И алкоголизм Шпаликова возник не на ровном месте. Он опьянялся реальностью, пока эта реальность была, а потом пил, чтобы заглушить отчаяние. Шпаликов задыхался в воздухе семидесятых годов. Он стал знаменит в двадцать лет, прославился ещё во ВГИКе – и как поэт, и как сценарист, и как прозаик. Он был сыном этой вертикальной мобильности, прямым её продолжением. А когда всё увязло в болоте, Шпаликов стал невозможен. Его самоубийство – это вечный страшный упрёк всей советской реальности семидесятых годов. Я думаю, что он был самым талантливым человеком в поколении. Талантливым настолько, что даже написанные уже в алкогольном бреду фрагменты прозы, из которых он потом сделал роман, отправив его в Нобелевский комитет, даже написанные в состоянии полураспада личности эти дневниковые фрагменты поражают точностью и глубиной. Многое, конечно, случилось из-за того, что уехал Виктор Некрасов – старший друг, заменявший ему отца. Некрасов как-то умел держать его в рамках.
Что касается его роли. Понимаете, эстетика Шпаликова непростая. Это не просто эстетика счастья, ликования, как в его сценариях ранних, кстати, очень сильно замешанных на близости к французскому кино тридцатых, к Жану Ренуару и Жану Виго в особенности. Но Шпаликов всегда чувствует трагизм бытия. Он всё-таки дитя войны, он всё-таки сирота, выпускник военного училища. Он такой же подранок, как в фильме Николая Губенко «Подранки». Этот опыт трагический в нём постоянно сидит. И, к слову, счастье героев у него всегда хрупко, всегда ненадолго.
И «Застава Ильича» заканчивается ведь мировоззренческим тупиком. Помните, там главный герой спрашивает отца: «Как мне жить?» А тот говорит: «Откуда я знаю? Я ведь младше тебя». Поколение отцов не может ответить. И прав Лев Аннинский, говоря, что через головы отцов герои пытались найти ответы у дедов, поэтому и революционный патруль ходит по Москве. Но и деды не могут дать ответа. Трагедия мировоззренческая, трагедия поверхностности этого поколения у Шпаликова была отрефлексирована и прочувствована раньше, чем у многих других. И вообще читайте Шпаликова, потому что такие сценарии, как «Девочка Надя…» или «Прыг-скок, обвалился потолок», некоторые мотивы которого вошли потом в «Нежный возраст» Сергея Соловьёва, – это классика.
Меня очень многие спрашивают, что почитать из английской литературы, чтобы составить представление об английском характере.
Я думаю, что лучше всего читать Киплинга и прежде всего «Свет погас». Это плохой роман, но очень показательный. Голсуорси, конечно. И Моэма, в особенности «Cakes and Ale» («Пироги и пиво»). Это такой хороший роман, ребята! Он немножко в тени двух других – «The Moon and Sixpence» («Луна и грош») и «Theatre» («Театр»).
Кстати, «The Moon and Sixpence» – наверное, это мой самый любимый английский роман. Он, правда, не об английском характере. Хотя, знаете, а если взять автора-рассказчика? Там же потрясающий финал – когда он рассказывает семье Стрикленда о его жизни и смерти на Таити. «Жернова господни мелют хоть и медленно, но верно», – внушительно сказал на это его английский сын. Рассказчик хотел возразить, но, сам не зная почему, подумал вдруг про таитянского сына Стрикленда, танцующего на палубе под визгливые звуки концертино. «Над ним густая синева небес, звёзды и, сколько глаз хватает, пустыня Тихого океана». Гениальный симфонический финал: синее небо и безбрежная широта океана – и самая последняя фраза: «Мой дядя Генри… Он ещё помнил те времена, когда за шиллинг можно было купить даже не дюжину лучших устриц, а целых тринадцать штук». Вот характер рассказчика в «Луне и гроше» – это и есть английский характер: иронический, печальный.
Немножечко адаптированный «The Moon and Sixpence» был в программе английской спецшколы. И я, когда его прочёл, в такой пришёл восторг! Помню, я всё допытывался у матери, в чём смысл названия. Я и сейчас не скажу, что «Луна и грош» – это «Гений и нравственность». «Луна и грош» – это Стрикленд и рассказчик. Это честный грош, если уж на то пошло.
И что всё-таки есть в английском характере? Я люблю сцену, когда доктор приходит осмотреть умершего Стрикленда, и там три абзаца описания стен, вот этой живописи фантастической, безумной, порочной – вот этот райский сад! Описана, конечно, последняя картина Гогена «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идём?». Но вот то, как она описана… Это лучше, чем у Гогена нарисовано!
И вот здесь вы поймёте, что такое характер англичанина. Восхищение перед иррациональным, восторженный ужас, преклонение перед необъяснимым – в этом корень английской глубокой религиозности. Это есть у Честертона, это есть у Уайльда, а в особенности это есть у Моэма, который при всём своём трезвом скепсисе, когда видел то, что находится за пределами его понимания, – благоговел. Человек же проверяется одним критерием – как он относится к непонятному. И вот столкновение английского духа, английского характера доктора, простого, как мычание, столкновение с гениальной живописью Стрикленда – безумной, запредельной, греховной! – это и организует книгу.
Я «Луну и грош» перечитываю где-то раз в год, просто чтобы не разучиться писать, потому что моэмовские приёмы там совершенны. Конечно, там ужасная история со Стрёвами. Стрикленд противный. Но надо уметь видеть то, что за человеком. Стрикленд же и свою жизнь сломал, а не только чужую. Гений ломает жизни. А если не ломает, то он не гений. Это ужасно. Но прежде всего гений ломает жизнь своего носителя. С Галичем ведь тоже подобное случилось: талант его распрямил, что называется, до хруста – и поломал. История о том, что́ гений делает с его носителем – это и есть Моэм.
Переходим к Богомолову.
С Богомоловым два аспекта. Первый (как у Стругацких: «Тайная личность Льва Абалкина») – тайная личность Володи Войтинского (настоящая фамилия Богомолова). А второй – это собственно художественные особенности его текстов.
Что касается личности. Ольга Кучкина довольно серьёзно занималась этой проблемой. Несколько друзей Богомолова говорили, что он воспользовался разными деталями их биографий для реконструкции своего фронтового опыта. Некоторые его друзья и коллеги мне рассказывали, что архивы, в которых побывал Богомолов, хранят следы его пребывания, всё, что касалось его прошлого, там тщательно зачищено. Хорошо его знавший Юлий Анатольевич Дубов, превосходный писатель, рассказывал мне, что у него было представление о крайне высоком месте Богомолова в иерархии спецслужб.
Наверное, Богомолов действительно обладал некими навыками, потому что, когда на него – семидесятипятилетнего – напали в подъезде трое грабителей, он одного уложил, а двое убежали. И, кстати говоря, при моём единственном общении с ним он производил впечатление большой физической мощи. У меня есть ощущение, что он действительно служил в СМЕРШе, действительно много чего повидал, и действительно некоторые вещи в его романе принадлежат к числу невыдуманных и невыдумываемых. Поэтому если он выдумал себя таким, то это гений. Если нет, то это просто очень хороший писатель.
Теперь что касается особенностей богомоловской прозы. Я хотел бы сразу отмести дискуссию о том, уместно ли поэтизировать СМЕРШ. Что это за организация, мы все себе примерно представляем. «Но где ж ты святого найдёшь одного, чтобы пошёл в десант?» – как пел Анчаров.
В чём секрет успеха романа «В августе сорок четвёртого»? Здесь надо сказать одну принципиальную вещь. Все спрашивают: что такое бестселлер, как написать бестселлер? Бестселлером становится книга, которая даёт национальному характеру возможность полюбоваться собой, возможность собой восхититься, которая этому национальному характеру придумывает наиболее льстящий облик. Мы любим себя такими честными, такими преданными долгу, как Татьяна. Вспомним, сколько девушек вам говорили: «Но я другому отдана, // Я буду век ему верна». Им нравилось это говорить, даже если они потом падали в ваши объятия. Но в какой-то момент им эта самоидентификация льстила. Вспомните, какой лестный образ русских нарисован в «Войне и мире» – люди, которых скрытая теплота патриотизма объединяет вне зависимости от того, Жюли Карагина это или княжна Марья. Абсолютно лестный образ страны нарисован в «Василии Тёркине». То есть, по тому же Пушкину: «Себя как в зеркале я вижу, // Но это зеркало мне льстит».
Вот таких два абсолютных бестселлера, выражающих национальный характер идеально точно (плюс песни Высоцкого, конечно), были в семидесятые годы: «Москва – Петушки» Ерофеева и «В августе сорок четвёртого» Богомолова. «Москва – Петушки» – это роман о том, как гениально русский человек пьёт, а «В августе сорок четвёртого» – о том, как он гениально работает, как гениально занимается азартным, весёлым, увлекательным делом. Помните, как Алёхин просчитывает Мищенко и его диверсионную группу? Я думаю, лучшее, самое сильное, что есть в этом романе, – это примерно пятьдесят предпоследних страниц, страниц внутреннего монолога, где главный герой, начальник разведгруппы, прокачивает Мищенко, и в голове у него идут три мыслительных потока одновременно, которые пересекаются.
Первый – он всё время помнит, что у дочери обнаружили опасную болезнь, что ревмокардит «точит суставы и лижет сердце». С другой стороны, постоянно повторяет себе: «Качай его, качай!..» – и перечисляет точный перечень возможных примет в документах (там иногда добавляется лишняя точка в документе, иногда – пропуск буквы), подробнейшим образом проверяет фактуру бумаги. Это дико интересно, потому что на огромном фактическом материале написано. И третий поток мыслей – он поддерживает диалог. Он вынужден поддерживать диалог с Мищенко.
Пятьдесят страниц (это примерно седьмая или восьмая часть романа) страшного напряжения, через внутренний монолог пролетаешь так же стремительно, как через Стивена Кинга, который тоже очень любит такие внутренние монологи. Это подготовлено (и подготовлено очень тщательно) всем предыдущим ходом романа.
Богомолов вообще романную технику демонстрирует потрясающе. Правильный роман построен как? Примерно пять шестых или семь восьмых его объёма писатель собирает машину, а в восьмой части эта машина едет. Ну, если это, конечно, не роман-эпопея, как «Война и мир», а, допустим, как «Анна Каренина» или как «Бесы», где три четверти действия – это подготовка к действию, а потом – бабах! – и оно сорвалось со спускового крючка и понеслось.