Много лет после меня.
Нарочитая простота и нарочитая бесхитростность стихов Слуцкого не должны вас обманывать. Главная его книга, им так и не собранная, называлась «Неоконченные споры». Партия Лужина и Турати, главная партия XX века, условно говоря партия вдохновения и расчёта, партия рациональности и чуда, не закончена. Большинство поэм XX века тоже не закончены. Нельзя же считать законченным замысел «Про это»: поэма о несостоявшейся любви, о невозможности любви разрешается каким-то совершенно общим местом. «Спекторский» не закончен или закончен искусственно. От «Поэмы без героя» Ахматова двадцать лет не могла оторваться и не считала её оконченной, печатаются разные версии. «Стихи о неизвестном солдате» Мандельштама – главная его оратория – существовала во множестве версий. Эти споры не могут иметь разрешения, в этой войне нельзя победить, потому что одно без другого невозможно.
Я думаю, что партия Лужина и Турати не может быть закончена именно потому, что Турати – это своеобразный двойник Лужина, это партия Лужина самого с собой. Поэтому единственный выход из ситуации – самоубийство. Вот почему этот роман мне кажется таким важным. Сколько лет было Лужину? Думаю, двадцать семь – двадцать восемь.
– Вы не ответили на два моих вопроса, – действительно тяжкий грех! – о Михаиле Осоргине и Сергее Клычкове. Хорошо бы исправить.
– Сейчас исправим!
Михаил Осоргин представляется мне писателем такого же примерно класса и того же типа, что и Иван Шмелёв, то есть это крепкий третий ряд. «Сивцев Вражек» – хороший роман, но таких писателей много. Сразу хочу сказать, что о масонстве Осоргина твёрдого мнения не имею, мне это неинтересно. И вообще я считаю, что масонство – это главный миф последних пяти веков (может быть, наряду ещё с коммунизмом): на последней ступени посвящения открывается, что никаких тайн нет.
Что касается Сергея Клычкова. Это хороший поэт. «Чертухинский балакирь» – очень неплохая вещь. И у него проза есть симпатичная. Но у меня такое подозрение, что Клычкову чего-то очень не хватало. Например, однажды Ахматова побывала у него и пересказывала то ли Чуковской, то ли ещё кому-то его новые стихи:
Впереди у нас одна тревога,
И тревога позади…
Посиди со мной ещё немного,
Ради Бога, посиди!
Я поразился – какие гениальные стихи! А оказывается, в оригинале было:
Впереди одна тревога,
И тревога позади…
Посиди ещё немного,
Ради Бога, посиди!
Ахматова одну стопу добавила в нечётную строку – и это зазвучало божественной музыкой. У Клычкова этой божественной музыки не было.
Ещё мне очень нравится один мемуар о нём. Они же были соседями с Мандельштамом в 1934 году. Вот на кухне сидят вместе Мандельштам и Клычков, бухают, естественное дело (в общем, оба любили это, хотя Мандельштам меньше), и Клычков, характерно окая (а он – такой красавец-великан, русский бородач синеглазый), Мандельштаму говорит: «А всё-таки, Иосиф Эмильевич, мозги у вас еврейские». Мандельштам смотрит на него в упор, кивает и говорит: «Да. А стихи русские». И Клычков, тоже на него так глянув: «Ох, стихи русские!» Когда однажды кто-то при Клюеве начал ругать евреев, он сказал, окая: «Ты при Мондельштаме живёшь!» Это тоже хорошо о нем говорит. За это можно простить даже Мондельштама.
Я, подумавши, решил всё-таки поговорить про Блока. Конечно, пятнадцать минут – это глупость. И ни за пятнадцать, ни за двадцать минут это нельзя сделать. Я слушал семинар Николая Алексеевича Богомолова о поэтах Серебряного века, и он должен был нам читать Блока. Он пришёл и сказал: «Ребята, я понял, что Блока не могу, потому что это всё равно, что про Пушкина рассказывать. Давайте я вам про Сологуба». И мы Блока перескочили. Подвиг, что Владимир Новиков умудрился в довольно тонкой книге в серии «ЖЗЛ» о Блоке так много сказать, потому что «Гамаюн. Жизнь Блока» Владимира Орлова, хоть и восьмисотстраничный, мне кажется неполным.
Поэтому говорить будем об одной только вещи, а именно о поэме, столетний юбилей которой в 2018 году мы будем отмечать. Будем говорить о «Двенадцати». О той самой поэме, про которую князь Святополк-Мирский когда-то сказал: «Если бы был передо мной выбор – оставить ли в вечности всю русскую литературу или только эту поэму, – я бы, по крайней мере, серьёзно задумался».
Почему «Двенадцать» – главная поэма для русской литературы и о чём, собственно, там идёт речь? Ведь многие, кто читал Блока и любит Блока, даже видя в ней явное сходство со «Снежной маской», даже помня триолет Сологуба про то, что «Стихия Александра Блока – // Метель, взвивающая снег», всё равно замечают немало неожиданного.
Во-первых, поэма написана на языке улицы. Для Блока вообще принципиально быть транслятором, а не ритором: он воспроизводит тот язык, который слышит и на котором думает. Поэтому поздние свои стихи он сам никогда практически не читал со сцены, во всяком случае, не читал «Двенадцать». У него нет голоса, нет голосовых возможностей для этой вещи. Читала Любовь Дмитриевна.
«Двенадцать» написана человеком, который говорит на совершенно новом языке, и этот уличный язык отражает всю какофонию Петрограда 1918 года. Это и проститутки, которые проводят у себя профсоюзные собрания:
На время – десять, на ночь – двадцать пять…
…И меньше – ни с кого не брать…
Это и писатель-вития, который повторяет: «Предатели! Погибла Россия!» Это и пёс, который воет. Это и поп (кстати, вы себе не представляете, с какой новой волной кощунства, увы, придётся ещё столкнуться России, когда она будет избавляться от нынешнего фарисейства. Тогда Блок будет казаться почти ангелом):
А вон и долгополый —
Стороночкой – и за сугроб…
Что нынче невесёлый,
Товарищ поп?
Помнишь, как бывало
Брюхом шёл вперёд,
И крестом сияло
Брюхо на народ?
Но, конечно, суть «Двенадцати» не в этом. Суть и сюжет поэмы в том, что это история апостолов, которые убили Магдалину. Вот так странно звучит это в пересказе. Двенадцать – это революционный патруль, который возглавляется Христом. И не потому возглавляется, что он идёт впереди патруля, не потому, что они его конвоируют (у Андрея Вознесенского была такая идея). Христос идёт во главе двенадцати потому, что они несут возмездие, несут гибель страшному миру:
Пальнём-ка пулей в Святую Русь —
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
Не нужно думать, что революция была только разгулом мятежа, разгулом стихии. Революция была актом конечной невыносимой усталости от всего. Революция была актом уничтожения всего кондового. Это был акт реформаторский, модернизаторский, а вовсе не буйство древней стихии. И Блок видел в этом прорыв к новому, прорыв к чистому воздуху после долгой душной спёртости.
Но ужас-то весь в том, что в вихре этой революции в России гибнет то единственное, что ему дорого. Об этом замечательный отрывок «Русский бред», который Блок пытался сделать поэмой и не довёл до конца:
Есть одно, что в ней скончалось
Безвозвратно,
Но нельзя его оплакать
И нельзя его почтить,
Потому что там и тут
В кучу сбившиеся тупо
Толстопузые мещане
Злобно чтут
Дорогую память трупа —
Там и тут,
Там и тут…
Вот это «одно, что в ней скончалось безвозвратно», и есть, может быть, душа Блока. Он себя хоронит вместе с Россией.
Гибнет и Катька, Катька-Магдалина, символ вечной женственности. Гибнет потому, что её убивает за измену Петруха:
– Ох, товарищи, родные,
Эту девку я любил…
Ночки чёрные, хмельные
С этой девкой проводил…
– Из-за удали бедовой
В огневых её очах,
Из-за родинки пунцовой
Возле правого плеча,
Загубил я, бестолковый,
Загубил я сгоряча… ах!
Почему так происходит? Некоторый ответ можно получить в любопытной (для меня, например, просто путеводной во многих отношениях) книге Александра Эткинда «Хлыст». Он очень интересно интерпретирует блоковское эссе «Катилина. Страница из истории мировой Революции» и, соответственно, «Двенадцать» и наброски неосуществлённой пьесы о Христе. Для Блока, утверждает Эткинд на основании этих текстов, революция – это отказ от пола. Пол – это то, что тяготит, это то, что делает человека прежним, архаичным, ветхозаветным. В пьесе Блока Христос не мужчина и не женщина. Почему надо убить Катьку? Потому что Катька – воплощение той самой зависимости, того бремени, того первородного греха, что был до революции. Для революции поэтика тела не существует – для революции существует освобождение от проблемы пола. И в этом смысле не зря Блок в «Катилине» цитирует последнее, странным ритмом написанное стихотворение Катулла «Аттис». Вот это, помните:
По морям промчался Аттис на летучем, лёгком челне <…>
Оскопил он острым камнем молодое тело своё.
И почуял лёгкость духа, ощутив безмужнюю плоть…
Идея скопчества, идея отказа от пола, от любви, от того символа любви, которым является Катька, – вот в этом для Блока истинная революция. Поэтому «Двенадцать» – поэма о том, что любовь должна быть преодолена, что плотской, человеческой любви больше не будет, а будет другая.
Что касается образа Христа в поэме. Блок много раз говорил и, в частности, писал первому иллюстратору Юрию Анненкову: «Я сам понимаю, что там должен быть не Христос. Я вижу Христа, ничего не поделаешь…» Он даже записал в дневнике: «…если вглядеться в столбы метели на этом пути, то можно увидать Иисуса Христа. Но я иногда сам глубоко ненавижу этот женственный призрак». Может быть, пишет он, во главе их не должен быть Христос. Но в «Записной книжке»: «Что Христос идёт перед ними – несомненно», и в поэтике Блока, в рамках его текстов именно Христос («Несут испуганной России // Весть о сжигающем Христе» – цикл «Родина»). Христос приходит как свобода, как революция и как гибель. «Я люблю гибель», – повторяет Блок всё время. Для него после революции жизни не может быть, он в этом костре должен сгореть.