о упрощенчество всегда омерзительно. Вот Улицкая настаивает на том, что человек способен предпочесть сложность, что дикость не есть норма. И в этом смысле «Даниэль Штайн» – книга о том, как человек приподнимается над своими врождёнными данностями, и эта книга для меня очень серьёзная.
Композиционно Улицкая мыслит интересно, потому что ищет новые формы повествования. Мне нравится и «Казус Кукоцкого», в котором четыре части соотносятся между собой неочевидным образом, это как бы роман в повестях. Мне нравится «Зелёный шатёр», который не просто мозаика, а такая, я бы сказал, перекладка в технике Юрия Норштейна, когда кусочки повествования накладываются друг на друга: где-то мы видим повторения, где-то мы видим куски, изложенные из разных точек зрения. «Зелёный шатёр» – книга о бесовщине русского диссидентства, назовём это так. Это старая мысль Григория Соломоновича Померанца о том, что «дьявол начинается с пены на устах ангела». В общем, это и старая мысль Владимира Войновича о том, что иные диссиденты были по своему мировоззрению тоталитарнее самых яростных тоталитариев.
Мне кажется, что «Зелёный шатёр» о том, как сохранить в душе среди всех соблазнов подполья свет истины. Что для этого нужно? Религиозность (христианская или буддистская), опыт жизни, воображение, способность поставить себя на чужое место, алкоголизм иногда. В любом случае важнее всего – сознавать себя бренной плотью. Человек – это ком глины. И не надо идеализировать этот ком; надо понимать, что ты – только эта бренная плоть. А то, что в тебе есть – душа, всё это одушевляющая, – это надо долго расчищать и тщательно охранять. Все имманентные данности – это кровь, почва, глина, навоз. А то, что ты из этого сделал, – вот это и есть человек.
В этом смысле размышления Улицкой лежат в русле иронических размышлений Натальи Трауберг или размышлений того же Померанца: это религиозность без гордыни, насмешка без глумления. Я не говорю сейчас про «Лестницу Якова». Ну, тут Кучерская очень интересно высказалась: «Это роман о ценности просто жизни». Мне, наверное, надо бы эту книгу повнимательнее почитать. Я пока не очень понял, про что она. Видимо, это какие-то вещи, которые постигаешь с годами. Пока высшим свершением Улицкой мне представляется «Казус» и рассказы. Но эти рассказы о девочках хранят ещё одну очень важную в себе мысль, на которой я сегодня закончу.
В чём эта мысль заключается? Мы очень часто обвиняем себя, а можно обвинить эпоху. И это верно. Потому что больная эпоха порождает больные коллизии (как у Тендрякова), больные чувства (как у того же Лимонова), больные вопросы (как у многих мыслителей Серебряного века). А «Девочки» рассказывают о том, как здоровую детскую судьбу калечат искусственные установления. О том, что по природе своей человек здоров, а время уродует его, и поэтому спрашивать с человека так строго не надо. Надо понимать, что он вырос под страшным прессингом, где ему ничего нельзя, где он на каждом шагу унижен. Поэтому «Девочки» – это книга высокого и очень трогательного милосердия.
В поисках утраченного идеала(Иван Ефремов, Саша Чёрный, Алексей Балабанов)
[15.04.16]
Доброй ночи! Начинаем разговор.
Довольно много неожиданно для меня пожеланий провести лекцию об Иване Ефремове. Будем говорить о нём, потому что это серьёзное, во всяком случае, литературное явление.
– Что вы можете сказать о прозе и поэзии Виктора Сосноры? Правда ли, что он непрочитанный автор?
– Я, наверное, не лучший эксперт по творчеству Сосноры. Почему? Потому что я традиционалист, а Соснора – очень радикальный авангардист. Проза его, о которой много писал, скажем, Владимир Новиков и о которой достаточно убедительно писали в разное время Андрей Арьев, Яков Гордин, все великие современники, – она вообще мне кажется чрезвычайно трудной для восприятия. Её главное достоинство – такой пружинный лаконизм, очень малое количество слов при страшном напряжении смыслов.
Что касается его поэзии, то здесь я уж совсем традиционен. Мне нравятся такие его тексты, скажем, как «Гамлет и Офелия», – замечательный лирический цикл.
Неуютно в нашем саду —
соловьи да соловьи.
Мы устали жить на свету,
мы погасим свечи свои.
На меня это, когда мне было лет шестнадцать, действовало совершенно гипнотически. И потом я очень любил… Наверное, грех в этом признаваться. Я же говорю, я люблю простые вещи у Сосноры. Ужасно я любил «Сказание о граде Китеже» («И я вернусь в тот город Китеж, туда, где вырос…»). Это довольно простое стихотворение – простое в том смысле, что ещё опущены не все звенья, ещё экономность письма, метафоричность его не доведена до той трудночитаемости, которая есть у Сосноры позднего, годах в семидесятых. Это стихи, насколько я помню, 1960–1962 годов. Мне очень нравилась его жестокая пародия на фильм «Мулен Руж» – стихотворение «Мулен-Руж», действительно очень смешное. Некоторыми строчками оттуда мы в студенческие годы радостно обменивались, типа: «Стал пить коньяк, но как не пил никто». Мне ужасно нравились (и тоже грех в этом признаваться) его ранние лирические стихи – не эти вариации на тему «Слова о полку Игореве», а то, что вошло в первую книжку «Январский ливень».
Другое дело, что в Сосноре никогда не было той захлёбывающейся шестидесятнической радости, которая мне всегда казалась несколько фальшивой. Он трагический поэт, конечно, готический поэт, поэт такого страшного взаимного непонимания. И настигшая его потом глухота, как мне кажется, даже принесла ему некоторое облегчение, как это ни ужасно звучит, потому что не надо было больше слушать всю эту ерунду. Он вообще по жизни, по образу жизни поэт одинокий, замкнутый, очень герметичный.
Но как бы там ни было, толстое «Избранное» Сосноры, тысячестраничное, которое я купил в Петербурге, – это для меня книга часто настольная, потому что бывают времена, когда его стихи мне говорят очень многое. И я считаю его, безусловно, поэтом, входящим в первую десятку ныне живущих. Другое дело, как вы говорите, что он непрочитанный. Он и не может быть толком и многими прочитан. Не нужно добиваться того, чтобы Соснора стал народным достоянием. Он именно поэт уединённых, полубезумных, маргинальных, явление очень петербургское.
– Как по-вашему, кем является Клара Цаханассьян в «Визите старой дамы» Дюрренматта? Бесом-искусительницей, которая искушает жителей города, или мстительницей, жаждущей возмездия? Кому она мстит – Иллу или городу, который её изгнал? Не провести ли лекцию по Дюрренматту?
– Дюрренматта, вы не поверите, я даже видел. Мне посчастливилось в Швейцарии коротко побывать на одном студенческом конгрессе в бытность мою ещё студентом, в 1991 году. Он с нами встретился на пять минут буквально, он был уже тяжело болен. Вот как я видел полчаса Артура Кларка и с ним говорил, так я видел и Дюрренматта. Для меня он был фигурой абсолютно мистической и легендарной – главным образом благодаря «Аварии», которую я ценю очень высоко. Ну, «Судья и его палач» – гениальное произведение. И «Визит старой дамы». Мы знаем эту пьесу в версии Михаила Козакова («Визит дамы») благодаря потрясающей игре Екатерины Васильевой и очень сильной работе Валентина Гафта. Это, конечно, мощная картина и мощная история.
Но что такое ангел возмездия, искушает ли Клара? Я не делаю здесь принципиальной разницы между возмездием и искушением, потому что месть – вообще очень сильное искушение. Для человека, который пострадал, самый страшный соблазн – это всю жизнь мстить. И у него, наверное, есть моральное право. Но дело в том, что человек пострадавший получил неизлечимую, непобедимую психотравму. И человек с этой психотравмой имеет единственное назначение – мстить. Это его единственное желание, он на этом повёрнут, это его болезнь. Не нужно думать, что это справедливое возмездие. Но и не нужно думать, что кто-то после перенесённых испытаний может сохраниться…
Вот Клара Цаханассьян – это человек с кишками наружу, человек, которого перерезало пополам. Мы не можем от неё требовать справедливости. Но пьеса о том, что зло не бывает справедливо. В мировой литературе, кстати, это действительно очень драматургическая коллизия, очень хорошая для фабулы драматургической. Есть как минимум две пьесы, которые построены на этой же коллизии. Первым вспоминается, конечно, набоковское «Событие», где главный герой, мститель, так и не появляется, но всю жизнь мстит, и Трощейкины все сидят в ужасе. А предыдущая пьеса такая – это не слишком известная, но очень удачная пьеса Горького «Старик».
У Горького вообще удачных пьес – раз и обчёлся. Я даже не считаю его драматургической удачей «На дне», потому что она удачна благодаря потрясающему образу Луки, срисованному с Льва Толстого, как мне представляется. Но настоящих драматургических удач у него две: это пьеса «Фальшивая монета», которую почти никто не ставит, и блистательная пьеса «Старик» – очень хорошая, страшная, такой триллер, где герой приезжает мстить. Он приезжает не один, с ним девушка, дева, уродливая, страшная, которая обслуживает все его интересы. Пьеса немножко недодумана, финал смазан, как у Горького всегда бывает, но грандиозное нарастание напряжения в первых трёх частях! Старик просто не такой привлекательный и не такой прелестный, как Клара Цаханассьян (да и не Васильева его играет), поэтому мы ему и не сочувствуем с самого начала.
Словом, коллизия эта не нова, и Дюрренматт не первым её разработал. Другое дело, что у него замечательный фон – жители города. И это придумано превосходно! То, как они постепенно этого Илла всё-таки сдают… И точно почувствована тяга массового человека к конформности, к убийству.
– Расскажите простым языком, – простым языком не обещаю, – почему в скандинавских странах был и есть такой расцвет сказок и детской литературы? Связано ли это с древней традицией эпоса? Если да, то с чем?
– Да нет. Тут, понимаете, такая тёмная материя, как национальный характер. Во-первых, для того, чтобы писать сказки, нужно чувство уюта, и в Скандинавии оно очень остро. Скандинавия же – это неуютное место, это горы, фьорды, эльфы и тролли (как в замечательном стихотворении Елены Эфрос), хвоя, пропасти, бездны, ветра, холод, викинги – поэтому в жилище культивируется уют. Отсюда и жанр сказки, а особенно страшной сказки, сказки Андерсена… Вот Оля Аничкова недавно очень хорошо написала об Андерсене в «Русском пионере» у Андрея Колесникова, что это действительно мастер триллера, причём триллера такого, что господь не приведи, – безумец, по сути дела. И Сельма Лагерлёф, и Туве Янссон, и в огромной степени Астрид Линдгрен, и конечно Ибсен – это всё рассказчики страшных сказок у костра, у очага. Вот это чувство уюта.