Но при этом Золя – мастер описаний ужасного. Все эти гнойные язвы на лице прекрасной Нана, умирающей от оспы, – тут вырвет любого читателя, который только что прочитал «Чрево Парижа».
Отсюда и главная тема Золя – это удивительное сочетание цветения и разложения. Главное содержание жизни – прекрасный, разлагающийся, цветущий сад, пустырь святого Митра, где на костях мертвецов на старом кладбище расцвела удивительная любовь Сильвера и Мьетты и расцвёл прекрасный и жуткий сад-пустырь. Вот эта взаимосвязь и взаимный переход цветения и разложения, даже, я бы сказал, сам миг перехода цветения в разложение – главная тема Золя.
Это то редчайшее совпадение, когда темперамент художника совпал с основной интенцией эпохи. А основная интенция эпохи, о которой он пишет, – это 1860–1870-е годы, переход расцвета в постепенную деградацию и гниение, начало декаданса. Правда, мы знаем, что поэтика безобразного – это есть уже и в Верлене, и в Бодлере, и в нашем Некрасове. «Цветы зла» – вот ключевое произведение этого времени, и, конечно, здесь Бодлер первый. Но после него появляется Золя как главный летописец цветущей гнили. Знаменитый сонет Бодлера «Гниль» у Золя, можно сказать, поэтически переосмыслен.
Собственно, тема «Ругон-Маккаров» и идея Золя были очень просты: он собирался написать историю одного семейства времён империи. Но главное, что там есть, – его знаменитая мечта, его идея показать слияние, если угодно (это научный же роман), двух линий, двух родов. Ругоны – это жовиальные и темпераментные карьеристы. Маккары – преступники и фантазёры. И вот из этих двух линий созидается удивительная семья Ругон-Маккаров, в каждом представителе которой соседствуют черты бурного таланта, бурной одарённости в какой-либо области. Это может быть область, скажем, любви или хозяйствования. Только Клод из романа «Творчество», как пишет сам Золя, «наследственный невроз, выразившийся в гениальности», художник, не мыслит жизни без творчества. А у остальных это гениальность другая – гениальность плоти (например, у Нана) или гениальность бунта в «Жерминале», гениальность бунтаря.
Но во всех них есть и черты болезней, черты распада. Они пришли, конечно, от тётушки Аделаиды, вдовы контрабандиста Маккара, праматери рода, которая сошла с ума. И к ней возвращается разум на одну секунду перед смертью, когда эта столетняя праматерь кричит: «Жандарм! Жандарм!» – и умирает. Потому что жандарм убил когда-то её мужа Маккара, жандарм убил когда-то её внука Сильвера в «Карьере Ругонов», и этот страшный образ судьбы – жандарм – опять появляется перед её глазами.
Золя свято верил в механизмы наследования, тогда ещё не изученные, он верил в то, что есть предрасположение, есть врождённые качества, которые человека определяют целиком и могут погубить его.
Собственно, попытка показать мир Франции 1860–1870-х годов, её разгром во франко-прусской войне, вот это всё – на втором месте. На первом была чисто биологическая, научная задача. Естественно, как всегда бывает, романный цикл перерос свои изначальные рамки. Появилась именно трагическая, мощная поэма, как гигантский собор с двадцатью колоннами. Получилась поэма упадка, разложения, красоты, получилась самая точная сага о парижских 1870-х годах. Ведь Париж до сих пор живёт теми годами, стилизацией модерна. Начало модерна, эпоха Тулуз-Лотрека, эпоха «Мулен Ружа», эпоха парижских варьете, Парижской коммуны, которая кончилась крахом и попыткой национального примирения, воплощённой в церкви Сакре-Кёр, – такое пиршество на могиле, пиршество на гробах. И вот эта тема пиршества на гробах у Золя везде. Очень сильна финальная сцена «Человека-зверя», когда пьяные, орущие солдаты отправляются на войну: везёт их поезд, а поезд без машиниста. Машинист выпал, погиб. А поезд несётся в ночи, набирая скорость, сыплет искрами! Ясно, что сейчас он или столкнётся, или с рельсов сойдёт – ну, гибнет! Вот эта воинственная, пьяная толпа, орущая песни, несущаяся к гибели, – это, наверное, самый страшный образ человечества. Но писателю история рисовалась вот такой, да: пьяная орда, летящая в катастрофу.
Золя сам по себе, конечно, человек изумительно чётких нравственных позиций, изумительно чётких правил. Отсюда – «J’accuse» (вот это знаменитое «Я обвиняю»), статья в защиту Альфреда Дрейфуса с абсолютно точным раскрытием механизмов этого тёмного процесса; его гениальная тетралогия «Четыре Евангелия», попытка выстроить положительный образ мира; его цикл «Три города», из которых наиболее известен и чаще всего печатался у нас «Лурд» – такая совсем не в духе Золя несколько истерическая книга о религиозном возрождении, о религиозной вере, экстатической.
Но если начинать читать Золя с чего-то (если брать мой личный опыт в этом плане), как мне кажется, лучшая книга для этого – это «Карьера Ругонов», первый роман в цикле, который я прочёл когда-то за один день, мне было лет одиннадцать. Настолько он меня потряс!
Понимаете, писатель проверяется на описаниях. Поди ты так, как Грин в «Крысолове», пять страниц описывай пустой банк, пустой архив. Поди ты так, как в «Недотроге» у того же Грина, десять страниц описывай ботанический сад, пусть и состоящий из странных растений, вымышленных. А поди ты опиши вот так, как Золя, пустырь. Ведь весь зачин романа, его гигантский пролог – это описание пустыря святого Митра, вот этот благоухающий сырой землёй, листьями, тлением, огромный сад на окраине Плассана, насколько я помню. Попробуй так опиши вот этот цветущий сад на костях мертвецов! Когда Сильвер умирает, он слышит, как «древние мертвецы страстно призывали его». Я почти наизусть книгу помню.
И вот этот его роман с крестьяночкой Мьеттой – роман пятнадцатилетнего Сильвера с четырнадцатилетней Мьеттой, которая в силу раннего развития уже больше знает о физической любви и тянет его всё время перейти последнюю грань, – это самая поэтическая, самая нежная книга о любви, наверное, в мировой литературе. И вместе с тем – самая страстная книга о сдержанной страсти, дико рвущейся наружу.
Когда это читаешь, то понимаешь, о чём писала Елизавета Кучборская применительно к Золя. Он был её любимым писателем, и Кучборская, знаменитый лектор журфака, умудрилась о нём написать замечательную книгу. Конечно, только на кафедре Ясена Засурского могла такая книга появиться. Там довольно наглядно доказывается, что на самом деле реализм (для семидесятых годов это абсолютная сенсация) не справляется с миром; что для того, чтобы написать реалистическую книгу, нужно обладать гораздо большими способностями и большим творческим спектром. Ползучий реализм ничего не может сделать, а вот поэтический натурализм Золя – удивительное сочетание такого декадентского, почти религиозного экстаза саморастраты и при этом внимание ко всему болезненному, ко всему самому грязному, мерзкому – вот это способно дать образ Франции!
Конечно, Мопассан бывал и тоньше, и изобретательнее, и фантастичнее. Конечно, Флобер стилистически гораздо изящнее. Но мы же не можем требовать изящества точёной статуэтки от собора. А Золя воздвиг собор, на фресках которого запечатлены абсолютно содомские сцены.
Какие романы Золя я рекомендовал бы читать? Конечно, «Страницу любви» – такой странный, религиозный роман о девочке, одержимой какими-то болезненными виде́ниями, о вот этой Жанне – хрупком, умирающем непонятно от чего ребёнке. Это замечательная книга.
Я никому не рекомендую «Радость жить», потому что она, я бы сказал, слишком здоровая. Вот Золя – здоровый человек – не умел писать о душевном здоровье. А вот такие вещи, как «Западня»… Да ещё если кто хочет, посмотреть сначала вахтанговский спектакль с гениальным Владимиром Этушем, чтобы лучше понять этот ужасный мир…
Ну и уж тем людям, которые считают, что у них крепкие нервы и что им ничем нельзя испортить аппетит, советую: почитайте, ребята, «Накипь». Бодлеровская «Падаль» вам покажется игрушкой.
Конечно, кошмаром советского студента был «Жерминаль», который входил всегда в программу. Потому что ну как? Это же роман о восставшем пролетариате! Но в нём одна из самых сильных эротических сцен во французской литературе – это когда героя и его возлюбленную, к которой он никак не мог прикоснуться, завалило в шахте. Она бредит, ей какие-то цветы рисуются. И он обладает ею среди этих стекающих потоков воды, и угля, и каких-то отдалённых звуков, в которых он надеется расслышать спасение… Потрясающая сцена!
Но я рекомендую прежде всего «Карьеру Ругонов». Если кому-то захочется сейчас испытать страшный порыв, страшную жажду жизни, прочтите эту книгу. Хотя предупреждаю вас: на ночь это, наверное, не самое лучшее чтение.
Реальность внелитературная и реальность литературная(Варлам Шаламов, Алесь Адамович, Светлана Алексиевич, Евгений Шварц, Людмила Петрушевская)
[23.10.15]
Добрый вечер, точнее, доброй ночи, дорогие друзья!
Пока вопросы.
– В чём прелесть рассказа против большой формы (романа, саги), и что возможно воплотить лишь в нём?
– Я говорил много раз, что рассказ – по-моему, это сон. Рассказ должен быть как сон – страшный, или прекрасный, или смешной, но иррациональный в любом случае. В рассказе на крошечном пространстве надо добиться невероятного стилистического напряжения.
Знаете, куда, кажется, будет эволюционировать рассказ? В каком-то из литературных журналов («Новое литературное обозрение», статья Евгения Пономарёва «Неопубликованный рассказ Бунина») напечатаны неопубликованные материалы из архива Бунина. Там есть рассказ «Смерть в Ялте». Мне кажется, что это то, к чему придут когда-нибудь новеллисты. Собственно, он состоит из отрывочных коротких фраз. Это о том, как умирает от чахотки девушка прекрасная, как её хоронят и как она разлагается. Очень трудно принять этот текст за нормальную прозу, очень страшно, но это та жестокость, к которой пришёл поздний Бунин, отчасти за гранью искусства. Но попробуйте это прочесть именно как пример нового телеграфного стиля – ещё более лаконичного, чем у Хемингуэя. Страшная выпуклость деталей! И там, я не знаю, двадцать строчек.