л всех, а гитлеровцев за людей не считал.
Делая все аккуратно и быстро, он заставил женщину любоваться своей работой. Точные движения, ни одного лишнего, никакой торопливости.
Они незаметно перешли к разговору о сыновьях. Это тоже подкупало и располагало. Когда есть общее, похожее горе, оно сближает. Бабенко начал искренне и честно рассказывать о себе. О том, что не знал о беременности любимой женщины, когда уезжал из родного дома.
Почта в те времена работала из рук вон плохо, письма приходили крайне редко, часто терялись в дороге. Сначала он ждал письма от Оксаны, потом решил, что он ей не интересен, и то, что между ними было, – лишь ее прихоть, желание отблагодарить сына приютившей ее хозяйки. А может быть, у Оксаны к тому времени мужчина появился, может, она замуж вышла. У матери в письмах Семен стеснялся спрашивать об Оксане.
А потом случилась встреча на фронте с односельчанином, который рассказал все. Но было уже поздно. В живых нет ни сына, ни Оксаны. Осталась только печаль, что так вот нелепо и глупо все получилось.
Слово за слово, и Анна Вячеславовна тоже стала рассказывать о себе. О том, как приехала учительствовать в это село, как познакомилась с молодым комбайнером Матвеем, как послали его на курсы МТС, как родился сын Егорка. И вот уже семья готовилась перебраться в райцентр, как мужа призвали в армию. А тут – события на Дальнем Востоке: Хасан, потом Халхин-Гол. Не вернулся Матвеюшка, погиб смертью храбрых в боях с японскими милитаристами. А как все было, в каком бою погиб – этого Анна так и не узнала.
– Как танкисты погибают, Семен? – неожиданно спросила Анна, и Бабенко понял, почему женщина так неохотно пустила в дом танкиста. – Страшно в этой железной коробке умирать? И солнышка напоследок не увидишь…
Семен Михайлович посмотрел хозяйке в глаза, которые снова начали наполняться слезами и болью. Что ей ответить? Как объяснить, что чувствует и о чем думает солдат во время боя? И не важно, танкист он, пехотинец или артиллерист. И отвечать надо, и боль плодить в душе вдовы нельзя, ведь от страха она по ночам и так спать не может. Зачем ей знать, как бойцы сгорают заживо в танках, как наводчик стреляет и сам достает из укладки снаряды, потому что его заряжающий, обезображенный бронебойным снарядом, лежит по другую сторону орудия? И что чувствует танкист, когда заклинило люк, в железной коробке уже нечем дышать, и от жара лопается кожа на руках и лице? И при этом он смотрит, как огонь подбирается к снарядам. Что чувствует танкист, когда не может вытащить раненого товарища из люка, а тот кричит там, в огне? Зачем ей все это знать?
– Знаете, Анна Вячеславовна… – со вздохом начал Бабенко.
– Просто Анна, – перебила его женщина, отошла к окну, отодвинула занавеску и стала смотреть на лес. – Зачем по отчеству? Я ведь не старая еще.
– Ну да, какая же вы старая, – постарался рассмеяться танкист. – Вы женщина средних лет, красивая, умная…
Спохватившись, что его понесло не в ту сторону, Бабенко смущенно откашлялся и заговорил снова, уже серьезно, вдумчиво, старательно подбирая слова, чтобы его признание прозвучало правдоподобно, убедительно, но при этом сняло боль в душе этой женщины, потерявшей двух единственных близких людей. Потерявшей всю семью.
– Когда идешь в бой, – начал он, – в голове нет других мыслей, кроме тех, как лучше убить врага. Звучит страшно, но на войне всегда страшно. Война – она такая. За себя не боишься, понимаешь, что за тобой – твоя Родина, твои близкие и просто люди, которых ты должен защитить. О чем думает солдат в бою? О сражении. Что у него в душе? Ненависть, злость. Кто-то горячится, у кого-то, наоборот, ледяное спокойствие. Но во время боя ни о чем постороннем не думаешь, даже о смерти… Я с сорок первого на фронте, многое повидал. Раненые все равно вперед ползут, не чувствуя боли… Не печальтесь, Анна. Ваши муж и сын не успели узнать страха. И страшной боли тоже. Они просто погибли. А в последние секунды жизни, когда она уже покидала их тела, они думали о самом дорогом. Они думали о вас, поверьте мне. И сын, и муж.
– Спасибо, Семен, – тихо ответила женщина и медленно вышла в сени, плотно притворив за собой дверь.
Соколов не поверил своим глазам: только что на опушке леса мелькнули фашистские танки. Он снова поспешно повернул голову и прижал к глазам бинокль. Два танка новой модели шли первыми, за ними один за другим выползали «Тигры». И они шли через поле за высоткой. Днем. Не дожидаясь ночи.
И Омаев еще не вернулся – что с ним, где он? Вдруг немцы его заметили и поняли, что за ними наблюдают, готовят им засаду? А если Руслана взяли в плен?
– К бою! – крикнул он Логунову и бросился к рации.
Какова их цель? Куда они спешат, так рискуя? Мысли метались в голове, пытаясь нащупать логику действий врага. А вдруг у них задача – отвлекать советские силы в тылу? Но для чего отвлекать? Нет, не то. Наверное, у них времени мало на выполнение приказа, а цель рядом… Вот тебе и «ударили и отошли»! А ведь их придется держать здесь тремя машинами против двенадцати, да еще каких! Куда вот они идут?!
– Внимание всем, я – «Зверобой»! Внимание всем! «Закат»! Внимание! Всем «Закат»!
– Поняли. – Сквозь помехи в эфире послышались голоса Захарова и Полторака. – «Пятерка» понял, мне «Закат». «Шестой», понял вас, «Закат».
Логунов сообщил сверху, что Омаева до сих пор не видно. Ругнувшись, Алексей завел двигатель и на малых оборотах двинулся вперед, туда, где в полусотне метров на опушке было тщательно подготовлено и замаскировано место для «тридцатьчетверки». Экипажи знают, что делать. Теперь надо ждать. И вовремя реагировать на то, как будет развиваться бой.
До леса, откуда вышла колонна немецких танков, оставалось километра три. Сейчас вражеские машины видны еще плохо, они то спускаются в низины, то выбираются наверх. Дорога петляет по пересеченной местности. Там бы им засаду устроить, но машины в поле не спрятать, окопы быстро не вырыть. Ничего, скоро они подойдут к ровному месту и будут видны как на ладони.
– Логунов! – Алексей позвал наводчика по ТПУ. – Различаешь очертания? Это они?
– Сейчас, лейтенант, – напряженным голосом отозвался старшина, – чуть ближе подъедем, и точно скажу… Да, они, сволочи!
Возглас был торжествующий, такое ощущение, что Василий Логунов не знал в жизни большей радости, чем здесь и сейчас, когда он убедился, что на него идут двенадцать тяжелых немецких танков.
– «Ольха», «Ольха», я – «Зверобой»! – начал вызывать Соколов по радио.
– «Зверобой», «Ольха» на связи! – отозвался звонкий голос связистки. – Слышу вас хорошо.
– «Ольха», срочно передать главному, срочно передать главному! У меня «Закат»! У меня в тридцать седьмом квадрате «Закат»! Полный «Закат», передайте, что полный!
– Я передам, «Зверобой», – заволновалась связистка. – Я поняла вас, «Закат» в квадрате тридцать семь.
«Ну вот, осталось дождаться помощи, – мелькнула в глубине сознания успокаивающая мысль. – Немного продержимся, а потом как навалится на вражескую силу наша и разметает ее по полю между двумя лесными массивами! Только дым пойдет!»
Но тут ударил первый выстрел. Сквозь выщипанный по листочку на уровне глаз кустарник Соколов хорошо видел, как позади башни головного немецкого танка пшикнул серый глубок пыли и дыма. Тут же взвились языки пламени, громко ударил взрыв, и в небо над танком взметнулся огненный столб – 152-миллиметровый снаряд сделал свое дело, угодив в мотор фашистской машине. Остальные танки на миг замерли, выбросив клубы дыма. Командиры, торчавшие до этого по пояс из башен, поспешно спустились вниз и захлопнули люки.
Из засады грянул второй выстрел. Один из «Тигров» в середине колонны вздрогнул всей своей массой и окутался серым дымом.
Чуда не случилось, немцы не повернули назад, не поняли, что нарвались на засаду. А может быть, они это нападение и не восприняли как засаду. Может быть, они расценили его как случайную стычку с небольшими силами русских. Огибая подбитых собратьев, танки пошли вперед по дороге, набирая скорость. Башни не вращались из стороны в сторону в поисках цели. Они дружно повернулись вправо – туда, где на расстоянии прямого выстрела стояли замаскированные самоходки. Выстрелы орудий такого калибра даже днем заметить легко. Еще по выстрелу, и немцы будут точно знать, где стоят советские машины.
– А вот хрен вам! – послышался в шлемофоне голос Логунова. – Как вам это понравится, засранцы?
Над головой Соколова со звонким гулом ударила пушка. Болванка угодила «Тигру» в правую гусеницу, сорвав крыло. Искрами срикошетил бронебойный снаряд. Но танк не остановился, хотя экипаж наверняка ощутил попадание.
Теперь бы им еще догадаться, что обстрел ведется не с одной стороны, а с двух… «Догадайтесь, испугайтесь! – мысленно со злостью призывал их Соколов. – Вы же не дурачки, вы опытные вояки! Догадайтесь, что это засада, поверните назад!»
И немцы догадались. Танки стали разворачиваться в атакующий строй, колонна сломалась.
Следующим снарядом Логунов все же угодил в ведущий каток «Тигра», и тот закрутился на месте. Еще один выстрел самоходки. Эффект ужасающий – с немецкого танка сорвало башню и отбросило в сторону. Потом из танка вырвался страшный сноп пламени – детонировали снаряды. Еще один танк развернулся на позиции самоходок и тут же получил снаряд в лобовую броню. Машина встала, из люков потянуло легким дымком.
Пять машин подбито. Соколов еле сдерживал радость. Если так пойдет и дальше… Но самоходкам надо уходить.
– Логунов, еще выстрел, и меняем позицию, – крикнул лейтенант по ТПУ.
– Пусть самоходки уходят! Немцы к ним пошли – не боятся или терять им нечего. Без самоходок нам крышка, пусть уходят!
– Да уйдут они, уйдут, – отозвался Соколов, берясь за рычаги и готовясь тронуться с поворотом вправо. – У них приказ был: сделать два выстрела и уходить.
Пушка выстрелила еще раз, но «Тигр» не остановился, продолжил идти полным ходом к лесу. Соколов выругался и развернул «Зверобоя» на месте. Толчок, и машина пошла вперед, прячась за кустами.