Он любуется даже ворами. У него есть дивный очерк «Обида. Истинное происшествие» о том, как сидят одесские адвокаты и пишут протест против погрома. Вдруг входят несколько личностей во главе с человеком, одетым очень эклектично – отчасти очень дорого, а отчасти очень дёшево. Голова его похожа спереди на стоячий боб, а сбоку на лежачий. И он говорит (не цитирую): «Мы пришли присоединиться к вашему протесту. Мы тоже против погромов. Мы – одесские карманники. И думаем, что наши корпорации ради такого дела можно объединить». И адвокаты и воры объединяются. А потом воры говорят: «А сейчас мы хотим вам показать наше искусство», – и блистательно обчищают всех, хотя тут же возвращают обчищенное.
Для Куприна в условиях России, где человек вообще весит и стóит очень мало, единственным критерием его незаменимости, его абсолютной защищённости и востребованности является профессионализм. И посмотрите, как важен, как дорог для него человек, отдающийся собственному делу. Это касается и писательского профессионализма, поэтому он пишет так быстро, так грамотно, так удивительно точно, поэтому у него так всегда напряжена, натянута фабула. Он такой немножко наш русский Мопассан, потому что рассказы его развиваются стремительно, и фабулы там всегда неожиданные, и характеры очень яркие и заданные тоже несколькими словами. И посмотрите, с каким упоением, с каким наслаждением он описывает людей, жадно познающих мир и умеющих в этом мире делать своё дело.
Он наслаждается, даже когда описывает публичный дом («Яма»), но самая обаятельная героиня там – Тамара. Почему? А потому что Тамара среди всех этих проституток, которые занимаются своим делом хаотично и от голода, настоящая профессионалка. Она умеет быть любой, она умеет нравиться, на неё огромный спрос, у неё прекрасные манеры. И именно она в конце концов – единственная победительница. Куприну может сколько угодно нравиться Женька, но Женька – просто человек хороший. А Тамара – это та, которая отдаётся с умом, которая актриса замечательная, которая умеет сделать карьеру даже в публичном доме. И здесь Куприн ценит прежде всего умение, искусство.
Профессионалы у Куприна – пожалуй, единственные люди, кому он горячо сочувствует. Посмотрите на «Гамбринус» – один из самых лучших рассказов, вообще когда-либо написанных, и написанных с удивительной силой. Конечно, формально это рассказ о бессмертии искусства, но по большому счёту это рассказ ещё и о бессмертии профессионализма. Потому что, когда Сашка-музыкант из «Гамбринуса» возвращается с войны с перебитой рукой и все спрашивают: «А где же скрипка? И как же скрипка?» – он достаёт из кармана глиняную свистульку, бедную и убогую, и начинает такое на ней выкамаривать, что весь «Гамбринус» пускается в пляс! И эта свистулька как бы поёт о том, что искусство всё выстоит и всё победит. Но на деле-то речь, конечно, не об искусстве как таковом, это слишком абстрактно для Куприна. Победит гениальность, победит профессия, потому что всё можно сделать с человеком, а нельзя у него отнять его дар.
Что ещё мне кажется очень важным для Куприна? Я много раз признавался, что моё любимое произведение Куприна – это повесть «Каждое желание», которая издавалась впоследствии под названием «Звезда Соломона», потому что такое название менее откровенно. Мне безумно нравится в этой повести её пафос. Ну, оторваться нельзя.
Я вам даже первые три главы не буду пересказывать, чтобы история Афанасия Ивановича Цвета была явлена во всей своей наглядности великолепной и во всей своей увлекательности. Конечно, это отчасти пародийная вещь, пародируется вся готика. Там внезапное наследство, приезжает он получать это наследство. Заброшенный дом, куда никто из крестьян местных не хочет войти: боится. Репутация у хозяина самая чернокнижническая. Афанасий Иванович Цвет видит на столе таинственную книгу, начинает её расшифровывать… А дальше – сами.
Эта вещь хранит в себе какой-то очень глубокий, очень человечный и, в общем, странный пафос. Цвет – добрый человек. Но быть добрым недостаточно. Вот здесь, как ни странно, мысль Ходасевича: «Будь или ангел, или демон». Цвет – добрый, Цвет – безвредный, но ведь он – насекомое. Тоффель – читай «Мефистофель» – ему говорит: «Слушайте, ведь у вас всё было в руках! Вы могли залить мир кровью, а могли стать благодетелем человечества! А что вы сделали?» А герою ничего не хочется, он с ужасом вспоминает пору всевластия, «полную скуки, беспамятства, невольного зла и нелепой роскоши», ему хочется быть коллежским регистратором. И в финале к нему вваливается толпа сослуживцев и поёт:
Коллежский регистратор
Чуть-чуть не император.
Листовку пьёт запоем,
Страдаем геморроем.
А в конце повести ему встречается женщина, которая помнила его в эпоху всемогущества. И он её где-то видел, и она его где-то видела. И она говорит: «Я, помнится, вас видела где-то, но вы были совсем-совсем другой, совсем не такой». Он был окутан флёром всемогущества. И как же он им распорядился? Простой и добрый малый, но мало быть простым и добрым малым. Малый – он и есть небольшой. Пафос этой купринской вещи странен, но мне в каком-то смысле он близок, потому что время добрых кончилось, с добрыми слишком легко сделать всё что угодно.
Мне возразят (и мне уже возражают), что нельзя сравнивать Куприна с Буниным, потому что Бунин – высокое искусство, а Куприн – беллетристика. Ребята, а чего вы наезжаете, собственно, на беллетристику? Дафна дю Морье всю жизнь прожила с клеймом беллетриста, но как писатель она выше и талантливее, чем Мёрдок. Дю Морье заботится о напряжении сюжета, об обрисовке персонажей, о сложной и нестандартной мысли. Об этом всём и должен заботиться беллетрист. Беллетрист хочет, чтобы его было интересно читать. А Мёрдок пользуется кредитом читательского доверия и может позволить себе написать такую нудную вещь, как «Море, море», «Алое и зелёное» или «Под сетью». «Чёрный принц» – ещё более или менее приятное исключение из этого.
Так вот, посмотрите, Куприн – конечно беллетрист. И он никогда этого не скрывал. Он газетчик, он массу рассказов написал в газеты – например, такие как «Чудесный доктор», «Улыбка ребёнка» или изумительный рассказ «Травка». Но Куприн при всём при этом заботится о читателе, и в этом ничего плохого нет. Он хочет, чтобы читателю было интересно. Он старается, чтобы читатель не терял ни на секунду нити повествования. И я ничего дурного не вижу в беллетризме.
У Куприна, конечно, есть чудовищные провалы вкуса. Но, как уже было не раз сказано, гению вкус необязателен, во-первых. Во-вторых, Куприн пользуется этими штампами иногда для пародий. И тоже, ребята, простите меня, но пародии Куприна – одни из лучших в русской литературе. Вспомните его потрясающую пародию на Горького – «Дружочки»: «В тени городского общественного писсуара лежали Мальва, Челкаш и я… Мальва была прекрасна… Правда, отсутствие носа красноречиво намекало об её прежних маленьких заблуждениях». Абсолютно горьковский стиль! Или потрясающую его пародию на Бунина: «Сижу я у окна, жую мочалу, и в моих дворянских глазах светится красивая печаль».
Куприн умеет поиграть со штампами массовой культуры. И думаю, что эта игра читателю необходима, потому что Куприн под маской штампа проникает в читательское воображение, в его сознание. Кстати, есть запись голоса Куприна, он там читает своё стихотворение переводное. Послушайте, какой это умный голос. И Куприн – прежде всего умный и сильный писатель, каких в русской литературе очень мало.
[17.06.16]
Лекция сегодня будет, по всей вероятности, о Тынянове. Я, конечно, не специалист. Я недостаточно много читал его литературоведческих работ и думаю, что совсем недостаточно критических статей. Но, по крайней мере, все его художественные сочинения я знаю довольно прилично.
Пока же по традиции – вопросы.
– Нельзя ли несколько слов о творчестве Эдуарда Багрицкого и о его судьбе? Относите ли вы его к поэтам «первого ряда»? Близок ли он вам? И не находите ли вы, что «Контрабандисты» написаны не без влияния «The Rhyme of the Three Sealers» Киплинга?
– Не думаю, что конкретно под влиянием этого текста, хотя возможно, что и его тоже. Конечно, некоторое влияние Киплинга было, но гораздо большее и гораздо более отчётливое влияние Гумилёва:
И пахнет звёздами и морем
Твой плащ широкий, Женевьева, —
это прямо к Багрицкому перекочевало.
Багрицкий – типичный поэт «южной школы». Это такие люди, как Катаев, Ильф и Петров, Гехт, Бондарин, Олеша в значительной степени – те, кого я в разное время называл. Примыкает к ним и Бабель, хотя он несколько наособицу всегда. И весь этот «одесский десант» отличается двумя существенными качествами.
Во-первых, в них есть определённый одесский провинциализм (провинциализм, конечно, в хорошем смысле). Одесса – это одна из культурных столиц империи, но всё-таки это столица вторичная по отношению к Петербургу и Москве. Петербургские и московские веяния в Одессе обретают какое-то особое обаяние, воспринимаются очень живо и очень горячо, пропитываются одесским солнцем и какой-то такой одесской неистребимой пошлостью. Это ничего плохого о городе не говорит, потому что пошлость вполне может быть и эстетическим фактором, такой высокой культурой. Это тоже одна красочка на палитре. Конечно, когда Багрицкий пишет:
Над нами гремели церковные звоны,
А мы заряжали, смеясь, мушкетоны
И воздух чертили ударами шпаг!
Нам с башен рыдали церковные звоны,
Для нас поднимали узорчатый флаг,
А мы заряжали, смеясь, мушкетоны
И воздух чертили ударами шпаг, —
это совершенно сознательная вторичность. Или:
Там, где выступ холодный и серый
Водопадом свергается вниз,
Я кричу у холодной пещеры:
«Дионис! Дионис! Дионис!»