Они молча зашагали по дороге, осторожно, стараясь не споткнуться о невидимые препятствия.
Немного погодя впереди как будто бы посветлело.
— Вот видите, Клуге, — сказал комиссар, — я же знал, чутье меня не подведет, наверняка сориентируюсь. Вот и озеро!
Клуге промолчал, и оба молча пошли дальше.
Ночь была совершенно безветренная, кругом тишина и покой. Люди им не встречались. Гладь озера, которое они скорее угадывали, чем видели, словно выдыхала едва заметное серое свечение, словно отдавала тусклый, слабый отблеск накопленного за день света.
Комиссар откашлялся, будто собираясь заговорить, но промолчал.
Внезапно Энно Клуге остановился. Рывком выдернул руку из-под локтя своего спутника. И выкрикнул:
— Я больше ни шагу не сделаю! Если вы решили со мной расправиться, так давайте прямо тут, незачем ждать еще четверть часа! Никто мне на помощь не придет! Небось полночь уже!
Точно в подтверждение его слов, вдруг раздался бой часов. Неожиданно близко, эхом отдаваясь во мраке ночи. Оба невольно считали удары.
— Одиннадцать! — сказал комиссар. — Одиннадцать часов. До полуночи еще целый час. Идемте, Клуге, осталось всего пять минут ходу.
Он снова подхватил Энно под руку.
Но тот с неожиданной силой вырвался:
— Говорю вам, я больше ни шагу не сделаю! Да-да, не сделаю!
От страха голос сорвался, так он кричал. Какая-то озерная птица испуганно взлетела из камышей, тяжело пролетела мимо.
— Да не орите вы! — сердито сказал комиссар. — Все озеро переполошите! — И уже спокойнее добавил: — Ладно, передохните минутку. Образумьтесь. Давайте присядем, а?
И он снова подхватил Клуге под локоть.
Энно хлопнул его по руке:
— Не смейте больше ко мне прикасаться! Делайте со мной что хотите, только не прикасайтесь!
— Сбавь тон, Клуге! — осадил комиссар. — Ты кто такой! Мелкая, трусливая, вонючая шавка!
У комиссара тоже мало-помалу сдавали нервы.
— А вы? — взвизгнул Клуге. — Вы-то кто? Убийца, подлый, вероломный убийца!
Он и сам испугался сказанного. Пробормотал:
— Извините, господин комиссар, я не имел в виду ничего такого…
— Нервы, — сказал комиссар, — все это нервы. Вам надо жить по-другому, Клуге, нынешней жизни ваши нервы не выдерживают. Давайте-ка присядем вон там, на причале. И не дрейфьте, я вас не трону, раз вы так боитесь.
Они вышли на причал. Доски заскрипели под ногами.
— Еще несколько шагов, — подбадривал Эшерих. — Сядем прямо вон там, на дальнем конце. Люблю, когда кругом вода…
Но Клуге опять заартачился. Только что выказал малую толику решимости — и на тебе, вдруг опять заскулил:
— Не пойду я дальше! Сжальтесь, господин комиссар! Не топите меня! Я не умею плавать, честно вам говорю! Всегда ужас как воды боялся! Любой протокол подпишу! Караул! На помощь! На по…
Комиссар сгреб брыкающегося мужичонку в охапку и понес к дальнему концу причала. Лицо Энно он прижал к себе, так крепко, что кричать тот уже не мог. Дошел до самого края и теперь держал свою ношу над водой.
— Еще раз закричишь, сволочь, брошу в воду!
Из горла у Энно вырвался всхлип.
— Не стану я кричать, — прошептал он. — Ах, все равно мне каюк, бросайте, и дело с концом! Больше я не выдержу…
Комиссар посадил его на причал, сел рядом.
— Ладно. А раз ты убедился, что я могу швырнуть тебя в воду и все-таки не швыряю, то, надеюсь, понимаешь, я не убийца, Клуге?
Клуге пробормотал что-то невразумительное. Зубы у него громко стучали.
— Так, а теперь слушай. Я тебе кое-что скажу. Про человека, которого тебе надо опознать тут, в Шлахтензее, я, конечно, соврал.
— Но зачем?
— Погоди. Кроме того, я знаю, к автору открыток ты касательства не имеешь; я думал, протокол, по крайней мере, убедит начальство, что у меня уже есть зацепка, и они от меня отстанут, дадут время изловить настоящего преступника. Но номер не прошел. Они жаждут заполучить тебя, Клуге, большие шишки из СС жаждут заняться тобой по-своему. Верят протоколу, считают тебя автором открыток или хоть распространителем. И они это из тебя выжмут, все выжмут, что захотят, на допросах, выжмут тебя как лимон, а потом убьют или отправят под Народный трибунал, а результат один, разве что мучения продлятся на неделю-другую подольше.
Комиссар сделал паузу, и вконец запуганный, дрожащий Энно теперь, словно ища помощи, прижался к тому, кого минутой раньше назвал убийцей.
— Вы же знаете, это не я! — запинаясь пробормотал он. — Клянусь! Вы не можете отдать меня им, я не вынесу, я буду кричать…
— Само собой, будешь кричать, — безучастно подтвердил комиссар. — Само собой. Но их этим не проймешь, им от этого только удовольствие. Знаешь, Клуге, они посадят тебя на табуретку и направят прямо в лицо очень яркий прожектор, и придется тебе все время смотреть на слепящий свет, изнывая от жара. А при этом они будут задавать вопросы, час за часом задавать вопросы, сменяя один другого, как бы ты ни устал. А когда ты рухнешь от изнеможения, они пинками и хлыстом поднимут тебя на ноги и заставят пить соленую воду, а если и от этого толку не будет, все суставы на пальцах один за другим тебе повывихивают. Кислотой ноги обольют…
— Перестаньте, прошу вас, перестаньте, я не могу это слушать…
— Придется не просто слушать, но и терпеть, Клуге, день, два, три, пять дней — без передышки, круглые сутки, вдобавок тебя будут морить голодом, так что желудок твой ссохнется, как фасолина, и страшная, смертельная боль будет терзать тебя снаружи и изнутри. Но ты не умрешь; тех, к кому имеют вопросы, они так легко не отпускают. И начнут…
— Нет-нет-нет! — закричал Энно, затыкая уши. — Не хочу больше слушать! Ни слова! Лучше уж сразу помереть!
Некоторое время царила бездонная тишина.
Потом Энно Клуге вдруг поежился и сказал:
— Но в воду я не полезу…
— Нет-нет, — добродушно отозвался комиссар. — И не надо, Клуге. Видите ли, я принес вам кое-что другое, гляньте, хорошенький пистолетик. Приставьте его ко лбу, не бойтесь, я придержу вам руку, чтоб не дрожала, а потом вы немножко согнете палец… Боли вы не почувствуете, просто все мучения и преследования вдруг закончатся, и вы наконец обретете мир и покой…
— И свободу, — задумчиво обронил Энно Клуге. — Вот так же, господин комиссар, вы тогда уговорили меня подписать протокол, тогда вы тоже посулили мне свободу. На сей-то раз это правда? Как думаешь?
— Ну разумеется, Клуге. Это единственная подлинная свобода, доступная нам, людям. Тогда я не смогу снова поймать тебя, снова пугать и мучить. Никто не сможет. Ты посмеешься над всеми нами…
— А что дальше, за покоем и свободой? Там что-то еще будет, а? Как по-твоему?
— По-моему, вряд ли будет что-то еще, ни тебе суда, ни преисподней. Только покой и свобода.
— Зачем же я тогда жил? Зачем столько всего тут вытерпел? Я же ничего не делал, никого в жизни не радовал, никого по-настоящему не любил.
— Н-да, большим героем ты не был, Клуге. И никакой пользы, пожалуй, не принес. Но зачем сейчас об этом думать? Сейчас в любом случае слишком поздно, сделаешь ли ты так, как я предлагаю, или пойдешь со мной в гестапо. Говорю тебе, Клуге, уже через полчаса ты на коленях станешь вымаливать пулю. Но все будет продолжаться долгие часы, пока они не замучают тебя до смерти…
— Нет-нет, — сказал Энно Клуге. — К ним я не пойду. Давай пистолет… я правильно его держу?
— Да…
— И куда его приставить? К виску?
— Да…
— А теперь положить палец сюда, на спусковой крючок. Осторожненько, пока что я не хочу… Хочу еще немного с тобой поговорить…
— Да ты не бойся, пистолет на предохранителе…
— Знаешь, Эшерих, ты ведь последний человек, с которым я разговариваю… Дальше будет только покой, я никогда уже не смогу ни с кем поговорить.
Он вздрогнул.
— Когда я вот только что приставил пистолет к виску, от него повеяло ужасным холодом. Вот так же холодны покой и свобода, которые меня ожидают.
Он наклонился к комиссару и прошептал:
— Можешь обещать мне одну вещь, Эшерих?
— Да. А какую?
— Но тебе придется сдержать обещание!
— Сдержу, если сумею.
— Не сталкивай меня в воду, когда я умру, обещай. Я боюсь воды. Оставь меня здесь, на причале.
— Конечно. Обещаю.
— Отлично, поклянись, Эшерих.
— Клянусь!
— А не обманешь, Эшерих? Видишь ли, я паршивая мелкая сошка, такого что обмануть, что не обмануть — разница невелика. Но ты ведь не обманешь?
— Ясное дело, не обману, Клуге!
— Давай пистолет, Эшерих… Он теперь снят с предохранителя?
— Нет, пока нет, только когда скажешь.
— Вот так правильно, да? Теперь я почти не чувствую холода от ствола, сам такой же холодный, как ствол. Ты знаешь, что у меня есть жена и дети?
— Я даже разговаривал с твоей женой, Клуге.
— О! — Мужичонка так заинтересовался, что опять быстро опустил пистолет. — Она в Берлине? Я бы с удовольствием еще разок с ней потолковал.
— Нет, она не в Берлине, — ответил комиссар, проклиная себя, потому что нарушил свой принцип никогда и ничего не сообщать. И результат налицо! — Она все еще под Руппином у родни. И говорить тебе с ней, Клуге, совершенно незачем.
— Она что, плохо про меня говорит?
— Да нет, просто зла на тебя.
— Жаль, — сказал Клуге. — Жаль. Странно вообще-то, Эшерих. Я ведь сущее ничтожество, любить меня никто не может. Зато ненавидят многие.
— Не знаю, ненавидит ли тебя жена, по-моему, ей просто хочется от тебя отдохнуть. Ты ей мешаешь…
— Пистолет еще на предохранителе, комиссар?
— Да, — ответил комиссар, удивляясь, что Клуге, который последние четверть часа был совершенно спокоен, теперь вдруг опять занервничал. — Да, он на предохранителе… Что ты, черт побери?
Пистолет выплеснул дульное пламя прямо у него перед глазами, так что он, охнув, отпрянул назад, на причал, и закрыл глаза ладонями, с ощущением, что ослеп.
— Так я и знал, ты снял его с предохранителя! — прошептал Клуге ему в ухо. — Опять хотел меня надуть! А теперь ты у меня в руках, теперь я могу подарить тебе покой и свободу…. — Он поднес дуло ко лбу стонущего комиссара, хихикнул: — Чувствуешь, какой он холодный? Это мир и покой, лед, в котором нас похоронят, на веки вечные…