И, конечно, его изложение Евангелия, его акцентирование на каких-то главных местах – понимаете, о чём оно нам говорит? Ведь Евангелие почти не интерпретировалось как литературный текст, оно сакрально. А Мережковский со своим гениальным нюхом литературного критика и прекрасными аналитическими способностями именно показывает, как это сделано литературно. Поэтому, с моей точки зрения, чтение Мережковского необычайно душеполезно.
Я уже не говорю о том, что романы Мережковского хорошо написаны, интересно читаются и будят мысль. Вот почему мне кажется, что с Нобелевской премией, присуждённой Бунину, немножко поспешили. Было два кандидата от русских изгнанников: Бунин и Мережковский. Бунин, конечно, больше заслуживал как литератор, но Мережковский заслуживает, по крайней мере, своего к нам возвращения, своего посмертного торжества, потому что мало было в России людей, которые бы так любили Россию.
[20.05.16]
Сразу хочу сказать, что сегодня мы будем говорить по бесчисленным и, как всегда, необъяснимым заявкам о Валентине Катаеве. Катаев сейчас неожиданно стал своего рода ключевой фигурой в разговоре о литературе, потому что он умудрялся быть несоветским и при этом абсолютно лояльным. Видимо, в наше время востребованы подобного рода компромиссные стратегии.
А пока я начинаю отвечать на вопросы.
– Хотелось бы услышать от вас сравнительную оценку народовольцев в «Истоках» у Алданова и в «Нетерпении» Трифонова. Кто из авторов ближе к пониманию предпосылок трагедии 1 марта?
– Лекцию о народовольцах я не возьмусь читать. Мне больше нравится Трифонов, больше нравится и стилистически, и философски. И не потому, что он мне (простите за выражение) идейно ближе, а потому, что всё-таки алдановский взгляд на историю, изложенный в «Ульмской ночи», взгляд как на хаос случайностей, мне не близок. И потом, трифоновский роман – он же не прочитан по большому счёту, он нуждается в переосмыслении.
Конечно, нетерпение не было главной проблемой людей 1 марта и вообще людей восьмидесятых годов. Но вот вещь, которая для меня несомненна: они были страшно самонадеянны во многих отношениях, и узки, и ограниченны, и в них была революционная бесовщина. Но была в них и святость – та святость, которую Достоевский не видел. Луначарский, правда, считает, что видел и вот так её преломил. Мне кажется, что люди 1 марта были больше похожи на то, какими они изображены у Трифонова.
Не будем забывать, в каком контексте Трифонов писал «Нетерпение». Ведь это классическая книга семидесятых годов – душных, переломных семидесятых годов, которые опять поманили надеждами, и опять эти надежды разбились. Это книга 1973 года, каким-то чудом вышедшая в серии «Пламенные революционеры», где все диссиденты – от Окуджавы до Гладилина, от Войновича до Аксёнова – отметились романами. И «Евангелие от Робеспьера» Анатолия Гладилина, и замечательный роман Александра Житинского «Предназначение. Повесть о Людвиге Варыньском» – много было удивительных текстов. Это не была конъюнктура. Это была попытка разобраться с собственными шестидесятническими иллюзиями, с собственным отношением к революции. Разобраться до конца не получилось, и потому диалектика русского и советского, например, в мировоззрении Трифонова очень сложна (и в мировоззрении Окуджавы, кстати говоря, тоже).
Мы понимаем, в каких обстоятельствах Алданов писал «Истоки». Алданов был одной из жертв русской революции, а Аксёнов, Окуджава – детьми этой революции, поэтому их отношение, естественно, разнится. Но мне ближе – и стилистически, ещё раз говорю, и философски – позиция Трифонова просто потому, что «Нетерпение» лучше написано. Кроме того, ведь Трифонов не спешит расставлять оценки, Трифонов пытается понять генезис, Трифонов пытается понять, что надо сделать, чтобы это всё не повторялось. Ведь террор (по Трифонову) предстаёт следствием опять незаконченных, недодуманных вещей, недореформированной страны, поползновений, пресечённых в зародыше. И речь идёт не только о нетерпении революционеров, но и о нетерпении реакционеров, желающих задушить любое начало. Самый точный анализ семидесятых годов дан, мне кажется, у Толстого в «Анне Карениной», но трифоновская позиция к ней близка.
– Хочу понять, почему вы не любите Онегина. Пусть с любовью, но, по-вашему, он вообще пустышка. В прошлой беседе вы сказали, что «байронизм, который высмеял Пушкин в «Онегине», – это провинциальные потуги молодого сноба выглядеть трагическим». Но ведь Пушкин с ним дружил.
– Нет, не дружил, конечно. Пушкин говорит об этом. Это одна из бесчисленных пушкинских мифологем в романе.
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражательная странность
И резкий, охлаждённый ум.
А вспомните другое:
Что очень мило поступил
С печальной Таней наш приятель…
Вы тоже этому поверите на слово, что ли? У Пушкина, как вы понимаете, в первой и второй главах очень много насмешки, очень много иронии. Потом роман приобретает трагический тон, но поначалу это сплошная обманка, сплошная пародия («Уж не пародия ли он?»).
– Прообразы Онегина – Александр Раевский и отчасти Чаадаев – тоже дураками не были.
– Ну, насчёт того, что Чаадаев – прообраз Онегина – тут говорить не о чём, потому что Чаадаев никак не пустышка, никак не денди. Денди был какое-то время, но он всё-таки автор «Философических писем». А Онегин, как мы помним:
Хотел писать – но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его.
Более того, Пушкин, я думаю, резко отрицательно отнёсся бы к попыткам сделать из Чаадаева прототип своего литературного героя. Он писал: «Мне сказывали, что он (Грибоедов. – Д.Б.) написал комедию на Чедаева; в теперешних обстоятельствах это чрезвычайно благородно с его стороны». Это, в общем, достаточно жёсткий намёк. Чаадаев, находившийся уже тогда в глухой опале, не был бы у Пушкина прообразом героя, тем более героя малосимпатичного.
Александр Раевский? Ну, про Александра Раевского всё сказано в стихотворении «Коварность». За что особенно любить Раевского, которому Пушкин обязан одним из тяжелейших душевных кризисов в своей жизни? Да, он обладал острым умом, но острый ум вообще никого не извиняет.
– Сравнивая Онегина с Печориным, вы вообще написали: «Куда Онегину до Печорина с его воинской храбростью и великой душой!» Если абстрагироваться от XIX века и дуэльного кодекса, то оба – убийцы. А насчёт «ногтя не стоит», – цитируется моя фраза, – весьма спорное утверждение.
Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей…
«Мыслил» – это об Онегине, а не о Ленском.
– Господи, это же одна из пушкинских совершенно конкретных пародий на мировоззрение сноба. Вспомните:
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно…
Это всё – презрение, насмешка.
Кстати, мне вчера в Тбилиси передали очень интересное письмо. Там утверждение:
– Если бы Онегин был таким ничтожеством, его бы не могла полюбить чистая Татьяна.
– Да ну? Да что вы говорите! Как это не бывает такого, чтобы чистая девушка полюбила ничтожество? Да в том-то и дело, что это бывает сплошь и рядом! Вот Пушкин сам говорит: «Какая драматическая несправедливость, какая сюжетная неувязка, что Чацкий любит Софью и не видит её измены, её предательства». Да прекрасно Чацкий всё видит! В том-то и дело, что в «Горе от ума» есть гениальная грибоедовская догадка: человек истинно умный – он добр, он всё-таки человечен, и он не хочет верить в худшее. И Чацкий любит Софью, и Татьяна любит Онегина, потому что существо доброе не видит недостатков, так сказать, своего предмета обожания, а верит искренне, что там есть ум.
И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать…
Так это она в седьмой главе начала понимать, уже когда он Ленского убил.
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?
И Онегин получает своё совершенно заслуженно, потому что Татьяна прекрасно понимает, что он такое. И по дьяконовской реконструкции, она должна поехать вслед за мужем-декабристом. Отсюда и декабристская тема входит в роман. Не Онегин же идёт на Сенатскую площадь, помилуйте.
Поэтому разговор, что хорошая девушка не может полюбить ничтожество… Да вся мировая литература рассказывает нам о том, что хорошие девушки любят ничтожеств, и наоборот. Когда Чацкий видит то, что происходит на его глазах, он говорит:
С такими чувствами! с такой душою
Любим!.. Обманщица смеялась надо мною!
Он не верит в чужую подлость. Он до последнего не верит, что Софья распустила про него этот слух мерзкий («Так этим вымыслом я вам ещё обязан?»). Точно так же и Гамлет не верит в то, что Офелия в сговоре с Полонием и фактически шпионит за ним, трагически переживает её безумие. Это один из возможных прототипов этического безумия Софьи, которая совершает абсолютно безумный этический поступок, этически невменяемый.
– Мне лично нравятся они оба, но Онегина вы принижаете, а Печорина возвышаете. Почему?
– Потому что Печорин написал дневник Печорина, а Онегин – дневник Онегина. Сравните эти два текста. Дневник Онегина выпущен из текста, но достаточно показателен:
– Боитесь вы Графини – овой? —
Сказала им Элиза К.
– Да, – отвечал NN суровый, —
Боимся мы Графини – овой,
Как вы боитесь паука.
Это вам, пожалуйста, журнал Онегина. Сравните с журналом Печорина.
Теперь я поговорю о Катаеве.