Чем Саша Чёрный отличается от Маяковского? Ведь они очень близки своей ненавистью к быту, ненавистью к человеческой природе, они близки своим смакованием чудовищных, омерзительных деталей. Ну, знаменитая «Городская сказка», помните:
«Устали, Варвара Петровна?
О, как дрожат ваши ручки!» —
Шепнул филолог любовно,
А в сердце вонзились колючки.
«Устала. Вскрывала студента:
Труп был жирный и дряблый.
Холод… Сталь инструмента.
Руки, конечно, иззябли.
Потом у Калинкина моста
Смотрела своих венеричек.
Устала: их было до ста.
Что с вами? Вы ищете спичек?»
Словом, Саша Чёрный – в некотором смысле генеральная репетиция Маяковского и в плане смакования этой всей ненависти, и ненависти к быту в том числе, и, конечно, в плане страшной тоски по человечности, которая у Маяковского, например, есть в «Дешёвой распродаже» («…за одно только слово // ласковое, // человечье»). Другое дело, что у Саши Чёрного нет тех гипербол. Но Маяковский был буквально набит, голова его была нафарширована текстами Саши Чёрного. Он при первом знакомстве с Горьким назвал его своим любимым поэтом. Вспоминает Чуковский, что он всё время его декламировал. И действительно, двух поэтов любил по-настоящему Маяковский – Блока и Сашу Чёрного. И таким своеобразным синтезом блоковского отчаяния и брезгливости Саши Чёрного он и явился.
Тут надо сказать сразу, что вопрос о сатириконцах и вопрос о Саше Чёрном – это два разных вопроса, потому что сатириконцы всегда Сашу Чёрного отторгали, и он выпал в конце концов из их круга, в «Новый Сатирикон» за Аверченко не пошёл. Но все сатириконцы были довольно разные ребята. Аркадий Бухов отличается от О.Л. Д’Ора, который и рисовал, и сочинял. И Аверченко ничего общего не имеет с Тэффи. Просто это было такое содружество необычайно талантливых людей. И раз уж весь застой Серебряного века сопровождался таким расцветом талантов, неудивительно, что и сатирические таланты тоже прекрасно себя чувствовали.
Саша Чёрный вообще ненавидит человеческое общество, он немножко похож на Чаплина, немножко похож на Игоря Иртеньева: такие насмешливые, с усиками мизантропы, всегда наособицу, всегда отдельно. Я думаю, что сегодня Иртеньев – такая настоящая реинкарнация Саши Чёрного. Просто ещё свой Маяковский не пришёл, который взял бы его приёмы, но снабдил бы ещё и сильными гиперболами.
Саша Чёрный привлекателен прежде всего тем, что проговаривает вслух вещи, которые каждый таит про себя. Вот если Аверченко – это всё-таки такая улыбка благолепная, царящая над миром, это всё-таки харьковское веселье (он же, в отличие от Саши Чёрного, выходец не из Западной Украины, насколько я помню, не из мрачных и серых областей, Аверченко выходец из роскошного Харькова, с пышного юга, и сам он такой роскошный и весёлый южанин), то Саша Чёрный – это, наоборот, поэт раздражения, скудости, скуки. И его муза – это муза брезгливости.
Жил на свете анархист,
Красил бороду и щёки,
Ездил к немке в Териоки
И при этом был садист.
Вдоль затылка жались складки
На багровой полосе.
Ел за двух, носил перчатки —
Словом, делал то, что все.
Раз на вечере попович,
Молодой идеалист,
Обратился: «Пётр Петрович,
Отчего вы анархист?»
Пётр Петрович поднял брови
И, багровый, как бурак,
Оборвал на полуслове:
«Вы невежда и дурак».
Саша Чёрный – замечательный реформатор русского стиха. Не совсем это верлибры, это разностопные стихи, иногда дольники, но он очень раскрепостил форму. Вот возьмите, например, такой почти верлибр:
Вы сидели в манто на скале,
Обхвативши руками колена.
А я – на земле,
Там, где таяла пена, —
Сидел совершенно один
И чистил для вас апельсин.
Оранжевый плод!
Терпко-пахучий и плотный…
Ты наливался дремотно
Под солнцем где-то на юге,
И должен сейчас отправиться в рот
К моей серьёзной подруге.
Судьба! <…>
Ваш веер изящно бил комаров —
На белой шее, щеках и ладонях.
Один, как тигр, укусил вас в пробор,
Вы вскрикнули, топнули гневно ногой
И спросили: «Где мой апельсин?»
Увы, я молчал.
Задумчивость, мать томно-сонной мечты,
Подбила меня на ужасный поступок…
Увы, я молчал!
Сожрал поклонник апельсин-то!
У Саши Чёрного много издевательств над любовью – но только над тем, что называют любовью обыватели. Помните «Крейцерову сонату»:
Квартирант и Фёкла на диване.
О, какой торжественный момент!
«Ты – народ, а я – интеллигент, —
Говорит он ей среди лобзаний, —
Наконец-то, здесь, сейчас, вдвоём,
Я тебя, а ты меня – поймём…»
А идеальная любовь у Саши Чёрного описана в стихотворении «Мой роман»:
Кто любит прачку, кто любит маркизу,
У каждого свой дурман, —
А я люблю консьержкину Лизу,
У нас – осенний роман. <…>
Свою мандолину снимаю со стенки,
Кручу залихватски ус…
Я отдал ей всё: портрет Короленки
И нитку зелёных бус. <…>
…Лизе – три с половиною года…
Зачем нам правду скрывать?
Вот в этом-то и прелесть, что по-настоящему любить можно любовью отеческой, любовью соседской или любовью старшего к детям. Саша Чёрный обожает этих бледных детей городских улиц, катает их в лодке, покупает сладости. Он понимает, что любить можно только тех, кто беспомощен, кто одинок. Взрослый человек вызывает у Саши Чёрного какую-то априорную брезгливость. Он любит книжки, он любит пейзажи, он любит то, чего нельзя потрогать, а «Дева тешит до известного предела» («Письма римскому другу», Бродский).
Тут многие спрашивают, есть ли у него собственно лирика. Да это всё лирика! Понимаете, не нужно думать, что лирика – это только что-то восторженное, или что-то эротическое, или что-то слащавое. Лирика может быть продиктованной и довольно мрачными эмоциями, например ненавистью, например брезгливостью. И мизантропией Саши Чёрного. Вот:
Бессмертье? Вам, двуногие кроты,
Не стоящие дня земного срока?
Пожалуй, ящерицы, жабы и глисты
Того же захотят, обидевшись глубоко…
Мещане с крылышками! Пряники и рай!
Полвека жрали – и в награду вечность…
Торг не дурён. «Помилуй и подай!»
Подай рабу патент на бесконечность.
Тюремщики своей земной тюрьмы,
Грызущие друг друга в каждой щели,
Украли у пророков их псалмы,
Чтоб бормотать их в храмах раз в неделю…
Я думаю, это немножко потом и у Блока аукнулось («Грешить бесстыдно, непробудно…»):
…Поцеловать столетний, бедный
И зацелованный оклад. <…>
И на перины пуховые
В тяжёлом завалиться сне…
Да, и такой, моя Россия,
Ты всех краёв дороже мне.
Но у Саши Чёрного нет этого умиления:
Не клянчите! Господь и мудр, и строг, —
Земные дни бездарны и убоги,
Не пустит вас Господь и на порог,
Сгниёте все, как падаль, у дороги.
Знаете, может быть, это и жестоковато сказано, но в этом есть необходимый укол, необходимый пинок. «Больному дать желудку полезно ревеню», – писал тоже очень желчный поэт Алексей К. Толстой. Наверное, здесь имеет смысл понять, что Саша Чёрный выполняет важнейшую роль санитара леса в русской поэзии, он возвращает лирике её полновесность, полноценность. У него есть стихи, исполненные глубочайшей тоски:
Хочу отдохнуть от сатиры…
Ну просто хочется запеть на мотив Градского! Потому что, по-моему, лучший вокальный цикл Градского – это, конечно, его «Сатиры» – вокальная сюита на стихи Саши Чёрного:
Хочу отдохнуть от сатиры…
У лиры моей
Есть тихо дрожащие, лёгкие звуки.
Усталые руки
На умные струны кладу,
Пою и в такт головою киваю. <…>
Васильевский остров прекрасен,
Как жаба в манжетах.
Отсюда, с балконца,
Омытый потоками солнца,
Он весел, и грязен, и ясен,
Как старый маркёр.
Над ним углублённая просинь
Зовёт, и поёт, и дрожит…
Задумчиво осень
Последние листья желтит…
Саша Чёрный – во многих отношениях поэт, как сказал Маяковский, «гейнеобразный», но у Гейне гораздо больше так называемой романтической иронии, а у Саши Чёрного достаточно жёсткая насмешка преобладает над всем. Ну и откуда было взять ему романтическую иронию? У него совершенно нет веры в будущее, он и революции никакой не желает – но у него есть вера в какой-то бессмертный инфантилизм, в то, что люди когда-то станут подобны детям. В этом смысле он как раз поэт довольно христианский («Будьте, как дети, и войдёте в Царство Небесное»). Лучшее, что он написал… ну, не лучшее, а самое умильное и трогательное – это детские стихи. И не случайно начал он со стихотворения «Колыбельная»: «Спи, мой птенчик, спи, мой чиж… // Мать уехала в Париж».
Очень многие тексты Саши Чёрного ушли в речь. Вспомните «Песнь песней»: «Царь Соломон сидел под кипарисом // И ел индюшку с рисом». Царю Соломону скульпторы по его описаниям, по всем его гиперболам создают портрет Суламифи: «Рот, как земля Ханаана, // И брови, как два корабельных каната». И тогда ему объясняют: «Но клянусь! В двадцатом веке по рождении Мессии // Молодые человеки возродят твой стиль в России…» Это довольно жёсткая пародия на пышную барочную поэтику Серебряного века.