапогу.
Все собрались возле Бабенко, не зная, чем ему помочь. Но старшина, с его опытом второй войны, стал распоряжаться с такой уверенностью, что все сразу успокоились. Логунов знал, что делал. Семен Михайлович с сожалением посмотрел на совсем еще новые, но уже хорошо разношенные сапоги, потом вытащил из кармана комбинезона складной нож.
– На, режь.
У Бабенко был самый острый нож в экипаже, а то и во всей роте. Сделанный собственноручно на заводе из инструментальной стали, он точился долго, но и долго не тупился. И часто бывший инженер вечерами сидел у костра и оттачивал лезвие собственным драгоценным оселком, которым тоже очень дорожил.
– Тут главное – понять, – бубнил Логунов, старательно разрезая сапог сзади по голенищу, – перелом, вывих или растяжение. Или, может, связки порвал. Угораздило же тебя, Семен!
Несмотря на то что голенище сапога разрезали, извлечь травмированную ногу оказалось нелегко. Но наконец и это было сделано. Измученный ноющей болью Бабенко откинулся на спину и лежал, тяжело дыша. Лодыжка отекала буквально на глазах. Логунов смотрел с сомнением, покусывая губу, потом попросил:
– Попробуй чуть покрутить стопой, Сеня. Подвигай ею вперед-назад.
– Немного вроде могу, – простонал Бабенко.
– Тогда повезло, – уверенно заявил старшина. – Если бы был вывих, то все по-другому чувствовалось бы. Видали мы и вывихи, и переломы. Легко отделался, инженер! Коля, давай бинт – перетянуть надо ногу, зафиксировать. Не водить тебе танков пока, Семен Михалыч!
– Ребята, только не надо меня в госпиталь, а? – взмолился Бабенко. – Товарищ лейтенант, я отлежусь денек-другой, и снова за рычаги! Я…
– Что вы говорите, Бабенко, какие рычаги, когда у вас нога распухла так, что в сапог не влезает! – Алексей с сомнением посмотрел на танкиста. – Но в госпиталь вас везти нет времени. Где мы сейчас санбат найдем…
– Вот-вот, – обрадовался Бабенко, – я с вами!
– Нет, это тоже невозможно, – твердо заявил лейтенант. – Вы же знаете, Семен Михайлович, какое у нас задание. Куда мы вас с вашей травмой? Выход один…
– Пристрелить? – хихикнул Коля Бочкин.
Бабенко посмотрел на него с доброй укоризной, как на расшалившегося мальчишку, а Логунов прищурился и показал кулак. Соколов развернул на крыле танка карту.
– В километре от леса есть деревушка. Выход один, ребята: я сажусь за рычаги, а Семена Михайловича оставляем в деревне у кого-нибудь из местных жителей. Несколько дней полежите, Бабенко, а потом мы вас заберем. Продуктов вам оставим, свой НЗ.
– Везет тебе, Семен, – подмигнул механику-водителю Логунов. – Лейтенант тебе вдовушку подыщет. Разговеешься малость. Давно постельку не грел одинокой женщине?
– Вася, ну что ты! – нахмурился Бабенко. – Ребят постыдись! Неудобно даже говорить такое!
– Говорить – да, – хмыкнул Логунов, – а вот делать…
Деревня почти не пострадала. Затяжные бои обошли ее стороной, удары танковых клиньев ее миновали.
Возле крайнего большого добротного дома Соколов остановил «тридцатьчетверку» и высунулся в люк. Хороший дом, и банька на берегу реки. Хозяйственные постройки, куры бродят по огороду, три гуся плещутся у берега. И подойник сушится на заборе – значит корова есть.
– Руслан, останешься у танка. Логунов и Бочкин, помогите Бабенко, ведите его за мной.
Выбравшись из танка через передний люк, Алексей снял шлемофон и надел пилотку.
Когда он открыл калитку, ведущую во двор, дверь в доме сразу отворилась, и на пороге показалась женщина средних лет в черном цветастом платке. Выглядела она настороженно, но без испуга. Вытирая руки о передник, женщина пошла навстречу танкистам.
– Здравствуйте, мамаша.
– И вам здравствовать, сынки, – ответила женщина, продолжая напряженно всматриваться в лица танкистов.
«Это все война, – подумал Алексей. – Они немцев ведь перевидали тут, страху натерпелись. Чего же удивляться, что на всех чужих она смотрит со страхом? И наша вина тоже есть в этом. Но война не закончилась, и она тяжкий груз для всех. И для тех, кто воюет, и для тех, кто в тылу. Но иного выхода у меня сейчас нет».
– Мамаша, у меня к вам просьба, – быстро заговорил Соколов. – Мы оставим вам нашего товарища на постое. На время, всего несколько дней. Он ногу подвернул, а нам в бой идти.
– У вас госпиталя есть, зачем же ко мне? У меня не лазарет. Да и некому у меня за вашим танкистом ухаживать, стара я уж.