человек всех времен и народов. Без малейшего приложения сил, без особых способностей, просто по прихоти предка, который, если бы не это завещание, давно уже был бы всеми забыт. Чувствовал ли он себя теперь по-другому? Нет. Он поглядывал на свою папку, содержащую множество непонятных документов. Нет, его богатство в будущем никак не зависело от обладания этими документами: заверенные дубликаты остались и у нотариуса, и в министерстве, и в других местах; он мог бы швырнуть эту папку в первую попавшуюся печь и все равно остался бы самым богатым человеком – значит, эти бумаги со всеми их печатями и подписями, листы со ссылками на счета и с состоянием этих счетов доказывали нечто совершенно абстрактное: что он богат. Он не чувствовал себя богаче, чем сегодня утром. Что же изменила вся эта церемония? Ничего. Как он был гостем у людей, с которыми познакомился совсем недавно, так и оставался у них в гостях.
Когда они наконец свернули в свою деревню, сотни людей шпалерами стояли вдоль дороги, хлопали в ладоши и бросали серпантин. На пустом поле Джон увидел шатры и карусели, которых сегодня утром еще не было. Намечалось народное гулянье – несомненно, в его честь. Как будто он совершил нечто великое, за что полагалось его чествовать.
В парадном холле виллы их ожидал накрытый стол с бокалами для шампанского и большой пыльной бутылкой в ведерке со льдом.
– Мы позволили себе, – объяснил Кристофоро, – устроить для вас небольшой праздник. То есть все устроил Эдуардо.
Джон подавленно кивнул: у него было такое чувство, будто в его жилах вместо крови бегают мурашки. Он смотрел, как наполняются бокалы, и ему хотелось сбежать отсюда и, как прежде, пропускать через гладильный пресс белье в прачечной или развозить пиццу.
Альберто Вакки поднял свой бокал. Последний луч солнца, упавший через балюстраду в окно, осветил пузырьки, и они засверкали жемчугом.
– Я рад был бы сказать, что эту бутылку мы купили в день вашего рождения и сохраняли ее до сегодняшнего дня. Но, к сожалению, это не так, я купил эту бутылку лишь на прошлой неделе. Но это вино того же года, когда родились вы, Джон: ему двадцать восемь лет, это одно из лучших старых шампанских, какое можно купить за деньги. A votre sante!
Джон весь вечер чувствовал себя не в своей тарелке. Эдуардо помог ему справиться с фраком, и он прямо-таки испугался своего внушающего благоговение отражения в зеркале. Но когда ему потом по очереди представляли изысканных мужчин в похожем облачении и женщин оглушительно аристократической внешности – даже Марко и остальные телохранители были одеты в элегантные костюмы, – он был рад, что одет не хуже других.
И позднее, когда пианист с двумя скрипачами оттеняли происходящее сдержанной музыкой, а все вокруг с бокалами и закусочными тарелочками в руках стояли и не могли наговориться, как будто завтра это будет уже запрещено, Джон чувствовал себя как под микроскопом. Мужчины громко смеялись над его шутками, женщины с лучистыми улыбками выгибали напоказ свои впечатляющие декольте – и все только потому, что он богат. Видно было, что каждый старается вызвать его симпатию – только потому, что у него больше денег, чем у кого бы то ни было на этой планете.
Никто из них не удостоил бы его даже взглядом каких-нибудь шесть недель назад, когда он, голодный и холодный, с десятью центами в кармане брел по Нью-Йорку. При этом единственное, что в нем за это время изменилось, была его одежда, стрижка и счет в банке.
Ну, хорошо, двести пятьдесят тысяч счетов в разных банках.
– Каково чувствовать себя триллионером? – хотел знать мужчина лет пятидесяти в костюме с воротником из меха леопарда и в кольце с сапфиром величиной с бычий глаз – если Джон правильно запомнил, какой-то знаменитый кинопродюсер.
– Я бы сам хотел это узнать, – ответил Джон. – Съесть я могу не больше, чем любой другой, и носить могу за один раз только одни брюки… Собственно, я считаю, что для одного человека это чересчур много денег.
Видимо, это было не то, что продюсер хотел от него услышать.
– Вы играете скромника, синьор Фонтанелли, – сказал он, окинув Джона критическим взглядом. – Но меня не обманешь. Я знаю людей. Видит Бог, знаю.
Джон посмотрел ему вслед, когда тот удалялся в толпу остальных гостей, и подумал, что кто-то может видеть в нем не только потенциальный источник кредитов, но и нечто вроде идола. Богатейший человек мира – если уж он не счастлив, то счастья нет вообще.
– Как, собственно, чувствуешь себя, будучи триллионером? – спросила его женщина с пышной прической в платье, закрытом спереди, зато сзади вырезанном настолько, что для фантазии зрителя почти не оставалось места. Она была дочерью крупного промышленника, замужем за сыном другого крупного промышленника, который на другом конце зала как раз в это время флиртовал с черноволосой фотомоделью.
– Как миллиардер, – ответил Джон с вежливой улыбкой. – Только в тысячу раз лучше.
Она провела кончиком языка по своим полуоткрытым губам.
– Это звучит безумно волнующе. Наверняка у вас есть впечатляющая коллекция марок, такая же богатая, как вы, или я ошибаюсь?
Ах ты, боже мой!
– Сожалею, нет, – поспешил застраховаться Джон, – но если когда-нибудь заведу, вы узнаете об этом первой, синьора.
Он счел за лучшее улизнуть. В туалете он столкнулся с Эдуардо и рассказал ему об этом маленьком происшествии. Тот ухмыльнулся своему отражению в зеркале и сказал:
– Смотрите, как бы она не разузнала, где находится ваша комната.
– Серьезно? Но ведь ее муж стоял в двадцати метрах…
– И подцепил другую женщину, спорим? Как известно, у них это обычное дело. Не задумывайтесь об этом.
Когда он вернулся в салон, ее не было, она отсутствовала довольно долго, а когда снова появилась, вид у нее был немного жалкий. Но Джон последовал совету Эдуардо и не стал задумываться.
Министр финансов тоже присутствовал на празднике.
– Кстати, если вы будете подыскивать инвестиционные возможности для вашего состояния, – сказал он шутливо-заговорщицким тоном, поднимая свой бокал, – то могу вам рекомендовать наш государственный заем.
Джон понятия не имел, что такое государственный заем. Наверное, это было сказано ради светской болтовни.
– Я подумаю об этом, – пообещал он и чокнулся с министром.
Увидев Альберто, он спросил его, что это такое.
– Государственный заем означает, что вы даете государству взаймы, – объяснил тот, держа в каждой руке по бокалу. – Деньги, которые вам вернут в оговоренный срок с оговоренным процентом. Довольно скучное, но малорискованное вложение, если, конечно, вы покупаете облигации займа не какой-нибудь банановой республики.
– Это что, государство берет взаймы у частных лиц? – растерянно прошептал Джон.
– Если экономика страны требует дополнительного привлечения какой-то суммы долларов, государство выпускает на эту сумму облигации. И их может купить каждый, кто хочет. Покупают и банки, и частные лица, да. – С этими словами он оставил его, направляясь дальше к светловолосой красавице, которая, как все женщины на этом празднике, казалась неземного происхождения – в своей прежней жизни Джон не встречал таких никогда.
Он снова столкнулся с министром финансов у стола с закусками, и тот, накладывая на свою тарелку ломтики лосося и паштет из трюфелей, снова завел разговор о своем государственном займе.
– Не знаю, – помедлив, ответил Джон. – Надежные ли это инвестиции? Ведь вы же государство. Если вы решите не возвращать деньги, я перед вами беззащитен.
– Ну что вы! – Он посерьезнел и выпрямился во весь рост. – Министр финансов скорее сократит пенсию собственной матери, чем не выполнит свои долговые обязательства. Приобрести дурную славу ненадежного должника – это все равно что не заплатить за квартиру… Никакое правительство в мире не может себе такое позволить.
Пред внутренним взором Джона мгновенно возник расплывчатый образ мисс Пирсон, их квартирной хозяйки, – как она стояла в дверях и переругивалась с Марвином, если они не справлялись со своими долговыми обязательствами. Когда же это было? Всего несколько недель назад. Или сто тысяч лет назад? Однако он понял, что имел в виду министр. Правительству, которое не платит по долгам, трудно будет получить новые кредиты. Логично.
– Я… эм-м… – он попытался улыбнуться: – У меня пока не было времени продумать… инвестиционную стратегию. Но я помню о вашем предложении.
Он беседовал о погоде с лауреатом Нобелевской премии, с банкиром – об избрании Жака Ширака президентом Франции, а с оперной сопрано-певицей – о конфликте в Боснии-Герцеговине. Он брал визитные карточки, которые ему совали, обещал обдумать инвестиционные предложения и в какой-то момент сменил шампанское на сельтерскую воду, потому что ему уже становилось плохо.
– И каково чувствовать себя триллионером? – спросила женщина с непокорными рыжими кудрями. Ее такое же рыжее платье вблизи оказалось неслыханно прозрачным.
– Чувствуешь себя так, – язык у Джона ворочался уже с трудом, – будто все женщины мира лежат у твоих ног.
– Да неужели? – воскликнула та, возмущенно взмахнув ресницами.
Это оказался самый эффективный ответ за весь этот вечер. На сей раз удалиться поспешила она.
Уже светало, когда Джон закрыл за собой дверь спальни и привалился к ней спиной, чтобы насладиться внезапной тишиной и покоем. Кроме того, он уже нетвердо стоял на ногах.
Самый богатый в мире человек? Он чувствовал себя скорее самым усталым в мире человеком. От свежезастеленной и приглашающе раскрытой постели исходил несказанный соблазн.
Он открыл дверцу платяного шкафа с зеркалом внутри и внимательно посмотрел на себя пьяным взором. Не такая уж плохая штука, этот фрак. К лицу ему. Просто требует привычки. Как и то, что он триллионер.
Привык ли он к шампанскому – дело другое. Он смутно припоминал, что с кем-то пил на брудершафт, но не помнил с кем. С Эдуардо – точно. Тот потом ухаживал за женщиной в рыжем прозрачном платье, а после куда-то исчез. Женщина в рыжем платье – тоже.