Поэтому читайте Синявского.
[11.12.15]
Лекция будет про «Волшебную гору», тем более что очень много вопросов про Томаса Манна. Как-то странно пришло время для этого писателя, который, казалось бы, уже безнадёжно погребён в XX столетии, но тут вдруг оказалось, что XX столетие весьма причудливо продолжается.
Как всегда, начинаю отвечать.
– До каких границ, на ваш взгляд, возможна интерпретация классики?
– Интересный вопрос. Видите ли, если вы сохраняете фабулу, и основные черты, и трудноуловимое, что принято называть «настроением» (хотя я сам не очень люблю этот лирический термин), у вас есть достаточный простор в переводе текста, например, на кинематографический язык.
У Карена Шахназарова, на мой взгляд, в лучшем его фильме «Палата № 6» вообще применён приём «мокьюментари» (псевдодокументальности) – снято как документальный рассказ. Причём там Рагин не умирает, с ним удара не происходит, а просто паралич. И он танцует даже на новогоднем сборище у психов, какие-то конфеты получает, подарки… Вот такая невыносимо грустная сцена. И финал такой мощный с этими двумя дегенеративными девочками… Просто блестящая картина! Всё понимает человек. Вот позволил себе очень многое изменить, но дух Чехова, чеховские издевательства, чеховское отчаяние поймал.
– Выскажитесь по поводу романа Залотухи «Свечка». И вообще по поводу «Большой книги» довольно много вопросов.
– Мне кажется, что «Свечка» Валерия Залотухи наиболее значительное (и не только по объёму) произведение, которое на эту премию было выдвинуто, но автор не дожил, к сожалению, до «Большой книги», и поэтому давать первое место было бы как-то не совсем корректно, а третье – явно мало. Вот и правильно решили дать второе. Роман Валерия Залотухи – это замечательная хроника девяностых годов, очень точная, по-сценарному компактная, невзирая на огромный объём. И это единственный роман во всём шорт-листе, в котором есть определённая формальная задача, формальная сложность, потому что он многожанровый: там и стихи, и биографии, и политические, и лирические отступления, и многогеройность, и полифония, и много голосов. В общем, это серьёзная книга.
Остальные произведения в этом году – в частности, премированный роман Яхиной и премированный роман Сенчина – они хорошие, они безусловно добротные, но это тексты, которые не выделяются из советской традиции. Роман Гузель Яхиной «Зулейха открывает глаза» написан в традиции Айтматова («Ранних журавлей» и прочего), хотя он жёстче, конечно, – и политически жёстче, и фактурно. Сенчин не скрывает того, что он, по сути дела, в новых обстоятельствах транспонирует, переписывает «Прощание с Матёрой» – «Зона затопления» и посвящена памяти Распутина. Это хорошая проза, но она ничего не прибавляет. Мне кажется, что Сенчин раньше был как-то мощнее и мрачнее. И я жду, продолжаю ждать от него нового. И любимая мною Анна Матвеева, которая сейчас пишет, по-моему, не так сильно, как вначале… Тот же «Перевал Дятлова» был всё-таки формальным экспериментом. Даже «Небеса» более формально интересны и более отважны. Все переписывают какой-то советский большой стиль. Мне бы хотелось чего-то принципиально нового.
– В одном из выпусков вы говорили, что в России нет современной драматургии. Хотелось бы узнать ваше мнение о творчестве Николая Коляды.
– У меня негативное мнение о творчестве Николая Коляды. К сожалению, не могу вас порадовать. И вряд ли вам это интересно по большому счёту. Мне кажется, для того чтобы была драматургия, она должна быть в социуме, должно быть какое-то движение времени. Посмотрите: все вспышки русской драматургии отмечены в периоды, когда что-то происходило в стране и мире. Драматургия первой реагирует на перемены: на войну, на оттепель, на новые типы – как Владимир Арро, на новые коллизии – как Виктор Розов, на какие-то новые жанры, например, как новая драма. Я могу её любить, не любить, но она была. Значит, что-то должно произойти.
А теперь поговорим о Томасе Манне и конкретно о «Волшебной горе».
Меня с этой книгой фактически насильно, заталкивая её в меня, познакомила Елена Иваницкая – один из моих самых любимых критиков и вообще один из самых важных людей в моей жизни; сейчас она ещё и прозаик превосходный. Она мне объяснила, почему надо читать Томаса Манна.
Как сейчас помню, я жену ждал из роддома с Андрюшей, а Иваницкая пришла помочь мне навести чистоту в квартире, думая, что я это сделать сам не смогу. Она пришла, и мы сели в кухне передохнуть, чаю попить, потому что выгребли из квартиры ну всё, что только можно, довели её до полной стерильности. И она мне пересказывала «Марио и волшебника». Представляете, тридцать один год мне был, а я «Марио и волшебника» ещё не читал. И, клянусь вам, как всегда, в её пересказе это было гораздо интереснее, чем в оригинале.
Томас Манн – конечно, один из величайших новаторов XX века. Он радикально реформировал жанр романа. В сущности, философский роман XX века только им по-настоящему и представлен. На его фоне и Сартр, и Камю, и Фаулз всё-таки гораздо более формальные, более традиционные. «Волшебная гора» – это такой чудовищный монстр, роман-монстр. Точно так же и абсолютное чудо его тетралогия про Иосифа, хотя она мне кажется дико многословной. Я согласен с Пастернаком, что Манн ленится выбрать одно слово из десяти и поэтому приводит все десять. Но местами, кусками это замечательное чтение. И можно понять его машинистку, сказавшую: «Наконец-то понятно, как оно всё было».
Мне кажется, что лучший роман Манна – это «Доктор Фаустус», самая глубокая и сложная его книга. Это роман-эссе, история жизни композитора Адриана Леверкюна, написанная его другом. Но чтобы понимать роман по-настоящему, надо очень хорошо знать немецкую литературу, немецкую историю и в особенности музыку, додекафоническую систему, потому что Шёнберг – безусловно, один из прототипов главного героя.
Что важно в этой книге? В ней разобрано главное заблуждение века, вот тот самый демонизм, что зло соблазнительно, что зло – великий обманщик. И сифилис, который переживает герой, – это метафора увлечения злом. Вот эти булькающие в позвоночнике пузырьки, которые ласкают мозг и внушают мысль о собственном величии, – ну, такой случай Врубеля, если угодно. И там, пожалуй, точнее всего предсказан случай Лени Рифеншталь, потому что отказ художника от морали иногда приводит к художественным результатам, но эти художественные результаты похожи на огромных рыб на страшной глубине: они красивы, но совершенно бездушны; красивы, но совершенно не нужны.
«Волшебная гора» – это роман, в сущности, на ту же тему, роман, во многих отношениях предсказавший главные коллизии XX века, но роман не в пример более аморфный и не в пример более трудный для чтения. Трудный просто потому, что там ничего ведь особенно не происходит. Но всё, что в этом романе сказано, для XX века оказалось очень живо. Манн написал его, пройдя через соблазны национализма, через страшные соблазны немецкого фашизма, которые его коснулись не в последнюю очередь.
Ну, вы знаете, как этот роман появился. Манн поехал к своей жене Кате Прингсгейм (Прингсхайм) в туберкулёзный санаторий, и там случилось с ним что-то вроде вспышки туберкулёза – может быть, в силу какой-то эмпатии, потому что он всегда переживал то, о чём говорят и на что жалуются другие. Он решил написать небольшой сатирический рассказ о том, как живут люди, безумно озабоченные собственным здоровьем, но рассказ разросся у него в гигантскую эпопею, которую он писал сначала до 1914 года, потом на четыре года бросил, закончил в 1920-м, а издал в 1924-м. Собственно, хотя Нобелевская премия формально присуждена ему за «Будденброков», но, конечно, без «Волшебной горы» ничего бы не было.
Ганс Касторп, молодой мальчик, ему, кажется, двадцать два года. Он приезжает в туберкулёзный санаторий в 1907 году к своему двоюродному брату (тот потом умирает). В этих снегах сам Касторп начинает чувствовать лихорадку, перепады температуры, жар (это всё замечательно описано). Выясняется, что у него в лёгких тоже какие-то патологии, и он остаётся в лечебнице на семь лет, влюбляется в русскую пациентку, такой эротический символ по имени Клавдия Шоша, в которую все влюблены. Влюблён в неё и магнат Пепперкорн, который гибнет потом от кровотечения (после оказывается, что это самоубийство). Но это всё не так принципиально. Принципиальны там по-настоящему две фигуры: итальянец Сеттембрини – масон, но при этом продолжатель традиций европейского гуманизма, и еврей, перешедший в католичество, иезуит Нафта – носитель консерватизма, носитель консервативных представлений.
Главное, что есть в романе, – это дискуссия между Сеттембрини и Нафтой и их дуэль, в результате которой Сеттембрини стреляет в воздух, а Нафта стреляет себе в висок. И очень многие думают: почему Нафта не убил Сеттембрини? Он же в бешенстве, что в него не стреляют. Я думаю, здесь показана самоубийственность фашизма. Нафта – это, конечно, фашизм, начало нацизма. И то, что он сделан евреем, – глубокая мысль: еврей, отказавшийся от еврейства, устыдившийся еврейства.
Но главная мысль не в этом, мне кажется. Главная мысль в том, что традиционные ценности противопоставлены ценностям консервативным. Вот это очень важно: традиции и консерватизм – две разные вещи. Консерватизм, как он представляется Нафте, – это культ запрета, строгости, тоталитарности. Все тоталитарные соблазны XX века в Нафте персонифицированы, и именно поэтому он так любит старину (что естественно для архаического культа), старина для него – олицетворение всех добродетелей. Кроме того, для Нафты характерен в чистом виде нравственный релятивизм, потому что для него нет совести, а есть целесообразность, государственная необходимость, дух века. Он объявляет Сеттембрини безнадёжно устаревшим, а Сеттембрини называет его растлителем.
Но Нафта кончает с собой не потому, что он пришёл к мысли о самоубийственности нацизма, или не потому, что у него проснулась совесть. Нет, ничего подобного! Нафта ставит грандиозный эксперимент: он ждёт, пока Бог его остановит, он сознательно проповедует зло, и в мире остановить ему некому. Он сам останавливает себя. Это такое кирилловское самоубийство (я имею в виду «Бесов»), попытка встать наравне с Богом. «Что же ты не можешь ничего со мной сделать? А только я могу сделать что-то с собой!» – это проявление сатанинской гордыни. Но эта сатанинская гордыня в конце концов сама устраняет себя из мира – и тем оказывает ему большое благодеяние.