А что касается сходства Достоевского и Солженицына как художников… Солженицын как публицист зачастую сильнее, чем как художник. Уже в «В круге первом» ощущается идеологическое вмешательство автора, длинноты, сложная идейная борьба с собою советским. Солженицын-публицист, Солженицын – автор «ГУЛАГа» или «Двести лет вместе» колоссально убедителен, неотразимо привлекателен, он замечательный ритор, прекрасно оформляет свои мысли. Это же касается и Достоевского.
Расцвет художественного творчества Достоевского – это период с 1859 по 1865 год: «Игрок», «Село Степанчиково», «Вечный муж» и, конечно, «Преступление и наказание». В меньшей степени – «Униженные и оскорблённые», роман довольно вторичный, хотя и замечательный, ну, диккенсовский, очень лобовой. Но несомненно, что «Преступление и наказание» – это художественная вершина творчества Достоевского. На этом романе, пожалуй, следует остановиться поподробнее.
Много раз говорил я о том, что сюжетные схемы детективов очень однообразны, их всего восемь штук. Не буду сейчас перечислять все. Достоевский предложил свою небывалую художественную схему. Понятно, кто убил, кого убил, зачем убил. А дальше вопрос: и что теперь?
Помните, Порфирий говорит: «Есть у меня против вас махочка чёрточка». Я очень люблю детей спрашивать, а что это за «махочка чёрточка». Большинство детей сразу утверждает, что Порфирий блефует. Но это не так. Порфирий Петрович не из тех людей, которые блефуют. Не случайно это явный протагонист: сорока пяти лет, с жёлтым лицом, с постоянными пахитосками, с жидким, текучим блеском карих глаз. Это чистый Достоевский, его описание.
Порфирий не блефует. Порфирий знает, что соседом Сони был Свидригайлов, и Свидригайлов мог слышать разговоры Раскольникова с Соней, мог слышать признание Раскольникова. Это и есть «махочка чёрточка». Проблема только в том, что в следующей главе «махочка чёрточка» стреляется. Вот это наглое издевательство над всеми законами детектива!
К тому моменту, когда заканчивается «Преступление и наказание», у Порфирия Петровича нет ничего на Раскольникова. У него есть готовый подозреваемый, признавший себя виноватым, Николка, который хотел пострадать. Настоящий анализ доказательств ещё не изобретён, поэтому ни замытая кровь, ни кровь на панталонах Раскольникова, ни всякие против него говорящие факты ничего не могут сделать. А попытка подослать мещанина… Помните, когда подходит к Раскольникову мещанин и говорит: «Убивец!» – а потом низко кланяется ему? И тем не менее ничего доказательного вышибить из Раскольникова не удалось. Он признаётся на чистой совести, только на давлении, на фокусе Порфирия, проклятого психолога («проклятым психологом», если вы помните, называет Ставрогин отца Тихона). Но именно в этом и заключается фокус детектива: герой абсолютно чист.
Парадокс романа в ином. Вот в чём, кстати говоря, главная трудность при анализе «Преступления и наказания» – вопрос поставлен в одной плоскости, а разрешён в другой. Вот в этом гениальность Достоевского. Вопрос поставлен в плоскости теоретической. Почему нельзя убивать старуху? По логике вещей выходит, что старуху убить: а) можно; б) хочется; в) приятно. Ну, сам по себе факт убийства, конечно, неприятен. И «скользкий снурок», кровь, густо смазанные маслом волосёнки процентщицы, да ещё тут же пришлось убить и кроткую Лизавету, и Лизавета была ещё к тому же беременна… Ничего хорошего в убийстве нет. Но с теоретической точки зрения нет и ни одного аргумента, по которому убивать старуху не следовало. Старуха очень противная. Старуха держит в долговом рабстве весь район, весь околоток. Старуха заедает жизнь Лизаветы, и вообще эта Алёна Ивановна очень неприятная женщина. Поэтому на теоретическом уровне нельзя обосновать милосердие.
А вот на физиологическом ответ даётся: убийство раздавило убийцу. Раскольников раздавлен даже не морально, он раздавлен физиологически. Достоевский догадался о глубокой тайне человеческой природы – о том, что убийство неприемлемо физиологически. Теоретически можно оправдать всё что угодно, физиологически – нет.
Это, кстати, вызывало особую ярость у Набокова, потому что Набоков, нападая на роман (который он называл «Кровь и слюни», а не «Преступление и наказание»), имел в виду, что никогда идейные убийства, теоретические убийства не совершаются. Но Достоевский, как всегда, исходил из криминальной хроники, которую внимательно читал. Так что доверимся Фёдору Михайловичу: Раскольников убил по идейным соображениям.
А вот во что мы обречены верить – так это в то, что убийство глубоко несовместимо с человеческой природой, что расплата за него происходит на уровне просто физической болезни. Как там говорит Раскольникову его квартирная хозяйка: «А это кровь в тебе кричит. Это когда ей выходу нет и уж печёнками запекаться начнет, тут и начнёт мерещиться…» Действительно, он живёт в полубреду. Почти всё, что происходит в романе, происходит в такой зыбкой и больной реальности. И не случайно Соня говорит: «Что же ты над собой сделал?» Потому что убийство – это всегда акт суицидный, самоубийственный. Раскольников не может жить после этого. И признаёт: «Ах, я думал, я – Наполеон, я перешагну. А я оказался слаб». Так вот, Достоевский доказывает, что все слабы, что в природе человека заложен сильнейший физиологический тормоз против убийства.
Что касается самой атмосферы романа и того, как он написан. Конечно, Достоевский брал всё, что плохо лежало. Он же заимствует очень широко, и не только у Диккенса. Первый сон Раскольникова про лошадку – это, конечно, только что перед этим прочитанная некрасовская поэма «О погоде»:
Под жестокой рукой человека
Чуть жива, безобразно тоща,
Надрывается лошадь-калека,
Непосильную ношу влача.
Только лошадь у Некрасова пошла «нервически скоро», а у Достоевского её забили. Точно так же, кстати говоря, ситуация тургеневской собаки исхищена для использования в романе «Идиот» (сон Ипполита).
При том, что Достоевский тащит у большинства предшественников (и это нормально, ещё раз говорю: литература молодая, эклектичная, с точки зрения хорошего вкуса очень проблематична), всё же ему удаётся выстроить, и очень убедительно выстроить мрачную, страшную атмосферу романа – конечно, атмосферу болезненную, но написанную необычайно талантливо.
Во-первых, он совершенно гениально передаёт состояние бреда, помешательства, сна. Вспомните абсолютно абсурдистский эпизод, когда Раскольникову снится (мы не знаем ещё, что это сон), что он пришёл на место убийства старухи, видит в окне огромный красный месяц и думает: «Это, верно, он теперь загадку загадывает». Это иррациональная логика сна, только во сне приходят такие мысли. И, конечно, потрясающе найдена сцена, когда Раскольников начинает бить старуху по голове (тоже во сне), а она мелко трясётся и хихикает, хохочет. Пожалуй, в изображении страшного – в особенности страшного сна – Достоевскому как художнику равных нет. Здесь весь русский триллер зарождается и достигает высшего расцвета.
Надо вам сказать, что эти сны не имеют прямого, какого-то буквального толкования, буквального значения в романе. Вот о чём, например, сон Ипполита? Страшное насекомое с раздвоенным хвостом, похожим на трезубец, бегает по стене рядом с его головой, а потом собака Норма хватает эту щекочущую, стрекочущую, состоящую из скорлупок тварь – и укушенная в язык умирает, успев спасти хозяина. Кстати говоря, когда я об этом читал в Крыму, по стене у нас бегала огромная сколопендра, и я до сих пор помню, как мать тем же самым «Идиотом» её и прихлопнула. Это было очень страшное ощущение. Так вот, этот сон не имеет прямого толкования, но страх, ужас, отвращение, которые содержатся в нём, говорят нам о душе Ипполита и о его душевной травме гораздо больше, чем сказали бы десятки каких-то свидетельств и описаний его заблуждений.
«Преступление и наказание» – это роман идеально соразмерный, роман очень точно построенный, роман, в котором каждому герою соответствует свой зеркальный двойник. А у самого Раскольникова даже два таких страшных двойника: с одной стороны, Свидригайлов, а с другой – Лужин. Образ Лужина с бакенбардами в виде двух котлет, образ этого человека, который руководствуется «теорией целого кафтана» – пародийно осмысленной «теорией разумного эгоизма» Чернышевского, – это, конечно, блестящая художественная удача. И все в этом романе, вплоть до Лебезятникова, вплоть до Мармеладова, – именно блестящие художественные удачи.
И сколько бы ни говорил Набоков о том, что ужасно дурновкусна сцена, в которой проститутка и убийца вместе читают о воскресении Лазаря, эта сцена очень глубоко сделана. Ведь не случайно Соня накрывает Раскольникова драдедамовым платком. Это точно уловленный жест принятия исповеди – жест исповеди, потому что епитрахилью накрывают голову исповедующегося. И сцена эта при всём своём безвкусии исключительно сильна.
Пара достаточно занятных вопросов пришла про Достоевского, пока мы разговаривали.
– Почему американцы так любят Достоевского?
– Ну это как раз совершенно очевидно. Потому что американцы любят русскую душу именно такой, какой описал её Достоевский. Она позволяет им относиться к России как к некоему грозному и страшному чуду. Это такая эстетизация русского абсурда. Более того, это тот образ, в котором Россию любить приятно.
Наверное, самый наглядный образ такой России – это Грушенька из «Братьев Карамазовых». По-моему же, это образ самый отталкивающий, самый отвратительный и даже для Достоевского не слишком приятный, потому что он всё время подчёркивает: ещё немного, и она расползётся, станет просто некрасива, почти безобразна. Но сейчас, пока она просто полновата, она неотразимо обаятельна и прямо страшно хороша. Грушенька – истеричка. Грушеньке нравится стравливать мужчин. Грушенька сексуально притягательна. Помните, там один изгибчик, который отозвался на ножке в левом мизинчике, – это, конечно, прелестно. Но не надо забывать и о том, что именно Грушенька в романе – главная первопричина всего злодейства. Мы можем думать, что убил Смердяков (мы в этом не уверены, роман не доведён до конца). Но даже если убил действительно Смердяков (единственным доказательством чего являются две тысячи, им похищенные, и его собственное признание), всё равно пружина действия – это Грушенька.