Для Домбровского нет плохих, нет безнадёжных людей. Когда однажды стукач, его заложивший, начал каяться перед ним, он сказал: «Да ладно, пойдём выпьем». Тот человек всё равно потом застрелился. Домбровский только не прощал одну женщину, не прощал он Ирину Стрелкову, которая, сидя прямо перед ним, цинично и нагло лгала, доносила на него на очной ставке. Прочтите письмо, опубликованное в своё время в журнале «Столица» Андреем Мальгиным. В общем, хватало, конечно… И тем не менее, когда я у вдовы его слушал записи его голоса, даже запись чтения главы из «Факультета» несёт в себе феноменальный заряд здоровья, насмешливости, едкости!
И знаете, что мне ужасно нравится? Мне ужасно нравится одна маленькая его заметка – воспоминание о Грине. Девятнадцатилетний Домбровский работал тогда в журнале «Безбожник», и ему дали задание – опросить нескольких современных крупных писателей, почему они не верят в Бога. Он выбрал Грина, потому что его любил. С потрясающе чётким вкусом он понял, что Грин – близкий ему автор, такой же в русской литературе цыган, такой же поэт радости, такой же счастливый алкоголик. Мне кажется, и пили они оба, только чтобы притупить невероятную остроту своих чувств. И вот он встретился с Грином во время одного из его немногочисленных приездов в Москву и стал ему заказывать очерк. А Грин говорит: «Нет, простите, молодой человек, я этого написать не могу». – «А почему?» – спрашивает Домбровский. «Ну просто потому, что в Бога я верю», – ответил Грин и выразил желание написать рассказ на эту тему, если нужно, или вообще любой рассказ для журнала. Но этого как раз Домбровский ему предложить не мог. Я думаю, что это один из лучших, из важнейших диалогов в русской литературе XX века.
– В фильме «Приключения Электроника» Караченцов поёт: «Я только в одном глубоко убеждён: не надо иметь убеждений!» Мне это жутко понравилось. А нравилось ли вам находить в детских произведениях сатиру на соцреализм?
– Сатиру в прямом смысле я там никогда не находил, но применительно к советскому образу жизни вещи, абсолютно недопустимые во взрослой литературе, в детской кое-как сходили. Чемпионом в этом смысле был, например, Юрий Кова́ль (или Ко́валь, как его ещё называли), который умудрялся в детских своих сочинениях протащить как-то и свой абсурд, и гротеск, и сатиру на советское общество. Другим таким мастером был Юрий Коринец, замечательный писатель.
Сейчас вообще очень мало кто помнит Юрия Томина, а это, братцы, большая ошибка, потому что именно он автор замечательной книги «Шёл по городу волшебник», впоследствии экранизированной как «Тайна железной двери». Но «Карусели над городом» мне нравились больше всего, и некоторые слова оттуда – типа «Мы никак не можем преодолеть феномен беспупковости» – до сих пор служат для меня таким же паролем, как и для других.
Я не буду называть классические детские вещи Стругацких вроде «Повести о дружбе и недружбе» или «Экспедиции в преисподнюю». В очень многих детских текстах писатели умудрялись как-то протащить… не скажу, что антисоветчину, нет, а умудрялись протащить живой, нонконформистский, яркий, талантливый взгляд на вещи.
Но самая знаменитая в этом смысле вещь – тогда ещё дилогия, а сейчас уже трилогия Василия Аксёнова: «Мой дедушка – памятник» и «Сундучок, в котором что-то стучит». Потом он дописал к ней, по-моему, лучшую часть, уже взрослую, третью – «Редкие земли». Это пророческая книга, значение и смысл которой нам ещё предстоит долго понимать.
Кстати говоря, очень ярким и талантливым детским (а по сути, совершенно не детским писателем) был Евгений Велтистов. Его тоже сейчас помнят немногие, помнят благодаря фильму про Электроника. Но лучшей его вещью, на мой взгляд, был «Миллион и один день каникул» – такая мрачная фантасмагория. И если кто-то ещё не читал повесть Велтистова «Гум-Гам» – одну из самых страшных и странных, таких сновидческих книг моего детства, – то я к ней отсылаю.
И, конечно, Константин Сергиенко, который был, кстати говоря, одним из ближайших друзей Коваля, я с ними познакомился в один день. Константин Константинович был просто выдающийся мастер. Я не говорю о такой повести, как «До свидания, овраг!», потому что спектакль по этой повести, поставленный в театре Дворца пионеров на Воробьевых горах Шендеровичем, тогда молодым режиссёром, – это было культовое зрелище. Для подростка, для десятиклассника 1983–1984 года его нельзя было не посмотреть. Это было важное духовное событие: и эта повесть про бродячих собак, которых травят, и этот спектакль с зонгами, которые Шендерович написал… Для нас для всех, для тогдашних московских продвинутых детей, это было культовое произведение.
Но я больше всего любил у Сергиенко совершенно пронзительные его вещи типа «Белого ронделя», или «Дней поздней осени», или замечательного романа о дочери Годунова Ксении «Ксения». И, конечно, мне очень нравился «Кеес Адмирал Тюльпанов. Опасные и забавные приключения юного лейденца, а также его друзей, рассказанные им самим без хвастовства и утайки», который я и сейчас считаю его лучшей вещью. Тогда он её написал в порядке дебюта, просто как халтуру. Но гений в халтуру всегда вкладывает очень многое.
Вот, страшно подумать, семьдесят лет Михаилу Яснову. Я пишу сейчас предисловие к его однотомнику. Михаил Яснов был для меня одним из главных поэтов восьмидесятых годов. Помню, в «Юности», в «Зелёном листке» тогда в первом номере всегда печатались дебюты. Я прочёл штук шесть его стихотворений – и все их до сих пор помню наизусть. Из них самое моё любимое – это «Помяну в этот вечер Елену» – воспоминания героя об античных героинях. Он петербуржский поэт, очень сильный. Потом меня лично с ним Слепакова познакомила, они дружили по детским делам всяким – он же детский поэт прежде всего. Помните его знаменитый роман в стихах «Жизнь жука»?
Жил–
Был
Жук.
Жук
Был
Мал.
Жук
Грыз
Бук,
Ел,
Пил,
Спал.
Бук
Был
Твёрд —
Жук
Был
Горд:
Он
Грыз
Год,
Он
Грыз
Ход.
Ну и так далее. В общем, Яснов был тоже одним из важных детских поэтов, который писал абсолютно взрослые стихи.
– Что вы думаете про поэта Ивана Елагина?
– Иван Елагин – двоюродный брат Новеллы Матвеевой, поэтому естественно, что, имея Матвееву в числе своих литературных учителей и любимых поэтов, я стихи Елагина знал задолго до того, как они были напечатаны в России. Я считаю, что это был очень крупный поэт. Ну, я вообще имею такую учительскую привычку немножко – расставлять всех по рангам. Я считаю, что это был поэт класса Твардовского, не ниже никак.
Иван Елагин был сыном замечательного дальневосточного футуриста Венедикта Марта, который приходился дядей Новелле Николаевне – был братом её отца Николая Николаевича Матвеева-Бодрого. Во время Второй мировой войны Елагин оказался «под немцем», через Германию в конце войны перешёл в американскую зону и остался на Западе. Он принадлежит к эмигрантам второй волны. Он по-настоящему стал известен после того, как Евтушенко включил несколько его стихов в свою антологию и появилась в «Новом мире» большая подборка. Это поэт высокого формального совершенства прежде всего и замечательного лирического проникновения, большой глубины. В каком-то смысле он был поэтом очень советским, советской лексики. Ну, советским в лучшем смысле. Очень современным – скажем так. В нём не было ничего архаического (всё-таки он сын крупного футуриста), но он хранил высокую религиозную традицию русской поэзии, гуманистическую.
Я прочту его стихотворение. Оно тоже называется, как ни странно, «Амнистия», как и стихотворение Домбровского. Что-то сегодня прямо совпадения идут.
Ещё жив человек,
Расстрелявший отца моего
Летом в Киеве, в тридцать восьмом.
Вероятно, на пенсию вышел.
Живёт на покое
И дело привычное бросил.
Ну, а если он умер —
Наверное, жив человек,
Что пред самым расстрелом
Толстой
Проволокою
Закручивал
Руки
Отцу моему
За спиной.
Верно, тоже на пенсию вышел.
А если он умер,
То, наверное, жив человек,
Что пытал на допросах отца.
Этот, верно, на очень хорошую пенсию вышел.
Может быть, конвоир ещё жив,
Что отца выводил на расстрел.
Если б я захотел,
Я на родину мог бы вернуться.
Я слышал,
Что все эти люди
Простили меня.
Что тут добавлять? Гениальный поэт. Многие мне пеняют, что я часто упоминаю слово «гениальный». Ну, если хотите, переводите «очень хороший». Перехвалить не страшно.
А теперь – о Стругацких, и конкретно о Борисе Стругацком, и конкретно о романе «Бессильные мира сего».
Роман «Бессильные мира сего», опубликованный в 2003 году, – это, к сожалению, последнее произведение (во всяком случае, последнее художественное произведение) Стругацких. Хотя меня не покидала мысль, что Борис Натанович над чем-то продолжал работать, но он сам это категорически отрицал и говорил, что замыслы приходят, но он от них отказывается. Ну, как Лем в последние годы.
Считается, что «БМС» («Бессильные мира сего») – самый сложный роман Стругацких. Я с этим готов согласиться, потому что «сожжённые мостики» – любимый приём Бориса Стругацкого, который на сюжетном уровне материализован в романе «Поиск предназначения» (помните, там варолиев мост сжигается в мозгу), – этот приём в «БМС» доведён почти до абсурда. В романе огромное количество цитат и отсылок, и они невероятно плотно расположены, страшное количество именно сожжённых мостов и недоговорённых связей. И для того чтобы ветвистая и сложная конструкция этого романа установилась в вашем мозгу, расправила там все свои крылья и пружинки, мне кажется, книгу надо перечитать раза три.