ге американского Восточного побережья.
– Мы никогда не встречались, – сказал он, – но знаем друг друга.
Джон скептически оглядел мужчину. У него было обрюзглое лицо, на котором оставила свои следы тяжелая форма юношеских угрей, и весь он густо порос шерстью. Она торчала у него из воротника и из-под рукавов. Несимпатичное явление. Вряд ли Джон ценил бы знакомство с таким человеком.
Потом он что-то припомнил. Да, он действительно видел его однажды. С другой прической. На экране телевизора.
– Бликер, – сказал он. – Вы Рэндольф Бликер.
Впоследствии уже нельзя было установить, как просочился слух. Мексиканские полицейские, вошедшие в особую комиссию, дали строжайшую подписку о неразглашении, а внутренняя служба безопасности не могла предположить, что проболтается кто-то из своих. Несмотря на все меры секретности, в Мехико слетелись телерепортеры иностранных телекомпаний, по факсу и телефону шли запросы, весь мир хотел знать, что стоит за утверждением, что Джон Сальваторе Фонтанелли похищен.
Штаб-квартира Fontanelli Enterprises в Лондоне отказывалась от всяких комментариев. Полиция Мехико воздерживалась от всяких высказываний. Территория Universidad National Autonoma de Mexico кишела людьми, вооруженными камерами и микрофонами.
– Этому конца не будет, – пожаловалась Маккейну одна из секретарш. – Звонят даже из нашей собственной телекомпании. Что мне им говорить?
– Ничего, – ответил Маккейн. Он озабоченно захлопнул папку и сунул ее в ящик стола. – Отмените все мои встречи на ближайшие пять дней и закажите билет в Мехико.
– Что это значит? – спросил Джон. – Это что, месть за то, что тогда не удался маневр с моим братом?
Бликер пренебрежительно усмехнулся:
– Месть? Да что вы. Я не злопамятный. Я делаю только то, что мне поручено.
– А что вам поручено?
– О, ваш выкуп войдет в историю, я думаю. – Бликер осторожно держался за пределами досягаемости Джона. На нем был сильно измятый летний костюм, и он непрерывно потирал у себя за ухом. – А в остальном… Посмотрим.
– На что?
– На вас, например, на ваше поведение, на вашу готовность к сотрудничеству. На другие вещи, на которые вы повлиять не можете.
– Ничего не выйдет, – сказал Джон и сам удивился собственной невозмутимости. – Вас опять ждет неудача, Бликер. Как в тот раз, когда вы ввергли Лино в беду.
Бликер посмотрел на него и осклабился:
– Вы бы удивились, как детально ваш брат расписал свою жизнь в качестве отца наследника-триллионера.
Джон мог поверить, что это не ложь. Лино всегда был приверженцем жизненного кредо «Бери что можешь». С женщинами, с деньгами, со всем.
– Я бы предложил, чтобы вы, наконец, сказали, чего хотите.
– Контроля качества, – сказал Бликер. – Я ведь должен быть уверен, что мой… субподрядчик корректно выполнил свою работу. Что он добыл того, кого нужно.
– Ваш кто?
– Я делаю это только ради денег, мистер Фонтанелли. Поскольку они не валятся мне с неба, я за них работаю. Я обнаружил, что можно жить очень приятно, если готов время от времени делать очень неприятные вещи. Как это, например.
– И что потом? Ведь не собираетесь же вы оставить меня в живых. Ведь я же подам на вас в суд, как только окажусь на свободе.
– Вот это меня как раз не волнует. Я все равно в бегах, вы же знаете. Потом я знаю некоторые хитрости, и хотите верьте, хотите нет, мне вполне нравится так жить. По крайней мере нескучно.
Маккейн с неуютным чувством поглядывал на гигантскую хрустальную люстру у себя над головой. На Мехико время от времени обрушивались землетрясения; если оно случится именно сегодня, эта люстра его прихлопнет. Он откашлялся, и все глаза, микрофоны и объективы камер устремились на него.
Пресс-конференция состоялась в зале отеля El Presidente. Стены и потолок были задрапированы зеленым бархатом, позолоченные пилястры будто подпирали кровлю символического шатра, и все это причудливо контрастировало с колоссальной стенной фреской позади Маккейна, выполненной рукой самого Диего Ривера, крупнейшего из мексиканских живописцев. Не требовалось особого образования, чтобы знать это: отель изобиловал памятными досками и надписями, чтобы никто не остался в неведении на этот счет.
– До сих пор, – заявил Маккейн, объяснив причину своего присутствия, – нам известно лишь, что мистер Фонтанелли исчез. Обстоятельства его исчезновения, насколько они нам известны, не дают оснований заключить о насильственном случае; но и исключить их нельзя. Если это похищение, то похитители до сих пор не дали о себе знать.
Одна женщина подняла руку.
– Известно ли, с кем собирался встретиться мистер Фонтанелли?
– Нет, – сказал Маккейн. – И я сомневаюсь, что у него была такая договоренность. По моим сведениям, мистер Фонтанелли не знал никого из здешнего университета, с кем бы он мог условиться о встрече.
Это вызвало смятение.
– Тогда почему он так сказал? – крикнул один журналист, не дожидаясь, когда Маккейн даст ему слово.
Маккейн склонился к лесу микрофонов:
– Общеизвестный факт, что мистер Фонтанелли время от времени рискует выходить без охраны. Естественно, телохранители не одобряют такого поведения. Я, кстати, тоже. Но мистер Фонтанелли взрослый человек и не нуждается ни в чьих предписаниях, что ему делать и чего не делать. Во всяком случае мы установили, что вскоре после этого исчез и один из телохранителей, – добавил он, обведя взглядом жадно стенографирующих журналистов. – Есть ли тут взаимосвязь, в настоящий момент расследует полиция.
– Не могло ли это быть спланированное похищение?
– Я не знаю, как его можно было спланировать. То, что мистер Фонтанелли полетит в Мехико, выяснилось лишь несколько дней назад и было известно очень узкому кругу, – сказал Маккейн. – Насколько мне известно, полиция склоняется к версии спонтанного преступления.
– Станете ли вы платить выкуп? – крикнул кто-то.
– И в каких пределах? – добавил другой.
Засверкали вспышки, потянулись вверх диктофоны. Маккейн некоторое время тупо смотрел в пустоту, задумавшись, прежде чем ответить.
– Разумеется, мы сделаем все, что в человеческих силах, чтобы вернуть мистера Фонтанелли целым и невредимым, если он находится в руках похитителей. Но в настоящий момент, как я уже сказал, мы не знаем ничего определенного.
– Есть свидетель, который видел, что мистер Фонтанелли бежал бегом, – возразил кто-то. – Что вы скажете на этот счет? Может, он сбежал?
Маккейн поднял руки извиняющимся жестом.
– На это я ничего не могу сказать. Меня при этом не было.
– Что, если мистера Фонтанелли больше нет в живых? Кто в таком случае унаследует состояние? – выкрикнул кто-то из глубины зала.
– Да, действительно? Кто унаследует? – крикнул другой, и поднялся общий крик, как будто все только и ждали этого вопроса, но никто не осмеливался его задать.
Маккейн обвел всех мрачным взглядом и ждал, когда все успокоятся.
– Вы можете исходить из того, что все вопросы наследования урегулированы должным образом, – сказал он. – Но я счел бы в настоящий момент более чем бестактным рассуждать на этот счет или делать какие-то заявления.
Он не считал нужным упомянуть, что полетел в Мехико лишь после того, как один из самых значительных правоведов Великобритании тщательно проверил рукописное завещание Джона и заверил его, что оно, без сомнения, будет признано действительным.
Ожидание терзало его нервы. Если бы он мог, он метался бы по камере, как тигр в клетке, но цепь не позволяла. Когда ему приносили еду, он просил, послушно прижав лицо к вонючему матрацу, снять с него цепь, но это, казалось, только забавляло тюремщика. Глянув потом на дверь камеры, он понял почему: если бы не цепь, он вышиб бы эту дверь пинком – ни особенно сильным, ни особенно громким.
Поэтому каждые несколько минут он вставал к трубе, прижимал к металлу ухо и прислушивался, пока не занемеет спина. Тогда он снова садился. Большую часть времени он слышал только телевизор, включенный дни напролет. Приторная музыка сменялась сентиментальными или преувеличенно взволнованными диалогами дешевого телесериала, в промежутке шли новости, которые диктор излагал в автоматном стаккато. Временами слышались кухонные шумы, стук кастрюльных крышек или звук шинкования на деревянной доске. Изредка переговаривались несколько человек, всегда только мужчины, и их беседа звучала исключительно буднично. Говорили по-испански, но даже если бы Джон владел этим языком, он не понял бы ни слова, таким нечленораздельным был их выговор.
Всякий раз, снова садясь на матрац, он говорил себе, что с таким же успехом мог и не подслушивать, потому что ничто из того, что он слышал, не давало ему ни малейших указаний на то, что происходит и что похитители собираются с ним сделать. Он говорил себе это, смотрел на тараканью щель и ждал, а потом опять не выдерживал, вставал и начинал слушать.
Так он подслушивал и однажды вдруг услышал свое имя.
Звучание собственного имени содержит в себе что-то магическое. Даже произнесенное походя, даже в окружении других слов языка, в котором не понимаешь ни слова, даже среди толпы, где все говорят наперебой, – как только в общем гуле прозвучит твое имя, тотчас его различишь. И именно потому, что был к этому не готов, ты вздрагиваешь, как от легкого шока.
Джон услышал свое имя. И оно было произнесено по телевизору.
Он испуганно отпрянул. Должно быть, это была галлюцинация. Наверняка, говорили ему щели и пятна на стенах. Он снова прижал ухо к холодному металлу и, затаив дыхание, услышал, как в голосах мужчин вдруг возникло волнение.
Вот они слушают сообщение в новостях. Вот нервозный шепот. Аппарат переключают на другой канал, шепот переходит в возбужденный крик. Один перебивает другого, потом наоборот, все громче, пока наконец один не прикрикнул на остальных и не заставил их замолчать.