— Открытка найдена в книге на глазах у нескольких безупречных свидетелей. В том числе вашей жены.
— И что же сказала моя жена?
— Когда нашли открытку, она сразу же признала, что писали вы, под ее диктовку. Слушайте, Квангель, хватит упорствовать. Признайтесь, и дело с концом. Признавшись сейчас, вы не скажете мне ничего, чего я уже не знаю. Зато облегчите свое положение и положение своей жены. Если не признаетесь, мне придется забрать вас в гестапо, а в нашем подвале обстановка не больно приятная…
При воспоминании о том, что он сам пережил в этом подвале, голос комиссара слегка дрогнул.
Однако он взял себя в руки:
— Но если вы дадите признательные показания, я смогу передать вас напрямую следственному судье. Тогда вы отправитесь в Моабит, там заключенных содержат во вполне приличных условиях.
Комиссар мог говорить что угодно, Квангель стоял на своем. Эшерих все-таки допустил ошибку, которую проницательный Квангель тотчас заметил. Неуклюжая манера Квангеля и отзывы о нем, полученные от фабричного начальства, настолько подействовали на Эшериха, что он не считал Квангеля автором открыток. Квангель только писал, под диктовку жены…
Комиссар не раз это повторил, чем и доказал Квангелю, что Анна никаких признательных показаний не давала. Этот субъект все выдумал.
И Квангель стоял на своем.
В конце концов комиссар Эшерих прекратил бесплодный допрос на квартире и вместе с Квангелем поехал на Принц-Альбрехтштрассе. В надежде, что другая обстановка, эсэсовцы-часовые, весь этот грозный аппарат запугают простого человека, сделают его восприимчивее к комиссаровым уговорам.
Они расположились в кабинете комиссара, и Эшерих подвел Квангеля к карте Берлина, утыканной красными флажками.
— Взгляните, господин Квангель, — сказал он. — Каждый флажок обозначает найденную открытку. Воткнут в том месте, где ее нашли. И если вы присмотритесь внимательнее, — он щелкнул по карте пальцем, — то увидите флажки повсюду, только вот здесь ни одного. Это Яблонскиштрассе, где вы живете. Там вы, естественно, открыток не оставляли, там вас слишком хорошо знают…
Но Эшерих увидел, что Квангель вовсе не слушает. При виде карты города старого мастера охватило странное, непонятное волнение. Глаза его заблестели, руки задрожали. Он чуть ли не робко спросил:
— Флажков так много, сколько же их, а?
— Могу сказать совершенно точно, — ответил комиссар, сообразив, что именно так потрясло этого человека. — Флажков ровно двести шестьдесят семь, двести пятьдесят девять открыток и восемь писем. А сколько вы написали, Квангель?
Квангель молчал, но теперь молчание было уже не упрямым, а потрясенным.
— И учтите вот что, господин Квангель, — продолжил комиссар, чувствуя свое превосходство, — все письма и открытки переданы нам добровольно. Мы сами не нашли ни одной. Люди бежали к нам прямо как угорелые. Старались поскорее от них отделаться, большинство даже не читало ваши открытки…
Квангель по-прежнему молчал, но лицо его слегка дергалось. В нем происходила огромная работа; неподвижный, пронзительный взгляд теперь метался — то уходил в сторону, то опускался вниз, то снова как завороженный поднимался к флажкам.
— И еще одно, Квангель: вы когда-нибудь думали о том, сколько страха и бед вы принесли своими открытками? Люди же изнывали от страха, некоторых арестовали, а один, как мне доподлинно известно, из-за этих открыток покончил с собой…
— Нет! Нет! — выкрикнул Квангель. — Такого я не хотел! Даже не предполагал! Я хотел, чтобы стало лучше, чтобы люди узнали правду, чтобы война поскорее кончилась, чтобы наконец прекратилось это смертоубийство — вот чего я хотел! Но вовсе не желал сеять страх и ужас, не желал, чтобы стало еще хуже! Несчастные люди… и я сделал их еще несчастнее! Кто же покончил с собой, скажите!
— Ах, никчемный бездельник, игрок на бегах, он значения не имеет, не стоит вам из-за него огорчаться!
— Каждый имеет значение. Его кровь на моей совести.
— Вот видите, господин Квангель, — сказал комиссар мрачному мужчине, стоявшему перед ним. — Вы все-таки признались в своем преступлении и даже не заметили!
— В преступлении? Я преступления не совершал, по крайней мере того, о котором вы толкуете. Мое преступление в том, что я считал себя чересчур умным, решил действовать в одиночку, хоть и знаю, одиночка мало что может. Нет, я не сделал ничего, за что должен стыдиться, только вот действовал я неправильно. За это я заслуживаю наказания и потому с радостью умру.
— Ну уж до этого не скоро дойдет, — утешил комиссар.
Квангель не слушал его.
— Я всегда был не очень-то высокого мнения о людях, — тихо сказал он, — иначе бы, наверно, догадался.
— А вы помните, Квангель, — спросил Эшерих, — сколько писем и открыток написали в общей сложности?
— Двести семьдесят шесть открыток, девять писем.
— Стало быть, целых восемнадцать штук нам не сдали.
— Восемнадцать… вот моя работа за два с лишним года, вот вся моя надежда. Восемнадцать штук, оплаченных жизнью. И все-таки целых восемнадцать!
— Только не воображайте, Квангель, — сказал комиссар, — что эти восемнадцать штук передаются из рук в руки. Нет, их нашли люди, у которых у самих рыльце здорово в пушку, потому они и не рискнули сдать открытки. Эти восемнадцать тоже ни малейшего воздействия не оказали, мы ни от кого об их воздействии не слыхали…
— Выходит, я ничего не достиг?
— Выходит, вы ничего не достигли, по крайней мере из того, чего желали! Радуйтесь, Квангель, это определенно станет для вас смягчающим обстоятельством! Возможно, вы отделаетесь пятнадцатью или двадцатью годами каторжной тюрьмы!
Квангель вздрогнул:
— Нет! Нет!
— На что вы, собственно, рассчитывали, Квангель? Вы, простой работяга, вздумали бороться против фюрера, за которым стоят партия, вермахт, СС, СА? Против фюрера, который уже покорил полмира и через год-два раздавит нашего последнего врага? Просто смешно! Вы с самого начала должны были знать, что потерпите неудачу! Это же все равно что мошке воевать со слоном. Не понимаю, вы ведь умный человек!
— Да уж, вам этого никогда не понять. Какая разница, борется ли один или десять тысяч; если один чувствует, что должен бороться, он борется, вместе с соратниками или без них. Я не мог не бороться и боролся бы снова и снова. Только по-другому, совершенно по-другому.
Он устремил на комиссара вновь ставший неподвижным взгляд:
— Кстати, моя жена не имеет к этому ни малейшего касательства. Вы должны отпустить ее!
— Лжете, Квангель! Ваша жена диктовала текст открыток, она сама призналась.
— Это вы лжете! Я что, похож на человека, который действует под диктовку жены? Скажите еще, что она все это и придумала. Нет, все придумал я, я один. Задумка моя, я писал открытки, я их разносил, так что меня и наказывайте! А не ее! Не мою жену!
— Она призналась…
— Ни в чем она не призналась! Слышать больше не желаю этакое вранье! Не порочьте мою жену!
Секунду они стояли друг против друга, человек с острым птичьим лицом и суровым взглядом и бесцветный, серый комиссар с белобрысыми усами и светлыми глазами.
Потом Эшерих опустил взгляд и сказал:
— Сейчас я позову кого-нибудь, составим небольшой протокол. Надеюсь, вы не откажетесь от своих показаний?
— Нет, не откажусь.
— И вам ясно, что вас ожидает? Длительный тюремный срок, а возможно, смерть?
— Разумеется, я понимаю, что сделал. Надеюсь, и вы тоже знаете, что делаете, господин комиссар?
— А что я делаю?
— Работаете на убийцу, поставляете убийце все новые жертвы. Причем за деньги; вероятно, вы даже не верите этому человеку. Да наверняка не верите. Просто за деньги…
Они опять молча стояли друг против друга, и опять комиссар немного погодя не выдержал, опустил взгляд.
— Ладно, — сказал он едва ли не смущенно, — пойду за стенографистом.
И вышел.
Глава 51Комиссар Эшерих
Около полуночи комиссар Эшерих все еще или, вернее, снова сидит в своем кабинете. Сидит погруженный в себя, он выпил очень много, но жуткую сцену, в которой ему пришлось участвовать, забыть не смог.
На сей раз высокое начальство, эта черная паскуда Пралль, не заготовил для своего успешного, старательного, драгоценного комиссара Креста за военные заслуги, однако ж пригласил его на небольшое победное торжество. Они все собрались у Пралля, не жалея, пили забористый арманьяк отнюдь не маленькими порциями, бахвалились друг перед другом поимкой Домового, и под бурные аплодисменты комиссару Эшериху было велено зачитать протокол с признанием Квангеля…
Трудоемкая, тщательная сыскная работа брошена свиньям!
А затем, когда все крепко нагрузились, они устроили себе особое развлечение. Прихватив с собой стаканы и бутылки, спустились в камеру Квангеля, комиссар волей-неволей пошел с ними. Им хотелось взглянуть на эту диковинную птицу, на этого недоумка, который имел наглость бороться против их любимого фюрера!
Квангеля они нашли под одеялом на нарах, он крепко спал. Странное лицо, подумал Эшерих, даже во сне напряженное, всегда одинаково замкнутое и озабоченное — что в бодрствовании, что во сне. Надо же, при всем при том этот человек крепко спит…
Конечно же спать они ему не дали. Тычками разбудили, подняли с нар. Он стоял перед этими людьми в черных с серебром мундирах, стоял в слишком короткой рубахе, которая даже наготу толком не прикрывала, смешная фигура — если не видишь лица!
Потом им вздумалось «окрестить» старика Домового, и они вылили ему на голову бутылку шнапса. Обергруппенфюрер Пралль произнес краткую пьяную речь про Домового, про эту свинью, которую скоро прирежут, а под конец разбил о голову Квангеля свой стакан.
Это послужило сигналом для остальных, все они расколотили свои стаканы о голову старика. Арманьяк и кровь текли по его лицу. И все это время Эшериху казалось, будто сквозь ручьи крови и спиртного Квангель неотрывно смотрит на него, он словно бы даже слышал его голос: «Вот, стало быть, правое дело, ради которого ты убиваешь! Вот твои палаческие прихвостни! Вот вы какие. Ты отлично знаешь, что делаешь. Я умру за преступления, каких никогда не совершал, а ты будешь жить — вот твое правое дело!»