Она достает корзинку с рукоделием, принимается штопать чулки. Время от времени поглядывает на Отто, который медленно, не ускоряя темпа, выводит букву за буквой. Почти после каждой держит открытку на вытянутой руке и, прищурясь, рассматривает. Потом кивает.
Наконец он показывает ей первую законченную фразу. Полторы длиннущие строчки на открытке.
— На такой открытке ты много не напишешь! — говорит Анна.
— А не все ли равно! — отвечает он. — Я напишу еще много таких открыток!
— И времени уходит много.
— Я буду писать по одной, а позднее, может, по две открытки за воскресенье. Война еще не кончилась, убийство продолжается.
Он непоколебим. Он принял решение и будет это решение выполнять. Ничто не собьет Отто Квангеля с пути, никто его не остановит.
— Вторая фраза: «Мать! Фюрер убьет и твоих сыновей, он не прекратит убийство, даже когда принесет горе в каждый дом на свете…»
Анна повторяет:
— «Мать, фюрер убьет и твоих сыновей!»
Она думает о начальнице из «Фрауэншафта», седой, с Материнским крестом, которая сказала ей, что лучше иметь не одного сына, а нескольких. Она тогда едва не ответила резкостью: «Чтобы мне по кусочкам разрывали сердце, да? Нет уж, лучше потерять сразу все». Она сдержалась, не ответила, теперь вместо нее отвечает Отто: «Мать! Фюрер убьет и твоих сыновей!»
Она кивает:
— Вот так и пиши! — И предлагает: — Эту открытку надо положить там, где бывают женщины!
Он размышляет, потом мотает головой:
— Нет. Когда женщины пугаются, от них можно ожидать чего угодно. Мужчина на лестнице сунет такую открытку в карман. А потом внимательно прочтет. К тому же все мужчины — сыновья, и у них есть матери.
Отто опять умолкает, снова принимается выводить буквы. Так проходит вторая половина дня, о полднике оба и не помышляют. Наконец наступает вечер, открытка готова. Он встает. Еще раз рассматривает ее:
— Ну вот! Готово! В следующее воскресенье напишу вторую.
Анна кивает, шепотом спрашивает:
— Когда ты ее отнесешь?
Квангель смотрит на нее.
— Завтра утром.
— Можно мне пойти с тобой? Только один разок! — просит она.
Он качает головой:
— Нет. Именно в первый раз никак нельзя. Я должен посмотреть, как все пройдет.
— И все-таки! — настаивает она. — Это моя открытка! Открытка матери!
— Ладно! — решает он. — Пойдешь со мной. Но только до того дома. Внутрь я войду один.
— Согласна.
Затем открытку осторожно суют в книгу, убирают письменные принадлежности, а перчатки отправляются в карман рабочей куртки Квангеля.
За ужином они почти не разговаривают. Но совсем не замечают этого, даже Анна. Оба устали, словно тяжко трудились или совершили долгое путешествие.
Вставая из-за стола, Отто говорит:
— Пожалуй, лягу прямо сейчас.
— Я только приберу на кухне. И тоже приду. Господи, как же я устала, а ведь мы ничего не делали!
Он смотрит на нее с легкой улыбкой и уходит в спальню, начинает раздеваться.
Однако потом, лежа в потемках, оба не могут заснуть. Ворочаются, прислушиваются к дыханию друг друга и в конце концов заводят разговор. В темноте разговаривать легче.
— Как по-твоему, — говорит Анна, — что будет с нашими открытками?
— Сперва все перепугаются, увидев их и прочитав первые слова. Нынче ведь все боятся.
— Да, — говорит она. — Все…
Но для них самих, для Квангелей, она делает исключение. Почти все боятся, думает она. Все, но не мы.
— Тот, кто найдет, — повторяет он сотни раз обдуманное, — испугается, вдруг кто-то видел их на лестнице. Быстро спрячет открытку и уйдет. Или опять положит ее на пол и скроется, но потом придет другой…
— Так и будет. — Анна воочию видит перед собой лестничную клетку, обыкновенную берлинскую лестничную клетку, плохо освещенную, н-да, каждый, кто держит в руке такую открытку, вдруг почувствует себя преступником. Ведь на самом деле каждый думает так же, как написавший открытку, а подобные мысли недопустимы, потому что грозят смертью…
— Некоторые, — продолжает Квангель, — сразу же отдадут открытку блокварту[19] или полиции: лишь бы поскорее сбыть ее с рук! Но и это ничего не значит: в партийной ли инстанции, нет ли, политфункционер или полицейский — все они прочитают открытку, она на них подействует. И если хотя бы узнают из нее, что сопротивление еще существует, что не все идут за этим фюрером…
— Да, — говорит она. — Не все. Мы не идем.
— И таких станет больше, Анна. Благодаря нам станет больше. Быть может, мы наведем других на мысль писать такие же открытки, как я. В итоге десятки, сотни людей возьмутся за перо и будут писать, как я. Мы наводним Берлин этими открытками, затормозим работу машины, свергнем фюрера, окончим войну…
Он умолкает, ошеломленный собственными словами, этими мечтаниями, которые в такую поздноту обуревают его бесстрастную душу.
Но Анна Квангель, взволнованная видéнием, говорит:
— А первыми будем мы! Хотя, кроме нас, никто об этом не узнает.
Внезапно он совершенно будничным тоном произносит:
— Возможно, уже многие думают так, как мы, погибли-то уже, поди, тысячи мужчин. Возможно, уже есть такие, что пишут открытки. Но это не важно, Анна! Что нам за дело? Главное — мы пишем!
— Верно, — соглашается она.
А он вновь увлечен перспективами начатого предприятия:
— Мы встряхнем и полицию, и гестапо, и СС, и штурмовиков. Всюду пойдут разговоры о таинственном авторе открыток, они будут устраивать облавы, подозревать, выслеживать, проводить обыски — тщетно! Мы будем писать, снова и снова!
— Глядишь, и фюреру эти открытки покажут, — подхватывает Анна, — он сам их прочтет, мы ведь его обвиняем! Бесноваться будет! Он же, говорят, всегда беснуется, чуть что не по его. Прикажет нас найти, а они нас не найдут! Придется ему и дальше читать наши обвинения!
Оба умолкают, ослепленные такой перспективой. Кем они были вот только что? Неведомыми людишками, частичками огромной, темной толпы. А теперь оба совсем одни, отрезанные, отмежеванные от других, ни на кого не похожие. Вокруг них лютый холод одиночества.
Квангель видит себя в цеху, среди обычной суматошной гонки: подгоняющий и подгоняемый, он внимательно поворачивает голову от станка к станку. Для них он так и останется старым дураком Квангелем, одержимым работой да своей окаянной скаредностью. Но в голове у него мысли, каких ни у кого из них нет. Каждый из них помер бы со страху от таких мыслей. А у него, у старого дурака Квангеля, они есть. Он всех их обдурит.
Анна Квангель думает сейчас о том, как завтра они отправятся в путь с первой открыткой. Чуть злится на себя, слегка недовольна, что не настояла войти в дом вместе с Квангелем. Прикидывает, не попросить ли его еще разок. Пожалуй. Вообще-то Отто Квангеля просьбами не возьмешь. Но, может, нынешним вечером, когда он так непривычно весел? Может, прямо сейчас?
Но раздумывает она слишком долго. И когда решается, замечает, что Квангель уже спит. Ладно, тогда и ей надо спать, может, завтра получится. Улучит минутку и обязательно спросит.
И Анна тоже засыпает.
Глава 19Первая открытка на месте
Завести разговор она осмеливается только на улице, так молчалив Отто этим утром.
— Куда ты хочешь отнести открытку, Отто?
Он недовольно отвечает:
— Не говори об этом сейчас. Не здесь, не на улице. — Но потом все же нехотя добавляет: — Я выбрал дом на Грайфсвальдерштрассе.
— Нет, — решительно возражает она. — Не надо, Отто. Ты сделаешь ошибку.
— Идем! — сердито бросает он, потому что она остановилась. — Я же сказал, не здесь, не на улице!
Он идет дальше, она следом, упорно настаивая на своем праве иметь собственное мнение:
— Не так близко от нашей квартиры. Если эта штука попадет им в руки, они сразу возьмут под наблюдение наш район. Давай пойдем на Алекс[20]…
Он призадумывается. Пожалуй, она права, нет, даже наверняка права. Ничего нельзя упускать… И все же внезапное изменение планов ему не по душе. Если они теперь пойдут на Алекс, времени останется в обрез, а ему никак нельзя опоздать на работу. Да и подходящего дома на Алексе он не знает. Домов там, конечно, много, но подходящий нужно найти загодя, а искать лучше в одиночку, без жены, она будет только мешать.
Немного погодя, совершенно неожиданно, он решается:
— Ладно. Ты права, Анна. Идем на Алекс.
Она искоса взглядывает на него, с благодарностью. Какое счастье, что он внял ее совету. А раз уж он доставил ей такую радость, не стоит просить его еще и о другом, о том, чтобы пойти в дом вместе с ним. Ладно, пусть идет один. Ждать будет страшновато, но, собственно, почему? Она ни секунды не сомневается, что Отто вернется. Он ведь такой уравновешенный, хладнокровный, не даст застать себя врасплох. Даже у них в лапах не выдаст себя, вырвется на свободу.
Пока Анна с такими вот мыслями шагает обок молчаливого мужа, они уже выходят с Грайфсвальдер на Кёнигштрассе. Она так погрузилась в размышления, что не заметила, как настороженно взгляд Отто Квангеля скользил по домам. Внезапно остановившись — до Александерплац еще довольно далеко, — он говорит:
— Ты пока посмотри на витрины, я скоро вернусь.
И он пересекает мостовую, направляясь к большому светлому конторскому зданию.
Сердце у Анны колотится все чаще. Она хочет окликнуть его: «Нет, нет, мы же договорились — на Алексе! Побудем еще немного вместе!» И: «Скажи мне хотя бы „до свидания”!» Но дверь подъезда уже закрылась за ним.
С тяжелым вздохом она оборачивается к витрине. Однако ничего там не видит. Прислоняется лбом к холодному стеклу, перед глазами искры. Сердце стучит так быстро, что она едва может дышать, вся кровь словно бросилась в голову.
Значит, я все-таки боюсь, думает она. Господи, он не должен заметить, что мне страшно! Иначе никогда больше меня с собой не возьмет. Да и боюсь я не по-настоящему… Я боюсь не за себя. Мне страшно за него. Вдруг он не вернется!