В этом смысле и «Пушкин» – тоже вещь из внутреннего опыта, но она, по выражению Шкловского, написана «вдоль темы», это описательная книга. А вот «Смерть Вазир-Мухтара» – это роман, где состояние показывается, где мы проживаем изнутри состояние Грибоедова, состояние доктора, состояние Мальцова. Это записки очень умного, очень желчного человека, который мог бы, но – незачем. Отсутствие мотивации – это самая страшная драма таких эпох, как наша.
Именно в такую эпоху написана «Смерть Вазир-Мухтара» (роман 1927 года), и дальше это всё прогрессировало. И в том-то и ужас, что современники этого не почувствовали. Это было состояние очень умного человека, прозорливо заглянувшего в следующие десятилетия. Вопрос в том, как найти для себя мотивации, когда их нет, когда исторический путь – тупик, когда единомышленники истреблены, когда во главе страны стоит Николай (там очень хороший портрет Николая), думающий только о том, как он выглядит. Кстати, описание Тынянова, конечно, восходит к эпиграмме Тютчева «Ты был не царь, а лицедей». Что делать в такие эпохи? И писать-то нельзя. Вот – честь сохранять.
Грибоедов не нашёл мотивировки. Пушкин нашёл, но нельзя не заметить, что талант Пушкина и личность Пушкина перенесли страшную фрустрацию. В диалоге с Мицкевичем – «Медный всадник» как ответ на «Олешкевича», как ответ на знаменитую элегию «Моим друзьям-москалям» (в переводе В. Левика – «Русским друзям») – Пушкин совершенно чётко даёт понять, в каких условиях приходится ему жить и писать: в условиях вечного конфликта гранита и болота. Да, он нашёл для себя там органическую нишу – транслятора государственной воли вниз, транслятора народных надежд наверх. Но такая ниша бывает одна – для великого поэта. А Грибоедов в эту нишу не помещается. Грибоедов – фигура пограничная, почему он и живёт за границей, пересекает границы, он дипломат. И эта пограничность его приводит к тому, что в нём есть и Чацкий, и Молчалин, в нём есть и борец, и карьерист, есть и конформист, и человек чести.
Это драма и Тынянова тоже – потому что Тынянов тяжело переживал свой статус официального учёного. Есть замечательный диалог его с Чуковским, записанный Корнеем Ивановичем, где Тынянов говорит: «Ведь страшно признаться, что любишь колхозы, потому что упрекнут в сервильности». Невозможность быть искренним патриотом, честным патриотом мучает Тынянова. Он хочет, как и Пастернак, «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком», но у него вкус слишком хороший. Поэтому Тынянов – конечно, обречённая фигура.
Теперь о «Восковой персоне», которую совсем не понял Ходасевич, изругав её. Вот пример самой субъективной статьи – более грубой, чем у Маяковского. Ходасевич хочет Тынянова уязвить побольнее и пишет, что в литературной группе формалистов почётнее всего было быть открывателем-новатором, а самое постыдное было быть эпигоном. Так вот, Тынянов, по мнению Ходасевича, – «самое постыдное», он именно эпигон. Ну, когда ты пишешь о человеке, который является основоположником этой группы (вместе с Якобсоном и Бриком), об отце «формального метода», то хоть прочитай для порядка «Проблему стихотворного языка»! Любишь ты, не любишь Тынянова, но хоть понимай, что основы советского стиховедения, основы стиховедения XX века заложены им! Прочти всех архаистов и новаторов, а потом уже будешь судить о том, кто эпигон, а кто – нет. И Якобсон, и Брик, и Шкловский оглядывались на Тынянова как на учёного наиболее универсального. «Восковая персона», в которой Ходасевич пристрастным своим глазом увидел только стилистическое упражнение, – это как раз страшная повесть о костенеющем времени, о постреформенной России, о том, как в России исчезает движение и заменяется тотальной имитацией.
Пожалуй, ещё более откровенная вещь в этом смысле – «Подпоручик Киже», где один человек возникает из-за описки, а другой из-за этой описки исчезает, вычеркнут из списков и больше не существует (в России жив только тот, кто есть в списках). «Подпоручик Киже» – это довольно тонкая и довольно интересная вещь. И, кстати, образ Павла там замечательный – может быть, более гротескный и менее глубокий, чем у Мережковского, у которого Павел – «Гамлет на троне». У Тынянова Павел тоже жертва, но он и зверюга, в нём есть садическое начало. Он и с солдатами безобразно обращается, и с офицерами, он срывает постоянно зло на окружающих. И можно сказать, что к последнему году жизни это уже просто душевнобольной.
Но изначально Павел – человек, который действительно мечтал реформировать многое в России, просто Россия его сожрала и не в своё время он начал. А так это человек с потенциями великого реформатора, и главное, человек искренний, человек по-своему доброжелательный, просто замученный. И у Тынянова о Павле в «Подпоручике Киже» сказано хотя и с огромной иронией (почти с издевательской), но и с глубочайшим сочувствием, потому что роль личности в российской истории печальна: любая тенденция сжирает личность, прежде чем она успеет что-то сделать.
Нельзя не сказать о теоретических работах Тынянова и в особенности о его литературной критике. Я думаю, что, наверное, лучшая литературно-критическая статья двадцатых годов (наряду с рецензией Осипа Брика на «Цемент» Фёдора Гладкова) – это тыняновский «Промежуток». Кроме того, что в ней содержится довольно несправедливая оценка Ходасевича, там масса ценнейших наблюдений о том, что поэт уходит на сопредельную территорию, чтобы набраться новых навыков и смыслов – это уход Маяковского в газету, а в своё время уход Пушкина в мадригал. Это изящно дополняет теорию Шкловского о движении литературных жанров: периферийные выходят в центр, а центральные уходят на периферию, в глубину.
Второе и очень важное, что в статье есть, – это понимание творческой эволюции Пастернака и Мандельштама. Я думаю, что Тынянов был единственным человеком, который по-настоящему эту эволюцию понимал. Отсюда жажда Мандельштама увидеться с Тыняновым. Он просит его приехать в Воронеж, говорит, что в последнее время «становится понятен решительно всем, и это грозно». Но Тынянов был уже смертельно болен и не мог к нему туда, в Воронеж, приехать, ограничился пересылкой денег.
Не только «Промежуток», а большинство литературно-критических диагнозов Тынянова было очень точным. Конечно, это было жестковато. Он не понял совершенно, например, «Хулио Хуренито». Вот Шкловский оставил знак вопроса, а Тынянов припечатал в статье «Литературное сегодня»: «Роман Эренбурга – это отражённый роман, тень от романа»; «…в кровопролитиях у него потекла не кровь, а фельетонные чернила…»; «герой стал у него легче пуха, герой стал сплошной иронией»; «…у него все герои гибнут – потому что невесомы и умеют только гибнуть». Ну, может быть, это просто другая проза. Зачем от всех требовать плоти, достоверности, психологизма? Бывает роман-фельетон, и он бывает ещё прозорливее.
Но тем не менее большинство тыняновских диагнозов, большинство тыняновских оценок удивительно верны, поэтому Маяковский и говорил ему: «Давайте, Тынянов, разговаривать, как держава с державой». И проза Тынянова, и его литературная критика (я не беру сейчас литературоведение совершенно гениальное) – это в первую очередь пример трезвого, неустанно работающего, прекрасно организованного ума, пример интеллекта, сильного чувства истории и беспощадной честности к себе. Читайте Тынянова – и вам станет ясно, зачем жить.