– Когда-то, – начал объяснять Марвин, – в середине восьмидесятых был один тайный проект под названием Millennium Fonds. Что-то вроде инвестиционного фонда, но доступный только для типов с очень большой мошной. Скинулись банкиры, промышленники и другие тяжеловесы, пока не собралось на счете триллион долларов. Это и были деньги, которые ты получил. Вся прочая чушь – предсказание и так далее: все выдумка и обман. Завещание, вообще все бумаги – сфабрикованы. Ты угодил в тайный сговор, в котором все знают, что идет игра, только ты не знаешь. И пресса не знает. А все остальные посвящены. Маккейн. Семейство Вакки. Никакого Микеланджело Вакки на самом деле никогда не было. Ты хоть раз заглянул в какую-нибудь книжку по истории последних пятисот лет? Да нет такого гениального человека, который смог бы такое состояние провести через весь этот хаос целым и невредимым, говорю тебе. Абсолютно исключено. Все сплошное надувательство, поверь мне. Тебя подставили. Тебя использовали, все это время тебя только использовали. Ты с самого начала был их марионеткой. И теперь, Джон, наступил час расплаты. Теперь они придут, чтобы снять кассу. Потому что инвестиционные фонды существуют не только для того, чтобы вносить в них деньги, когда-то они захотят и забрать их. Причем не баш на баш, а с прибылью.
– Час расплаты? – тревожно повторил Джон. Было что-то в трепе Марвина такое, от чего мурашки бежали по спине. То ли в звучании его голоса, то ли в том, как он об этом говорил? – Что ты несешь, Марвин? Допустим даже, что все так и есть, кому какая выгода от того, что происходит?
– Да дело не в этом, болван! Дело не в том, что происходит, а в том, что произойдет. Ну, дошло?
Джон почувствовал желание опустить стекло машины и просто выкинуть телефон в темноту.
– Нет. Мне очень жаль.
– Мировое правительство, старик. Ты сейчас куешь мировое правительство. А это как раз то, чего они хотят. Все прочее – младший потомок мужского рода, наследство, прорицание – это все кино. Голливуд. Сплошное вранье. Людям пыль в глаза пустить. Единственное, чего они хотят, чтобы возникло мировое правительство, а ты – только подставка, чтобы люди это не только приняли, но и с восторгом подыграли. Потому что люди в тебя верят. Ты наследник, ты исполнишь прорицание, ты вернешь нам всем будущее, аминь. Чушь, Джон. И виноват будешь ты. Мировое правительство, это значит, они получат еще одно место, которым они будут манипулировать, подкупать и править из-за его спины. Это все намного упростит для них. Они получат над всеми нами окончательный контроль. Они впечатают нам в шкуру код, клеймо, а мы еще и будем радоваться, что теперь не надо таскать с собой кредитную карточку. Они отговорят нас рожать детей, а будущих рабов станут выводить в своих генно-технических лабораториях такими, какие им нужны. И наступит время, когда останутся только они, порядка тысячи семей, которые получат абсолютное господство, это будет раса господ, а мы, остальные, будем их рабами, безмозглыми, беззащитными, просто мясо. Джон, я заклинаю тебя, ты должен это остановить!
На протяжении какой-то минуты он ему даже верил. В эту минуту ему казалось, будто занавес разорвался пополам, и взгляду открылась картина неописуемого ужаса, заговор чудовищного масштаба, такой страшный мир, один вид которого мог стоить рассудка тому, кто туда заглянул. Но потом ему вспомнилось, что Марвин всегда был чем-нибудь одержим – то пришельцами из космоса, то сагами индейцев, то наркофилософией Карлоса Кастанеды, то пророческой силой рун, то целебной силой драгоценных камней.
– А что твой таинственный знакомый говорит насчет Элвиса Пресли, как он там, жив, нет?
– Что? – задохнулся Марвин. – Эй, ты в своем уме?
– Марвин, забудь об этом. Все, что ты сказал, невозможно. Никто не смог бы спланировать так, как это происходит в реальности.
В трубке с запозданием межконтинентальной связи послышался вопль отчаяния.
– Ты не знаешь, на что они способны! Они проникли во все структуры, во все организации и партии… они стоят за всем, всем управляют… И у них есть технологии, которых ты себе даже представить не можешь, гипноз, невероятные наркотики, которые могут повлиять даже на твою ауру…
– Да. Очень даже могу себе представить.
– Да, старик, говорю же тебе, они завладели технологией пришельцев, которые разбились при посадке в сороковые годы. Они могут на гипермагнитных дисках летать на Марс и давно строят там свои города, а нас водят за нос, говорят, что там мертвая пустыня…
– Марвин? – перебил его Джон. – Все это фигня. У того, кто тебе все это рассказал, не все дома. Или он просто врет. И с мировым правительством – полная чушь. Я не создаю никакого мирового правительства.
– Но все идет к тому.
– Разве что лет через пятьдесят. А пока речь идет только о том, чтобы выбрать Всемирного спикера, о том, самое большее, чтобы изменить пару налогов и…
– О, ч-черт! – Это звучало так, будто Марвина вырвало. – Я так и знал. Они уже завладели тобой, твоей психикой. Черт, Джон. Они уже сидят у тебя в мозгу, а ты этого даже не замечаешь!
– Никто не сидит у меня в мозгу.
– Черт, старик, я просто слышу, как они говорят из тебя! – вскричал Марвин, и тут связь без перехода оборвалась.
Джон отвел телефон от уха, с тревогой на него посмотрел и окончательно отключил его. Откуда, собственно, у Марвина взялся его номер? В этом пункте Маккейн, кажется, не так уж и неправ. Действительно будет лучше впредь избегать с ним контакта.
После первого хамского злорадства по поводу удара ниже пояса, нанесенного триллионеру Джону Фонтанелли, постепенно и другие начали понимать, что и их состояния уязвимы с точки зрения справедливости.
Возник новый вид давления. Адвокаты, обслуживающие богатых и сильных мира сего и до последнего времени хранившие молчание и нейтралитет, вдруг выяснили, что участие в выборах Всемирного спикера можно юридически приравнять к государственной измене. В конце концов, в большинстве уголовных кодексов предусмотрена строгая кара за такое деяние как вступление в иностранную армию: а разве голосование в глобальном референдуме по сути не то же самое? На эту тему в газетах, на телевидении и в публичных дискуссиях разгорелись устрашающие дебаты с правоведами, приверженцами другой точки зрения.
Многочисленные предприниматели бестактным образом вынуждали своих служащих дать подписку о неучастии в голосовании. «Ограничение прав!» – кричали другие адвокаты и подавали в суд на предпринимателей за учинение препятствий праву на свободное волеизъявление. Но процессы тянулись дольше избирательной кампании, и многие испытывали большие колебания.
Группировки, выступавшие против референдума, объявляли, что хотят направить на избирательные участки наблюдателей: не столько для того, чтобы наблюдать за ходом выборов, сколько для того, чтобы фиксировать избирателей и заносить их в списки. Что с этими списками будет дальше, об этом многозначительно умалчивалось, и это действовало сильнее, чем конкретная угроза. Организация We The People тоже не могла запретить им исполнение их намерений, ведь открытость процедуры выборов была основополагающим пунктом, а право наблюдать было гарантировано каждому гражданину, в том числе и тем, кто выступал против выборов.
Давление. Неуверенность. Запугивание. Опросы показывали резкое падение числа людей, готовых участвовать в выборах, а многие из этих опросов были к тому же сфальсифицированы, чтобы обескуражить энтузиастов.
Он ждал. Сидел на двуспальной кровати с темно-желтым бельем, отвратительным на фоне коричневых обоев, смотрел на дверь номера и ждал. Вскакивал каждые пять минут, бежал к окну и смотрел из-за занавески, провонявшей столетним сигаретным дымом, на подъездную дорогу и парковочную площадку. Машины подъезжали и отъезжали. Молодая пара усаживалась в машину, болтая по-французски, и по ним видно было, что они провели страстную ночь. Старые, одинокие мужчины в клетчатых рубашках и шляпах, в которых торчали крючки, выгружали удочки и холодильные боксы. Ребятня галдела на задних сиденьях, а матери кричали на них, чтоб замолчали. В выходные тут было очень бойкое место.
В мотеле был киоск, носивший название Super Marche, но размерами мало превосходивший развернутую газету, и Марвин то и дело бегал туда и покупал что-нибудь поесть, чипсы и шоколад и сэндвичи, которые лежали здесь с незапамятных времен, жесткие, как подошвы, с безвкусной курятиной или позеленевшей ветчиной с отвратительным запахом, но он съедал все. Не потому, что был голоден, а для разнообразия. Он старался тратить деньги так, чтобы на сдачу были четвертаки, четвертушки канадского доллара – это были единственные монеты, которые принимал телевизор. Один час стоил один четвертак, и чаще всего этот час кончался на самом интересном месте фильма, экран гас, возвращая его в действительность, которая наседала на него со всех сторон и изматывала.
В нем все дрожало. Как будто под кожей ползали мелкие насекомые, которые постепенно пожирали его рассудок. С этой дрожью он не мог справиться, она исходила из его костей. Он ждал, сидел на темно-желтой постели, полной крошек, пялился на входную дверь, и когда тот мужчина наконец пришел, он едва смог встать, чтобы пожать ему руку.
– Он у меня сорвался с крючка, – сказал Марвин еще до того, как был задан вопрос.
Мужчина посмотрел на него. Вначале он не хотел садиться, только отодвигал ногами в сторонку пластиковые пакеты и упаковки от печенья и смотрел на него, но потом все-таки сел.
– Что это значит? – спросил он, и Марвин рассказал ему все по порядку.
После телефонного разговора он думал, что, наверное, не надо было ему говорить про пришельцев и города на Марсе; Бликер об этом ему ничего не говорил, это он от себя добавил. В конце концов он ведь тоже кое-что читал и кое-что слышал и мог провести нехитрые параллели и установить причинно-следственные связи. Но для Джона это оказалось многовато, после этого он полностью закрылся. Но Бликеру незачем знать эти подробности. Незачем наводить кого-то на мысль, что Марвин сам не лыком шит и много знает.