ется. Итак, разузнал он немного, но почин сделал, вышел, так сказать, на след следа, да и Праллю можно продемонстрировать: он не просто выжидает, а предпринял кое-какие шаги. Для начальства главное, чтобы шаги предпринимались, пусть и ошибочные, ведь затея с Клуге изначально была ошибкой. Но вот ждать оно совершенно неспособно.
Разговор с Хебекройц никаких результатов не принес. Она познакомилась с Клуге в кафе, знала и где он работает. Дважды он неделю-другую квартировал у нее, и она действительно писала ему про деньги и продуктовые карточки. Но когда Энно пришел к ней второй раз, он все объяснил: обокрал ее другой квартирант, не он.
Потом он опять смылся, не сказав ни слова, небось, по обыкновению, к бабе какой-нибудь. Нет, у нее с ним, разумеется, никогда ничего не было. Нет, она понятия не имеет, куда он подевался. Но в этом районе его точно нету, иначе она бы знала.
В обеих пивнушках он был известен под именем Энно, совершенно верно. Его тут давненько не видали, но наверняка опять придет, всегда ведь приходил. Конечно, господин комиссар, мы виду не покажем. Мы солидные трактирщики, у нас бывают только порядочные люди, интересующиеся благородным конным спортом. Коли он появится, сразу же вам сообщим. Хайль Гитлер, господин комиссар!
Комиссар Эшерих разослал десятерых агентов, поручив им обойти всех букмекеров и трактирщиков на севере и востоке Берлина и расспросить об Энно Клуге. А пока Эшерих дожидался результатов означенной акции, с ним случилась вторая странность: ему вдруг показалось вполне вероятным, что Энно Клуге все же имеет отношение к открыткам. Слишком уж необычные обстоятельства окружают этого малого: найденная у врача открытка, жена, сперва пламенная нацистка, потом вдруг решившая выйти из партии, предположительно оттого, что эсэсовец-сын совершил нечто такое, что матери очень не понравилось. Все вокруг этого плюгавого мужичонки так или иначе упирается в политику, притом что Эшерих счел его совершенно к ней равнодушным. Но возможно, Энно Клуге куда хитрее, чем думал комиссар, возможно, рыльце у него куда больше в пушку, возможно, там не только открытка, — словом, ему есть что скрывать, комиссар был почти уверен.
Подтвердил это и ассистент Шрёдер, с которым комиссар, чтобы освежить память, еще раз не спеша обсудил подробности дела. У ассистента Шрёдера тоже сложилось впечатление, что с Клуге не все чисто, что-то он скрывает. Ладно, посмотрим, скоро дело наверняка сдвинется с места. Комиссар нутром чуял, а в таких случаях чутье редко его обманывало.
И на сей раз оно вправду его не обмануло. Случилось так, что в один из этих дней, грозных и досадных, комиссару доложили, что некий Баркхаузен просит разрешения с ним поговорить.
Баркхаузен? — спросил себя комиссар Эшерих. Баркхаузен? Какой такой Баркхаузен? А-а, точно, мелкий шпик, который за грош родную мать продаст.
И сказал:
— Пусть войдет! — А когда Баркхаузен появился на пороге, продолжил: — Если вы намерены опять рассказывать мне про Персике, можете сразу поворачивать оглобли!
Баркхаузен молчал, не сводя глаз с комиссара. Неужели впрямь намеревался говорить о Персике?
— Ну! — сказал комиссар. — Чего стоите, Баркхаузен? Кругом!
— Персике все ж таки забрал розенталевское радио, господин комиссар, — укоризненно произнес Баркхаузен. — Я теперь точно знаю, я…
— Розенталевское? — переспросил Эшерих. — Той старухи-жидовки с Яблонскиштрассе, что из окна сиганула?
— Ее! — кивнул Баркхаузен. — Он попросту стырил радио, в смысле, когда старуха уже померла, из квартиры…
— Вот что я вам скажу, Баркхаузен, — произнес Эшерих. — Я говорил об этом деле с комиссаром Рушем. Если вы не прекратите цепляться к Персике, вам несдобровать. Мы больше слышать не желаем об этой истории, а о вас тем более! Ваш номер шестнадцатый, и нечего вам совать нос в это дело! Да-да, Баркхаузен!
— Так ведь он стырил радиоприемник… — снова начал Баркхаузен с тем тупым упорством, какое порождается только слепой ненавистью. — Я же могу доказать…
— Вон отсюда, Баркхаузен, или загремите к нам в подвал!
— Тогда я иду в полицейское управление, на Алекс! — объявил глубоко обиженный Баркхаузен. — Закон есть закон, а кража есть кража…
Но тут Эшерих подумал кое о чем другом, а именно о деле Домового, которое почти постоянно занимало его мысли. Он уже не слушал этого болвана.
— Скажите-ка, Баркхаузен, у вас ведь уйма знакомых, и в пивнушках вы частенько бываете? Может, вы знаете некоего Энно Клуге?
Баркхаузен почуял выгодное дельце и сказал, правда еще с недовольством:
— Я знаю одного Энно. Фамилия его мне неизвестна, может, впрямь Клуге. Вообще-то я всегда думал, Энно — это его фамилия.
— Маленький хлюпик, бледный, тихонький, робкий?
— Пожалуй что он, господин комиссар.
— Светлое пальто, коричневая жокейка в крупную клетку?
— Точно. Он.
— Большой ходок?
— Насчет этого я не в курсе. Там, где я его видал, баб нету.
— Играет на бегах, по маленькой…
— Верно, господин комиссар.
— Пивные: «Очередной забег» и «Перед стартом»?
— Он, господин комиссар. Ваш Энно Клуге — мой Энно!
— Найдите мне его, Баркхаузен! Бросьте всю эту дурь с Персике, не то загремите в концлагерь! Лучше выясните для меня, где прячется Энно Клуге!
— Да разве ж он добыча для вас, господин комиссар! — запротестовал Баркхаузен. — Мелкий прыщ! Ноль без палочки! На что вам этакий идиот, господин комиссар?
— Не ваше дело, Баркхаузен! Если я с вашей помощью поймаю Энно Клуге, получите пять сотен марок!
— Пять сотен, господин комиссар? Пять сотен — да таких деньжищ и десяток таких Энно не стоит! Тут, поди, какая ошибка.
— Может, и правда ошибка, но вас, Баркхаузен, это не касается. Вы получите свои пять сотен — в любом случае!
— Ладно! Раз вы, господин комиссар, так говорите, я постараюсь разыскать этого Энно. Просто покажу его вам, сюда приводить не стану. С такими, как он, я вообще не разговариваю…
— Чем же вы занимались на пару? Обычно ты не такой щепетильный, Баркхаузен! Наверняка втихаря делов наделали. Однако я не стану вникать в ваши щекотливые секреты, отчаливай, Баркхаузен, и добудь мне этого Клуге!
— Осмелюсь попросить небольшой аванс, господин комиссар. Вернее, не аванс, а деньги на накладные расходы.
— Какие еще расходы, Баркхаузен? Расскажи-ка, очень мне интересно.
— Поездки на трамвае, и потом, придется торчать в пивных, тут кружечка, там по кружечке на всех, как без денег-то, господин комиссар? Думаю, полсотни марок хватит.
— Да уж, если сам Баркхаузен идет в пивную, все прямо ждут, чтоб он их угостил! Так и быть, дам тебе десятку — и вали отсюда! Думаешь, мне больше делать нечего, кроме как с тобой языком молоть?
Баркхаузен действительно свято верил, что этакие комиссары только и делают, что допрашивают народ да заставляют других работать вместо себя. Но подобных заявлений, понятно, остерегался. И теперь пошел к двери, сказал только:
— Но если я отыщу вам этого Клуге, вы должны помочь мне с Персике. Братишки чересчур меня разозлили…
Одним прыжком Эшерих догнал его, схватил за плечо и сунул под нос кулак.
— Видишь? — злобно выкрикнул он. — А этого не хочешь, бестолочь? Еще одно слово про Персике, и я тебя в бункер засажу, пускай хоть все на свете Энно Клуге шастают на свободе!
Он угостил захваченного врасплох Баркхаузена коленом под зад, и тот как пушечное ядро вылетел в коридор. А там врезался прямиком в эсэсовца-посыльного, который наградил его еще одним крепким пинком…
Возникший шум привлек внимание двух эсэсовских часовых на лестничной площадке. Они подхватили еще пошатывающегося Баркхаузена и швырнули вниз по ступенькам, точно мешок с картошкой, — шпик аж кубарем покатился.
С минуту Баркхаузен, охая, в кровавых ссадинах, лежал внизу, совершенно оглушенный падением, но тут очередной часовой сгреб его за воротник, гаркнув:
— Ты что, гнида, весь пол решил загадить? — отволок его к выходу и выкинул на улицу.
Комиссар Эшерих с удовольствием любовался началом этой сцены, пока поворот лестницы не скрыл от него дальнейшее.
Прохожие на Принц-Альбрехтштрассе боязливо отводили глаза от лежащего в грязи бедолаги, зная, из какого опасного дома его вышвырнули. Вероятно, с сочувствием посмотреть на страдальца — уже преступление, а прийти ему на помощь тем более никак нельзя. Однако часовой, тяжелым шагом вновь подойдя ко входу, сказал:
— Если ты, гнида, хотя бы еще три минуты будешь уродовать нам фасад, я тебе мигом ноги-то приделаю!
Это подействовало. Баркхаузен, у которого болело все тело, с трудом поднялся и, шатаясь, заковылял домой. Но внутри у него опять разгорелась бессильная ненависть и злоба, куда более жгучая, чем боль от ушибов. Он твердо решил и пальцем не шевелить для этого гада комиссара, пускай сам разыскивает своего Энно Клуге!
Однако наутро, когда злость поутихла и разум вновь обрел голос, он сказал себе, что, во-первых, получил от комиссара Эшериха десять марок и должен их отработать, иначе его неизбежно привлекут за мошенничество. Во-вторых, вообще нехорошо вконец портить отношения с такими важными господами. Ведь в их руках власть, и маленький человек обязан подчиняться. Что вчера его вышвырнули, в конце концов, получилось нечаянно. Не налети он на посыльного, ничего бы не случилось. Для них это, наверно, была просто забава, и Баркхаузен, окажись он свидетелем подобной сцены, тоже от души бы посмеялся, например, над полетом Энно Клуге.
Была и третья причина, по которой Баркхаузен предпочел выполнить комиссарское поручение: таким манером он мог поквитаться с Энно Клуге, который своим идиотским пьянством загубил отличное дельце.
В итоге Баркхаузен, хоть и страдая от побоев, но преисполненный лучших намерений, посетил те две пивнушки, где уже побывал комиссар Эшерих, и еще несколько. У хозяев он про Энно не спрашивал, просто околачивался возле стойки, не торопясь, чуть не по часу с лишним, прихлебывал из кружки пивко, вставлял словечко-другое насчет лошадей, о которых, многие годы слушая здешние разговоры, даже кое-что знал (притом что был совершенно чужд игорного азарта), потом шел в следующее заведение и там действовал точно так же. Терпения Баркхаузену было не занимать, ему ничего не стоило торчать в пивных целыми днями.