писатель радости. Борхес испытывает счастье, копаясь в своих книгах. А когда он ослеп, кажется, что он счастлив оттого, что ему больше не видеть всей этой дряни, что он погружен в абсолютно герметичный мир. Идеал мира по Борхесу – это Вавилонская библиотека.
А основная эмоция Лема – это та тоска, тот страх, которым пронизано, например, «Расследование», это трагическая, тоскливая, недоумённая душа Криса в «Солярисе»; это интонация скорби – скепсиса, но и скорби, – которая пронизывает позднего Лема, начиная с «Гласа Божьего».
Главная интенция Лема – тоска и неустроенность; очень неспокойный, очень неприятный, очень неправильный мир. И непонятно, можно ли его спасти. Скорее всего, нельзя. Надо придумать ему альтернативу. Отсюда – постоянное желание нащупать какой-то внеморальный, внечеловеческий костяк мира. Отсюда – уверенность в непознаваемости мира и в невозможности контакта. Ярче всего это выражено в «Фиаско». Я бы сказал, что итоговый, последний роман Лема не просто так называется «Фиаско». Это та оценка, которую он выставил человечеству в целом.
У него есть прохладный академический юмор: «Звёздные дневники», «Сказки роботов», «Кибериада». Ведь это он придумал альтруизин – это замечательное вещество, которое позволяет окружающим испытать те же чувства, что и люди рядом (и поэтому огромная толпа собирается возле дома новобрачных в первую брачную ночь). Вообще Лем выдумывает всегда довольно забавные пародии на христианскую мораль.
Но даже юмор Лема – это, в общем, юмор отчаяния. И, может быть, именно поэтому одной из самых отчаянных попыток была идея бетризации, которая так вдохновляет человечество в «Возвращении со звёзд». Помните, вернулся из космической экспедиции на Землю нормальный человек, а человечество живёт тихо, мирно, все добрые, потому что всем с рождения проводят бетризацию – подавление всех элементов агрессии. И всё, на этом закончилось развитие. Герой встречает женщину, которая ему понравилась, она не одна, но её спутник не может её защитить, отстоять. У него нет собственнического инстинкта. Ну, увели – и ладно.
У Лема ещё была замечательная пародийная антиутопия «Мир на Земле» – о том, как всё оружие выделилось на Луну и там продолжало между собой воевать. И оно породило эту смертельную убийственную пыль, которая, попав на Землю, опять продолжала воевать, потому что человечество не может выделить из себя своё зло. Такая тоже вечная фантазия на тему доктора Джекила и мистера Хайда.
Главное для Лема – это, конечно, страшный, непознаваемый мир, окружающий нас, и иллюзорность наших попыток, этических попыток прежде всего. Иллюзорность навязать миру тот или иной закон: христианский, этический, эстетический, какой угодно. Мир не принимает человека, мир отторгает его на всех этапах.
В «Маске» – по-моему, самом удачном рассказе из малой прозы Лема – замечательно ставится вопрос о том, может ли программа сама перепрограммировать себя. И получается, что не может. Человек не может стать результатом собственного воздействия, потому что, даже если попытается убежать от предназначения, это предназначение его настигнет. Лем неоднократно признавался, что больше всего в жизни его занимает соотношение случайности и закономерности. И, в общем, он приходит к выводу (нигде внятно не прописанному, но чувствуется, слышится у него этот вывод), что всё-таки закономерность сильнее, что всё-таки мир организован по неким законам. Другое дело, что эти законы принципиально человеком не познаваемы, потому что – вот здесь внимание! – эти законы принципиально бесчеловечны.
Что же делает человек в мире, по концепции Лема? Он строит для себя такую спасительную камеру – отчасти тюремную, отчасти космическую, исследовательскую, – которая называется «культурой». Вот культура – это попытка продышать какую-то лакуну, какой-то тёплый воздушный пузырь в этом тотально ледяном и тотально нерациональном мире. Человек вообще в принципе, по Лему, алогичен.
И надо сказать, что одно из самых сильных и страшных объяснений лемовской философии содержится в «Гласе Божьем». Я просто прочту кусок, который когда-то меня потряс. Вот говорят: безэмоциональный Лем, холодный Лем. Посмотрите, какой он на самом деле:
«Его схватили на улице вместе с другими случайными прохожими (это воспоминания Раппопорта, одного из участников проекта. – Д.Б.); их расстреливали группами во дворе недавно разбомблённой тюрьмы, одно крыло которой ещё горело. Раппопорт описывал подробности этой операции очень спокойно. Столпившись у стены, которая грела им спины, как громадная печь, они не видели самой экзекуции – место казни загораживала полуразрушенная стена.
Раппопорту запомнился молодой человек, который, подбежав к немецкому жандарму, начал кричать, что он не еврей, – но кричал он это по-еврейски (на идиш), видимо, не зная немецкого языка. Раппопорт ощутил сумасшедший комизм ситуации; и тут всего важнее для него стало сберечь до конца ясность сознания – ту самую, что позволяла ему смотреть на эту сцену с интеллектуальной дистанции (вообще главное, что есть для Лема в мире, – это интеллектуальная дистанция. – Д.Б.). Однако для этого необходимо было – деловито и неторопливо объяснял он мне, как человеку “с той стороны”, – найти какую-то ценность вовне, какую-то опору для ума; а так как никакой опоры у него не было, он решил уверовать в перевоплощение, хотя бы на пятнадцать-двадцать минут – этого ему бы хватило. Но уверовать отвлечённо, абстрактно не получалось никак, и тогда он выбрал среди офицеров, стоявших поодаль от места казни, одного, который выделялся своим обликом.
Это был бог войны – молодой, статный, высокий; серебряное шитьё его мундира словно бы поседело или подёрнулось пеплом от жара. Он был в полном боевом снаряжении. Экзекуция шла уже давно, с самого утра, пламя успело подобраться к ранее расстрелянным, которые лежали в углу двора, и оттуда разило жарким смрадом горящих тел. Впрочем – и об этом не забыл Раппопорт, – сладковатый трупный запах он уловил лишь после того, как увидел платок в руке офицера. Он внушил себе, что в тот миг, когда его, Раппопорта, расстреляют, он перевоплотится в этого немца.
Он прекрасно сознавал, что это совершенный вздор. Но это как-то ему не мешало – напротив, чем дольше и чем более жадно всматривался он в своего избранника, тем упорнее цеплялось его сознание за нелепую мысль; тот человек словно бы возвращал ему надежду, нёс ему помощь.
Хоть он и обращался к нам, мы не были для него людьми. Пусть даже мы в принципе понимаем человеческую речь, но людьми не являемся – он знал это твёрдо. И он ничего не смог бы нам объяснить, даже если бы очень того захотел».
Это гениальная метафора мира. Мир относится к людям (Бога в лемовском мире нет), как этот немецкий офицер. Он прекрасен, он совершенен, и мир совершенен (посмотрите, какие пейзажи), но он не может говорить с человеком – человек его не поймёт, у него принципиально другая этическая система. Это очень страшное прозрение. И мы надеемся после смерти перейти в этот мир, стать его частью. Это, конечно, наблюдение гениальное. Только во время войны можно вообразить себе этот расчеловеченный мир, когда увидеть квинтян, условно говоря, как в «Фиаско», можно только в момент гибели, в момент катастрофы. И Лем допускает, что в момент смерти мы всё поймём, мы увидим наконец себя со стороны, вне плена наших предрассудков, но поделиться этим ни с кем уже не успеем.
Мне больше всего нравится «Расследование» (странным образом не «Солярис», а именно «Śledztwo»). Я бегло напомню его сюжет. Это детектив без развязки. Дело происходит в Англии, в конце пятидесятых годов. В моргах неожиданно начинают двигаться трупы. Может быть, они не двигаются, а их кто-то перекладывает. Два обстоятельства сопутствуют этим явлениям: во-первых, всегда туман; во-вторых, всегда рядом с моргом обнаруживается какое-нибудь маленькое животное, щенок или котёнок. Вот такой абсолютно иррациональный, расчеловеченный сюжет.
Тут что важно? Важно, что Лем очень точно проник в природу жанра: чем дальше семантически между собой разнесены приметы кошмара, тем это страшнее. Когда на месте преступления находят пистолет – это не страшно. А вот когда на месте преступления находят плюшевого зайца – это страшно. И когда фигуры двигаются, одновременно возникает туман и одновременно маленький котёнок рядом – это очень страшно. И, кроме того, виновником произошедшего объявляется человек, который всего лишь вывел эти статистические закономерности, потому что для нас всегда в происходящем виновен тот, кто это происходящее первым познал.
«Расследование» представляется мне очень глубоким и умным, потому что это первый роман Лема, где доказана, где выведена в центр повествования принципиальная непознаваемость мира. Лем был уверен в том, что литература будет существовать не всегда. Он был уверен в том, что искусство конечно. Поэтому он и сам всё больше отходил от искусства и всё больше переходил к публицистике.
Меня тут спрашивают, что я думаю о «Сумме технологий». «Сумма технологий» очень точно предсказала одну вещь – то, что человек развивается в сторону сращения с машиной. Машины эволюционируют, как мы знаем из «Мира на Земле», да и вообще из прочих лемовских текстов. Они эволюционируют в сторону миниатюризации, а человек эволюционирует ко всё большему с ними сращению.
Само название «Сумма технологий» восходит к Фоме Аквинскому и к «Сумме теологии», к той религиозной католической прозе, к тем латинским трактатам, в которых пытаются заняться рациональным богопознанием, познать Бога. Лем так же упорно, так же рационально доказывает непознаваемость Бога, его отсутствие. Или, точнее: «Это ведь для нас всё равно – есть он или нет. Это неважно, потому что мы всё равно не можем его познать».
Человек не может вырваться за пределы своего Я, маска мешает ему. Почему маска? Потому что мы всегда – та программа, которая обречена видеть и понимать только то, что она может. Она не может стать больше и шире. Человек недостаточен. Чувство острой недостаточности человека пронизывает всё, что Лем написал. И поэтому за его рациональными, почти трактатными сочинениями слышится такая горячая тоска, такая, до зубовного скрежета, печаль.